Город, увидевший, как он умер (дважды)

      После завтрака Мимзи забрала ключи, заявив, что сама все сделает, и прибавила: “Спасибки за авто, зайка!”.       Аластора же ждало еще много работы. Первым делом он отправился к Розетте. Пожилая женщина открыла дверь, просветлев при виде гостя, и заторопилась пригласить его в дом, на чай с печеньем. Сегодня, как ему было известно, проходила еженедельная встреча вязального клуба, в котором состояла когда-то Розетта. Однако с тех пор, как состояние ее сына ухудшилось, она больше не могла встречаться с другими вязальщицами.       — Розетта, дорогая моя, — обворожительно произнес Аластор, — ты же положительно умираешь от желания увидеться с девочками из вашего клуба — так почему бы не сбежать сегодня к ним? А я буду очень рад посидеть за тебя с Гаем.       Розетта раскраснелась, сбивчиво поблагодарив его за предложение. На глаза у нее даже навернулись слезы — когда она в последний раз покидала дом просто ради себя? Сколько лет прошло с тех пор, как Гай вернулся к ней таким — десять или больше? На секунду она попыталась было вежливо отказаться, настаивая, что не имеет права просить Аластора о такой услуге, но тот был настойчив и в конце концов сподвиг Розетту выбрать ее лучшее платье, набросить любимый шарфик и отправиться восвояси с сумочкой для вязания в руках.       Что оставляло Аластора в ее скромном бунгало наедине с Гаем. Аластор зашел в его комнату, поигрывая мраморным шариком в пальцах. Ощущая могущество, исходящее от этого камешка.       Он приблизился к кровати, помня, какой одаренной была в этом мама. Занималась она, конечно, в основном акушерством, но, живя в таких маленьких городках и кое-что смысля в медицине, ты в конце концов пробуешь силы в самых разных ее сферах. Не было, как считал Аластор, такой болезни или травмы, каких его мама не сумела бы исцелить (исключая ее собственный расколотый череп), хотя, пожалуй, с настолько серьезной проблемой она все же ни разу не сталкивалась.       Гай обратил на вошедшего не больше внимания, чем обычно. Розетта настаивала, что он любит, когда ему читают вслух, особенно комиксы из воскресных газет, но Аластор в этом сомневался. В чем он был уверен, так это что Розетта пожертвовала полумертвецу уже слишком много от собственной жизни. И конечно, Аластор мог тут что-нибудь придумать — прямо как учила его мама.       Он сел на кровать возле мужчины, уставившегося в пустоту, и уложил верхнюю часть его безвольного тела себе на колени.       — Таких, как твоя мама, еще поискать, — заговорил Аластор. — Истинная святая. Будь у нее выбор, она не задумываясь отдала бы что угодно, чтобы тебя вернуть.       Он разжал пальцы, скрывавшие шарик.       — Хотя не думаю, что образ мысли позволит ей вообразить нечто подобное. Давай-ка оставим это между нами, м?       Он коротко рассмеялся собственным словам, открывая мужчине рот умелыми пальцами. И сунул шарик внутрь.       — Она говорила, ты любил свои мраморные шарики, привозил из путешествий целые коллекции, кое-какие даже добывал из недр океана и обтачивал сам. Что, позволь заметить, очень нам на руку. Использовать такие личные сокровища куда эффективнее. Увы, с твоим любимым шариком пришлось проделать удручающие вещи, но, думаю, ты меня простишь.       Произнося все это, Аластор проталкивал шарик пальцем поглубже в пищевод Гая, ощущая, как огрубел изнутри его рот от десятилетнего отсутствия обычной еды и речи. А потом, свободной рукой, помассировал горло, помогая проглотить круглый камешек.       Мужчина дернулся, давясь от нажима, но хотя Аластора трудно было назвать силачом, он все еще был куда сильнее прикованного к кровати доходяги. Он по-прежнему крепко держал Гая, продолжая массировать ему горло одной рукой и прижимать язык во рту пальцами второй, чтобы мужчина случайно не задохнулся. Будет ужасно неловко, если Розетта, вернувшись, обнаружит труп сына.       