Город, увидевший, как он умер (дважды)

      Как тут справляться? Сначала жизнь состояла из тихих утренних часов и темных, поздних — ночных, потом она наполнилась книгами, числами и надоедливыми комментариями профессоров. Потом явился великолепный хаос войны, в котором Аластор чувствовал себя, как утка в воде. Он даже был польщен: сослуживцы, с которыми он имел дело, находили его пугающим, но эффективным. На войне, где истекали кровью миллионы, считаться пугающим было приятно.       Дома было тихо. А разрастание и развитие города, Атланты, ощущалась стерильным: исчезали леса, осушались болота. Оно было слишком громким, чтобы утопить звуки дикой природы, но все же слишком тихим, чтобы Аластор перестал скучать по взрывам снарядов. Постоянный белый шум, неизменная статика его радио едва могла передать трансляцию на милю окрест.       К счастью, стоило ему вернуться в кабинет декана, как тот немедленно вручил ему степень по математики безо всяких дополнительных курсов. “Должен же твой труд на германских землях окупиться, а?” Аластор не потрудился объяснить, что ни разу по-настоящему не ступал на германские земли. Вместо этого он поинтересовался, когда можно завершить второй выбранный им курс, теологии. Он искренне собирался его дослушать, но декан горячо заверил, что бумагу об успешном окончании вот-вот выдадут и тут.       Сложно было сдержать удовлетворение при взгляде на нервную скованность в линии плеч декана, его видимую тревогу в попытках прогнать Аластора из кампуса как можно скорее и с как можно меньшими потерями. Даже стараться не пришлось, а? Всего полтора года отсутствия — и университет поглотил ужас перед его возвращением. “Колдовство”, — хмыкал про себя Аластор. Столь прозаичный, ребячливый страх. Им и в голову не cмогли бы прийти те мерзости, которые ему хотелось совершить, о которых он думал, покидая офис декана с двумя бумагами в руках.       Атланта давно потеряла свою привлекательность, если та у нее вообще хоть когда-нибудь была. Аластор понимал, что, к сожалению, возвращаться в Билокси все еще очень плохая идея, но ничего. Новый Орлеан был куда крупнее; и там его дожидалось местечко ведущего вечерней радиопередачи — благодаря рекомендации одного из старших офицеров.       На пути из города Аластор убил второй раз в жизни. Почему — он и сам не смог бы объяснить. На задах автовокзала в Бирмингеме он увидел мужчину, невысокого брюнета без левого уха, сидевшего у мусорного бака. По подбородку у него стекала слюна. Аластор подошел ближе; ноги у него гудели от нескольких часов езды стоя. На вокзале было полно народа, но задворки скрывала полутьма. Стояла тишина, и единственные звуки доносились издалека, из поломанного автобусного радио, испускающего каждую пятую строчку песни для пианино. Песни, которую Аластор когда-то уже слышал, которой подпевал для окопов, когда солдаты падали духом, не умея увидеть света, столь очевидного для него самого.       Душа моя, знаю я, отчего любовь к тебе пышнее расцветает       И, золотом сияя, крепко держит меня, и меня обнимает       Аластор склонился над этим мужчиной и, не задумавшись ни на секунду, вытащил из кармана перочинный нож, а потом вонзил его незнакомцу в глазницу. Тело конвульсивно дернулось, из горла вырвался полузадушенный хрип, но спустя мгновение Аластор уже прижимал его к земле всем весом, опираясь коленями по обе стороны, сидя прямо на нем и вонзая лезвие снова и снова. Оба глаза. Горло. Щеки.       Душа моя, вижу я, что улыбка твоя ярка и свободна, словно во сне       И грусть на свете исчезнет пусть, когда замечаю, как ты улыбаешься мне       Движения Аластора были быстры и безжалостны, но в глубине души он помнил, как качала головой его мама. “Осторожнее, солнышко, не урони ни единой капли. Ты же знаешь, что жизнь бесценна. Жизнь — это могущество”. Он отклонился назад, перерезая сухожилия на запястьях и лодыжках, грубо перепиливая кости. Нож казался раскалившимся в ладонях, лезвие было туповато, но шум, гудевший в руках, предплечьях, ушах давал ему силы резать дальше.       Есть улыбки, что даруют счастье враз,       Есть улыбки, что порой несут тоску,       Есть улыбки, что крадут слезинки с глаз,       Как рассветные лучи — с травы росу       Аластор не совсем понимал, что с удовольствем подпевает мелодии про себя. С затуманенным взором он склонился, поднося руку мервеца к губам и целуя ее. Он перебрал каждый палец, отведя лезвие, и разрезал их на три аккуратных участка по костяшкам. После каждого разреза Аластор откладывал очередную фалангу в сторону: пусть подождут, пока он закончит.       Есть улыбки, прячущие нежность       И лишь любящий взор ее уловит вполне       Есть улыбки, как солнце, несущие свет       И есть улыбки, что даруешь ты мне       После тридцати разрезов Аластор откинулся назад, ласково разглядывая свою работу. Глаза, увы, пропали зря: теперь они меньше походили на глазные яблоки и куда больше — на лужицы вязкой жижи, но это принесло ему столько удовольствия, что Аластор не находил в себе сил сожалеть. В следующий раз, рассуждал он, надо будет иметь их в виду. Как душе следовать его приказам, если она не может видеть? Впрочем, и ладно. Куда больше его волновала гибкость каждого пальца. В конце концов, никто не сможет как следует держать нож окоченевшими руками.       Хотя, вдруг подумал он, нож, наверное, не лучшее оружие.       Держа эту мысль в уме, он вновь наклонился вперед, открыл мужчине рот и голыми пальцами вырвал шесть отыскавшихся у него зубов. Маловато для хорошего укуса, но будем иметь дело с тем, что есть.       Душа моя, стоит тебе улыбнуться, как в мире все обретает смысл       С каждым пройденным шагом любовь наша благом облекает каждую мысль       Веселые ноты парят на ветру       Голуби мило воркуют в лесу       Потом Аластор аккуратно разложил отрезанные пальцы вокруг, выжимая их, как кондитерский мешочек для крема. Формы и линии, которые он “рисовал”, основывались на тех же фигурах, какие он изучал на лекциях, какие нужны были, чтобы отправить сигнал — радиоволну.       Его мать, скорее всего, предпочла бы, чтобы Аластор использовал тело как подношение, но сам он считал, что это слишком скромно. Это не подношение. Это требование, приказ. Эта добыча принадлежала ему и только ему.       Аластор разорвал пиджак, запятнанный теперь, к сожалению, кровью, и нарезал его ножом на лоскутки; их он выбросил в мусорный бак. О трупе он больше не думал. Его автобус должен был отойти через пару минут, а сюда, на задворки, никто не заглянет до утра, когда на станцию явятся уборщики.       Аластор сунул в карман новую коллекцию зубов и забрался в салон, подпевая себе под нос все той же мелодии из сломанного радио; в ее ноты как раз вплелся хор, и она продолжала играть всю дорогу до Нового Орлеана. Война закончилась, но это не страшно. Теперь он наконец сможет сосредоточиться на собственном могуществе, собственном искусстве.       Есть улыбки, что даруют счастье враз,       Есть улыбки, что порой несут тоску,       Есть улыбки, что крадут слезинки с глаз,       Как рассветные лучи — с травы росу       Есть улыбки, прячущие нежность       И лишь любящий взор ее уловит вполне       Есть улыбки, как солнце, несущие свет       И есть улыбки, что даруешь ты мне