Плечи Гая дернулись и упали, дыхание понемногу выровнялось — все еще отрывистое, но вполне здоровое. Аластор не убирал руку с его горла, плотнее сомкнув длинные пальцы. Хотя Гай и лежал так долго в кататонии, кожа у него, благодаря материнской любви и заботе, была нежной и чистой. На мгновение Аластор испытал род зуда в пальцах, желание сжать их сильнее просто чтобы посмотреть, что получится. Он никогда такого ни с кем не делал. Он колол, рвал, кусал и раздирал, но никогда не смыкал рук на шее, ощущая, как жизнь покидает тело. Еще нет.       Он почти не осознавал, что делает, но когда легкие Гая начали сжиматься, а сам он задергался, Аластор немедленно разжал пальцы. Он здесь не для того. Он пришел, чтобы помочь.       — Приношу свои искренние извинения, — пробормотал Аластор. — Я, кажется, немножко увлекся.       Он приподнял тело Гая повыше, затаскивая на себя, полулежавшего, полусидевшего на кровати; потянулся рукой вниз, задирая его рубашку и осматривая грудь и живот. Выискивая признаки улучшения, принесенного мраморным шариком, или каких-то осложнений. Аластор прижал к чужой коже ладонь, проверяя. Все вроде бы шло как обычно. Что удручало, так это что улучшения тоже не было.       Аластор прикрыл глаза, ощущая дыхание мужчины на собственной груди. Любопытно. За последнюю пару лет он ни разу не был настолько физически близок с другим человеком. Только сейчас Аластору пришло в голову, что такую позу можно счесть неподобающей. Его последний физический контакт и близко не был таким нежным, или настолько подвластным ему самому. Аластор обнаружил, что его рука снова двигается словно сама по себе, коснувшись волос Гая. Любопытно. Что за удовольствие люди могут в этом найти. И он с уверенностью мог сказать, что мягкие, ухоженные волосы так же приятно ощущались на пальцах, как мягкая кошачья шерстка. Да, Аластор определенно мог оценить притягательность, прикрыв глаза и сосредоточившись на чужом дыхании (ведь остановиться можно было в любой момент).       Несколько часов Аластор не шевелился. Отчасти присматривая за Гаем и убеждаясь, что шарик не причинит вреда, наблюдая, улучшит ли его труд кататоническое состояние хоть немного, а отчасти… находя своеобразное отдохновение в том, чтобы сидеть вот так с телом мужчины, расчесывая ему волосы. Жаль, что его самочувствие не улучшалось, что жертва, которую принес Аластор, пропала, кажется, втуне. Аластор и не мог быть уверен, что она сработает. Не существовало учебников, по указаниям в которых магия крови могла исцелить человека от неизвестного ментального барьера, использовав для этого чужую жизнь. Может, Аластор в чем-то ошибся. Может, надо было скормить Гаю часть жижи? Принести Гая к хмырю перед тем, как того убить? Или, может, жертва просто оказалась слишком малой — хмырь-то ведь был, по сути, пустым местом, мусором в куче мусора. Гадость, да и только.       Старинные напольные часы прозвонили три, и Аластор понял, что Розетта скоро вернется домой. Он выкарабкался на пол, уложил Гая как прежде и подоткнул ему одеяло. Потом отправился на кухню: заняться сэндвичами и поставить новый чайник чая. Он собирался вызнать каждую сплетню, какую Розетта добыла на своем дамском междусобойчике.       И уж верно, Розетту прямо распирали сплетни. Пожилая женщина светилась от радости — несколько часов, проведенных для себя, были именно тем, что ей нужно. Она прибыла домой, положила вязание, сбегала проверить Гая, вернулась и впилась в сэндвичи с видимым аппетитом (хозяйка, в чьем доме на этот раз проходила встреча, жена помощника шерифа, как оказалось, просто ужасно готовила закуски). Аластор постоянно вежливо кивал, ахая и цокая языком в нужных местах, и то и дело отпускал совершенно необходимые саркастичные замечания, от которых Розетта скандально хихикала.       Она горячо поблагодарила Аластора, потребовав, чтобы он принес ей всю одежду, которую нужно зашить или починить, и настояла на том, чтобы заниматься этим и впредь. Городская швея, как заявила Розетта, была небрежна (а еще, как внезапно выяснилось на сегодняшней встрече, она заказывала кое-какие детали одежды на фабрике вместо того, чтобы шить их самой. Просто возмутительно). Аластор тут же согласился. Он рад был приходить так часто, как захочется Розетте. Ему нравилась проводить с ней время.       Они проболтали еще с час, а потом Аластор откланялся, объяснив, что ему нужно зайти проведать друга. Розетта встала и крепко его обняла, а выпустив, сказала:       — Спасибо тебе, Аластор, я правда это ценю. Ты замечательно позаботился о Гае — я заметила, что волосы у него теперь как с картинки! А с утра была пара колтунов.       Улыбка Аластора на секунду стала плосковатой, но он быстро взял себя в руки и сказал просто:       — Верно, я их причесал. Ему, кажется, понравилось.       Розетта просияла в ответ, поцеловала его в щеку и отпустила с миром и свежей порцией печенья.       Шагая после этого по городу, Аластор ощущал себя как-то нетрадиционно, необычно. Он не совсем понимал, зачем столько времени просидел с мужчиной, расчесывая ему волосы. Для ритуала-то это было необязательно, так? Его мать всегда с нежностью заботилась о пациентах; должно быть, в этом все дело. В заботе. Ритуал не сработал, но Аластор размышлял об этом куда меньше, чем о собственном необычном поведении. Ему понравилось? А хотелось ли повторить? Наверное, Гаю это пошло на пользу, и Аластору приятно было снять часть бремени с плеч Розетты. Ей лучше бы почаще навещать свой кружок вязальщиц, а Аластору ничего не стоит приходить к ней каждую неделю. Надо присмотреть за Гаем, убедиться в том, что он ему нечаянно не навредил.       Аластор почти не смотрел по сторонам и потому удивился, обнаружив, что уже пришел к своей следующей цели: апартаментам Руби, жившей над кабинетом окулиста. Собравшись, он постучался.       Едва Руби открыла, как Аластор заметил, что глаза у нее покраснели. На мгновение ему показалось, что и его собственный взгляд застила красная пелена.       — Дорогая моя, — сказал он, быстро прикрывая за собой дверь и обнимая Руби — хм, да что ж его сегодня все тянет кого-нибудь потрогать. — Что случилось, это не… как там его звали?       И правда, даже после всего случившегося он понятия не имел, как звали хмыря.       — Николай, — ответила Руби со слезами на глазах. Аластор понял, что на шее у нее до сих пор жемчужное ожерелье. И одета она в то же красивое платье, хотя и помятое. Неужели Руби не переоделась со вчерашнего свидания? — И нет.. в смысле, да… но…       Она икнула, и Аластор потянул ее в комнату, где усадил на кушетку, утешающе похлопав по спине и вручая платок.       — Не спеши, дорогая.       — Все шло так хорошо, — тихонько начала Руби. — Он подарил мне розы, а потом мы пошли в то новое заведение с барбекю! Еда была, ну, не очень, но было так весело, у них был артист, который шутил шутки… хотя Нику от них, как я поняла, смешно особо не было. Он отвез меня домой, я думала, он… ну, знаешь… — Она слегка покраснела. — Проводит меня до двери, и я смогу, ну, пригласить его внутрь? Но я сказала, что мне очень нравится его авто, и упомянула коллекцию мистера Клеймора, что у него много машин, думала, что они смогут найти общую тему для разговора… а он на меня так вызверился.       Руби промакнула глаза платком.       — Я думала… я думала, ну, он меня…       Она прервалась, отведя взгляд. Аластор понимал, что она хотела сказать, и рад был знать, что больше Николай ничего такого уже не сделает.       — Похоже, сама мысль о том, что в городе еще у кого-то есть авто, была ему невыносима, — ответил Аластор, продолжая гладить Руби по спине. — А ты знаешь, — заговорщически склонился к ней он, — что эту машину он арендовал? Банк не собирался выдавать ему кредит.       Она посмотрела на него и, к собственному удивлению, то ли фыркнула, то ли рассмеялась.       Но это смешок длился всего секунду. Лицо Руби вновь осунулось, она отвела взгляд. Ее уши пылали.       — Да уж, наверное. Знаю, Дейзи была права и Николай не джентльмен, просто… мне нравились внимание и подарки. Я занимала его мысликуда больше, чем мысли других мужчин в салоне. И я кучу времени потратила на то, чтобы подобрать наряд, даже ходила с Мимзи по магазинам. И столько денег спустила на платье! — Она словно не вполне верила собственной глупости, широким жестом указав на красное, длинное, бархатное платье, обнимавшее ее фигуру. — А он моих стараний даже не заметил.       — Потому, что он глупец, — заверил ее Аластор. — Любой мужчина, если он не слеп, понимает, что ты прекраснейшее из созданий на всем Юге.       Он понял, что оступился, когда Руби вновь на него посмотрела, на этот раз сквозь ресницы. Она больше не плакала, но остатки слез досадно заставляли ее глаза блестеть. Да, слепым Аластор не был. Руби бесспорно была прекрасна. Он напомнил себе о прежнем гневе, о сожалении — ухаживай он за ней, как того хотели другие девочки, и этого никогда бы не случилось, верно? Так он смог бы защитить Руби куда лучше. И учитывая, как она краснела и как сейчас на него смотрит, она явно была бы очень рада.       К тому же нельзя забывать и об одном смертельном недостатке. Любопытстве.       Руби склонилась к нему первой, но это Аластор дотронулся до ее подбородка, касаясь ее губ своими. Это он охотно обнял ее за талию и притянул ближе, кладя ей на спину вторую руку, ощущая пальцами жемчужинки ожерелья. Испытывая почти непреодолимое желание сорвать его с шеи, содрать платье, разрывая его, присвоить ее себе — но Аластор этого не сделал. Платье было дорогим и, похоже, очень ей нравилось.

***

      В ту ночь в окопах Аластору с собственной койки открылся замечательный, как из первого ряда, вид на Пола Дункана — гордость их взвода, только что вернувшегося из межфронтовой зоны. С шеи у него, как трофей, свисала отстреленная человеческая кисть. Пол пах потом, порохом и спиртом, даже отсюда, через весь блиндаж. Он ввалился внутрь, улыбаясь от уха до уха, все еще опьяненный сознанием того, что выжил.       — Эгей! — позвал он, завидев Аластора. — Алле… Аллен… Ал… — Он рыгнул. — Аллен, да?       Аластор кивнул, приподняв бровь.       — Это ж ты добыл нам инфу, что говнюки ровно вот сегодня решат помолиться, да?       Аластор позволил себе гордо улыбнуться и снова кивнул.       — Ебучий ты гений, — бессвязно продолжал нести Пол, качнувшись вперед. — Накрыли гнид, как миленьких! Я докажу, я вот что принес! — Он вздернул цепочку, на которой болталась кисть. — Ты же гений наш ебучий, ты знаешь?       Каким-то непонятным образом, скрытым в дымке грязи и двух часов сна (суммарно; по полчаса между сменами) за последние двое суток, Аластор только сейчас заметил, что на юном солдате не было рубашки. Пол был весь в крови и синяках, пятнавших тело, и сложен он был превосходно. Что-то вспыхнуло внутри Аластора; нечто чужеродное. Он остановил взгляд на отстреленной кисти.       — Сам добыл?       — А то! Один мудак не молился, сидел в укрепе, да придремал. Пытался в последний момент меня достать, но я отрелил его гребаную руку. Первым. — Он помахал рукой. — А потом и мозги выбил. Говноеду ебучему.       Пол рухнул на койку перед Аластором, и казалось, что по-настоящему он находится совсем не здесь.       — Бля, я, ну… Я же помереть мог! — Он расхохотался, как сумасшедший. — Мой папаша тогда бы сам меня прикончил, в смысле, если бы я помер от этих говнюков. А хотя, — Пол снова прыснул со смеху. — Он так и так меня, небось, прикончит!       Аластору было, на самом деле, все равно. В его мозгу словно что-то перемкнуло. Надо больше спать. Все, на что он мог смотреть — на эту кисть, воображая, как Пол ее отстреливает, или нет, еще лучше, отрубает мачете, или мясницким топориком. Аластору показалось, что он не может нормально сглотнуть, и вся его поза вдруг стала неудобной.       — Он… блядь… Я, блядь, герой! — продолжал Пол, не обращая внимания на то, что там думает его собеседник. — А он меня, блядь, все равно убьет! Он меня, блядь, ненавидит!       Он все еще смеялся, и этот звук уже начинал раздражать.       — Что ты… — начал было Аластор, но его прервали: Пол прижал его к стене, клацнув о его зубы своими в грубом поцелуе. Аластор издал возглас, бывший чем-то средним между удивлением, протестом и стоном, когда руки юноши вцепились в него, отчаянно царапая кожу.       Что? Этот единственный вопрос без ответа занял все мысли целиком. Тело Аластора отреагировало прежде разума. Плечи и спина болели, в позвоночник что-то упиралось, колени Пола врезались ему в бедра, когда тот сел сверху, ухватившись за лицо Аластора, удерживая их воедино. Требуя удовлетворения.       Вопрос “что”, казалось, не имел особого смысла, и мысли Аластора перерождались, меняясь с удивления на жажду. Его прижимали, его контролировали. Руку, свисавшую с шеи Пола, стиснуло между ними. Свернувшаяся кровь пачкала те части дырявой рубашки Аластора, которые еще не успела испачкать война. Хватка его пальцев из защищающейся стала неуверенной, а после — такой же жесткой, как у Пола, добавляя к его порезам и ушибам новые. Аластор потянулся вперед, сорвал с чужой шеи цепь и бросил в сторону, заменяя ее на собственную руку, подчиняя Пола так же, как тот подчинял его самого.              

***

      Аластор не стал срывать жемчужное ожерелье. Он нежно, заверяюще поцеловал Руби, а потом слегка отстранился, на мгновение коснувшись лбом ее лба.       — Ты правда этого хочешь? — мягко спросил он.       Глаза Руби до сих пор сияли.       — Я всегда тебя хотела, — призналась она так, будто все и без того давно не знали. — Я понимаю, что ты меня в том же смысле не хочешь, но я тебя хотела всегда.       — О, дорогая моя, — терпеливо ответил Аластор. — Может, я не желаю тебя в том смысле, в каком это делают мужчины, пялящиеся, когда ты проходишь мимо, но это не значит, что я не буду рад разделить с тобой ночь. Ты заслуживаешь того, чтобы о тебе позаботились.       Руби шмыгнула носом, а потом дернула Аластора за воротник, чтобы удобнее было его поцеловать; ее пальцы проворно расстегивали пуговицы его рубашки. Аластор позволил это, неспешно ее целуя. Руки свободнее прижались к талии, поглаживая большими пальцами, но не двигаясь ни выше, ни ниже, терпеливо ожидая, пока она не снимет с него одежду. Рубашка упала на пол, и Руби отстранилась — достаточно, чтобы оценивающе окинуть взглядом его голую грудь — тело у Аластора было поджарым, стройным, хотя кожу прочерчивала пара шрамов с войны. Аластор коснулся ее подбородка, запрокидывая голову, чтобы встретиться взглядами, коротко поцеловал в губы и встал, протягивая руку, чтобы и ей помочь подняться. Он повернул ее (и Руби рада была дать ему вести), расстегнул застежку на спине, столкнул ткань платья с плеч, позволяя ему упасть на пол. Белья на девушке не было — еще одно доказательство ее намерений по отношению к Николаю, не окажись он таким тупоголовым недоноском.       — Ты прекрасна, — благодарно произнес Аластор, а потом подхватил ее на руки. Она взвизгнула и захихикала, смущенно прикрывая руками грудь, пока ее несли в спальню. Аластор усадил Руби на край кровати, встав между ее ног; на щеках у девушки до сих пор сиял тот лакомый румянец — Аластор всегда дорожил этим прекрасным румянцем, доказательством того, как он на нее влиял.       Аластор опустился на колени, вновь целуя ее в губы. Она, осмелев, потянулась провести пальцами по его рукам и груди, очерчивая бицепсы, пресс, живот, прослеживая шрамы. Руки Аластора мягко лежали у нее на талии.       — Аластор, — прошептала девушка ему в губы. — Мне кажется, ты способен на большее, — и ее тон был почти поддразнивающим.       Если быть честным, Аластор этого никогда не делал. Не так. И не с женщиной. Но, как бы то ни было, последние месяцы он проводил очень много времени в местах, где нравственность не стояла во главе угла, и много о чем слышал. Если прислушиваться к женщинам и быть внимательным, то задача их удовлетворить — вовсе не бином Ньютона.       Аластор усмехнулся.       — Как пожелаешь, — произнес он, сгреб ее в объятия и толкнул на спину, дальше на кровать.       Мгновение спустя он оказался сверху, прижав к кровати ее бедра, целуя живот, лобок. Она ежилась под ним от удовольствия, вознаграждая усилия хихиканьем и беззвучными стонами.       — О, Аластор, — выдохнула она, когда он спустился ниже, продолжая ее целовать, поглаживая бедро. Потом снова приподнялся и захватил губами сосок, мягко лизнув его. Девушка застонала от удовольствия, закапываясь пальцами ему в волосы. Другой рукой Аластор потянулся ниже, нащупывая контуры ее входа, не отрываясь от груди, безжалостно посасывая и облизывая, пока она извивалась под ним.       В ее стонах можно было разобрать только его имя, да еще, время от времени, приглушенные “Да”, “Прошу” и “Еще, еще”.       Он исполнял каждое ее желание, наконец выпустив сосок с влажным звуком и вновь поднес ко рту руку, с новым интересом пробуя на вкус ее солоноватую киску. Ничего подобного он в жизни не пробовал, и на мгновение Аластор попытался представить, какие специи, или виды мяса, или травы могли бы помочь воссоздать такой вкус, но на ум ничего не приходило. Он провел языком вверх и вниз по входу, отмечая, какие движения, какие места дают стоны радости, какие — вздохи удовольствия или бессвязного, едва сдерживаемого восторга. Маленький комочек, найденный им между складок плоти, оказался истинной золотой жилой; едва он сомкнул на нем губы, как девушка чуть не удушила его бедрами. Он, не отстраняясь, хмыкнул и переместил руки так, чтобы вновь прижать ее к кровати, не обращая внимания на то, как отчаянно его тянут за волосы. Он снова втянул эту плоть в рот, проникнув внутрь пальцами, двигая их в такт вскидыванию бедер девушки, жаждавшей разрядки.       Потом все ее тело вдруг задрожало и замерло неподвижно. Аластор тоже помедлил, подняв голову и отметив ее блаженно-ошеломленное выражение лица, а потом переведя взгляд обратно и увидев любопытную субстанцию, беловатую и кремообразную. Поразмышляв секунду, он наклонился и жадно ее слизал.       Само это зрелище вновь заставило девушку застонать от удовольствия. Она пошарила было руками вслепую, но потом приподнялась и схватила Аластора за руки, потянув его на себя.       — Аластор, — тяжело дыша, проговорила она. — Боже… Аластор… пожалуйста…       И завозилась, отчаянно и бесплодно пытаясь расстегнуть его ремень. Аластор не бросил ее в беде, быстро расстегнув его сам. Но остался слегка озадачен — разве она не кончила? Ей же не хотелось ребенка? Или что? Захоти она, Аластор бы не отказал; он вполне себе представлял, как справляться с такими вещами, если придется, благодаря его матери.       Брюки и белье полетели в сторону; взгляд девушки жадно скользнул по его члену. Он не был неудобно велик, но и скромным его точно было не назвать. Она ожидающе поерзала бедрами, подвигаясь еще ближе.       Аластор медлил не больше пары секунд. Он был не из тех придурков, не знающих, что дырок больше одной, но опыта у него все-таки особо не было. Он решительно до себя дотронулся и понял, что был на удивление тверд. Как давно это началось, сколько уже продолжалось? В тот момент, когда он воткнул нож в плоть? Когда избавлялся от тела? Когда ощущал на пальцах мягкость чужих волос? Аластор не мог сказать; но, может, ему и правда тоже надо было кончить.       И, войдя в нее, ощущая ее тепло, он не мог отрицать, что это чувство было совершенно божественно. Невозможно было сдержать стон удовольствия, и он застонал — ”Руби” — пока она привыкала к его присутствию. Мгновение они просто лежали так вдвоем, прижимаясь друг к другу грудью, и она стискивала его в объятиях, пока член не вошел внутрь до предела. Потом она издала тонкий, плачущий звук, снова поерзав бедрами, и Аластор начал двигаться.       — Ты так прекрасна, — бормотал он снова и снова. — Ты божественна, дорогая моя, горячая, влажная, и все ради меня. — Взгляд девушки словно подернулся дымкой; издавая стон за стоном, она извивалась, отчаянно пытаясь добиться большего, чем эти медленные, долгие движения. — Ты так хороша, любовь моя, потерпи ради меня еще немного.       — Блядь, — тяжело выдохнула она. — Аластор… Да чтоб… — Она почти зарычала, когда он снова опустился. — Трахни меня, — приказала она с шипением. — Трахни меня, бл…       Ей необязательно было требовать дважды; Аластор перекинул одну ее ногу через плечо и без промедления вошел глубже. Она восторженно вскрикнула, впиваясь ему ногтями в спину. И к лучшему: Аластор все равно не смог бы сдерживаться дольше, даже если бы захотел. Касание кожи к коже наполняло все вокруг, запах секса пропитывал воздух. Его тело определенно было в восторге от этого чувства. Даже разуму было приятно — Аластор никогда не видел ее такой открытой, такой исполненной удовольствия, как когда трахал почти до потери сознания.       Она недовольно застонала было, когда он вдруг вышел из нее, но стон быстро стал одобрительным: ее грубо перевернули, выше подтащив бедра и снова войдя даже глубже, чем прежде. Она стонала и задыхалась сильнее с каждым мгновением, и громко вскрикнула, когда почувствовала руку у себя на груди, грубо царапнувшую кожу. Не думая, Аластор наклонился и укусил ее за плечо.       — Аластор! — громко простонала она, откидывая голову, давая ему больше места. Он почувствовал кровь; и жадно ее слизал; и тут же выпустил девушку, контролируя себя ровно настолько, чтобы не захотеть причинить ей боль, чтобы не вгрызться в плоть по-настоящему.       — Просто ебаное чудо, — промурлыкал он, — лучшая киска к востоку от Миссисипи, и притом моя шлюха, да ведь? Тебе нравится, когда тебя так трахают. О да… — он чувствовал, как напряглись ее бедра, как она задержала дыхание. — Кончи сейчас для меня, дорогая.       Его стиснуло внутри ее тела, и Аластор сам выдохнул от удовольствия, не сдержавшись и вновь вцепившись зубами в ее кожу, кончая вместе с ней. Он собирался вытащить, но тело, похоже, имело на этот счет свое собственное мнение, выдаиваясь до капли. Они застыли так на несколько мгновений, она на четвереньках, он над ней, впившись ей в плечо, изливаясь внутрь так, что капли сочились вовне. Оба тяжело дышали.       Наконец он выпустил ее бедра, позволяя ей рухнуть на кровать, выскользнул наружу и улегся рядом, крепко ее обняв.       — Черт тебя возьми, Аластор, — счастливо пробормотала она. — Да ты нас всех, я смотрю, берег, м?       — М, — ответил он. — Только Мимзи не говори, ладно? А то я света белого не взвижу.       Ожидая, когда возбуждение схлынет и девушка тоже погрузится в дремоту, он прижал ее к себе покрепче. И они вместе рассмеялись.              

***

      Пол вдавливал его в тонкий, как бумага, матрас так сильно, что Аластор ощущал лицом грубые завитки пружин, впивавшиеся ему в щеку, царапавшие кожу. Он заворчал; наполненность ощущалась разом незнакомой и ненасытной. Ему хотелось большего, даже когда Пол вбивался до упора, бормоча проклятие за проклятием, загребая пальцами его кожу.       Аластор потянулся ниже, отчаянно желая большего, схватил собственный член и резко провел по нему. Этого было мало. Пол, казалось, ничего не заметил, трахая его, как дикое животное, и ему хватило едва ли минуты, чтобы кончить, изливаясь внутрь и одновременно вытаскивая, пачкая остатками спермы матрас. “Неаккуратно”, — праздно подумалось Аластору. Предполагалось, что подобные распутства в окопах — секрет полишинеля, но столь приметные улики были лишними.       — Блядь, — умиротворенно проговорил Пол; он прикрыл глаза, привалившись к стене. Аластор недовольно заворчал.       — Не знал, что это только ради тебя, — едко заметил он. Пол моргнул, глянув на него с секундным замешательством; с сомнением. Потом пожал плечами.       — А, ага.       Он выпрямился, и Аластор не замедлил потянуться за собственным удовольствием. Привстав, он дернул Пола к краю кровати и вошел в него; каждое его движение было смешано с разочарованием. Было тесно, было грубо, и Пол закричал от боли. Аластор не был уверен, почему — Пол-то сделал с ним то же самое, и сам Аластор не считал, что было так уж больно. После пары секунд ощущать эту наполненность стало даже приятно. Он был разочарован только в том, что все кончилось так быстро, что Пол не наполнял его, не причинял ему боль… не пробовал его на вкус…       Он трахал Пола без малейшего чувства вины; тот вскрикивал с каждым толчком, подпитывая раздражение и разочарование Аластора. Пальцы Аластора впивались в чужие бедра, дергая их на себя каждый раз. Он даже зарычал, услышав в конце концов самый натуральный всхлип — Пол что, плакал?       Алатор запрокинул голову, потянувшись и сжав собственный сосок, отчаянно желая контакта, прикосновения, оргазма, боли. Он повернул пальцы, застонав от собственного движения, второй рукой потянувшись к основанию члена Пола, дотрагиваясь до его яиц, сжимая.       Он кончил, глубоко вбившись внутрь, отключаясь, и на мгновение его разочарование сменилось удовлетворением. Он оттрахал Пола как следует, будь тот женщиной, он, полный семени, нарожал бы ему потомство. Эта мысль была приятна Аластору, никогда и не помышлявшему раньше о детях. Дело было, впрочем, вовсе не в детях, ему радовало другое — сама мысль об окровавленном, избитом солдате, прошедшем войну, отяжелевшем от бремени, с той отстреленной рукой, висящей на шее.       А потом он немного пришел в себя и услышал, как Пол плачет.       Аластор вытащил из него член без дальнейших рассуждений, грубо оттолкнув парня прочь. Тот, не сопротивляясь, упал на койку, продолжая всхлипывать. Аластор закатил глаза и надел рубашку. Все равно пора было возвращаться к радиостанции. Нельзя застать врага врасплох, если действуешь по расписанию.       Он оставил Пола, не уделив ему больше ни слова, ни мысли. Что было, в общем, бессмысленно, потому что на следующий день Полу не повезло, и он наступил прямо на мину. К сожалению, руки-сувенира Аластору не досталось.