Город, увидевший, как он умер (дважды)

      Если Руби и расстроилась, что Николай так и вернулся, она ничего об этом не сказала. И осталась верна своему слову, не ожидая от Аластора большего, хотя настроение после проведенной вместе ночи у нее заметно улучшилось. Они продолжили быть близкими друзьями; и Аластор внимательно наблюдал за каждым мужчиной, увивавшимся вокруг нее (к раздражению самой Руби).       Мимзи приобрела скверную привычку время от времени пошло шутить, намекая на их собственную ночную прогулку, но Аластор всегда быстро переводил тему, и никто так ничего и не заподозрил.       За десятилетие 1920-х Аластор совершил еще четыре убийства, доведя свой счет до семи.       Четыре.       Четвертое убийство случилось через несколько месяцев после происшествия с Николаем, и жертву Аластор выбирал тщательно. Выбранный юноша был путешественником, ненадолго остановившимся в городе и выпивавшем в каждом баре по очереди. Он утверждал, что приехал из Бельгии и не был дома два года, избрав столь долгое путешествие ради творческой свободы и отдыха. С семьей он не связывался уже больше года. Никто не знал, кем он был, и никто бы не заметил его пропажи.       Аластор подмешал юноше одурманивающие вещества и через черный вход оттащил его в подвал Розетты, куда сама она никогда не спускалась; о таких аспектах хозяйства заботился сам Аластор. Потом, во время следующей встречи вязальщиц (Розетта виновато предупредила, что та будет длиннее обычной, но Аластор, разумеется, был совсем не против подольше посидеть с Гаем), он привязал незнакомца к бойлеру. Его плоть начала медленно поджариваться, и юноша очнулся от собственных стонов боли. Из-за повязки на глазах он ничего не видел.       Аластор беззаботно перед ним извинился и принялся его резать. Каждый порез он смазал смесью мочи и крови, взятых у Гая. С того, первого раза Аластор отправлял Розетту на встречу вязальщиц каждую неделю. Потом сидел с Гаем — говорил с ним так же, как с невидимой публикой на радиопередачах, и усаживался на кровать, укладывая мужчину себе на грудь и расчесывая ему волосы.       Зачем и почему — об этом Аластор не раздумывал. Волосы были мягкими. Ему нравился чужой вес на собственном теле, касание, которое он мог контролировать. Когда до него дотрагивались девочки, Аластор не возражал, но не мог отрицать, что порой эти прикосновения заставали его врасплох или выбивали из колеи, если он был не в том настроении. А ситуация с Гаем целиком и полностью зависела от него самого.       Порой Аластор бродил по домику Розетты. Так он нашел старую пыльную фотографию Гая, стовявшего среди команды матросов. Парень смотрелся дюжим; скверного качества камера едва справилась с запечатлением темных оттенков его кожи. С такими мускулами Гай мог поднять даже пони, если бы захотел.       Аластор извинился перед ним за его состояние и за то, что в первый раз помочь не получилось. Он помнил мамины наказы и начал добавлять к еженедельной рутине осторожные упражнения для ног, пытаясь спасти мышцы от полной атрофии. Экспертом в этой области он не был, но что-то в регулярном повторении его умиротворяло. И, быть может, даже немного помогало Гаю. В конце концов, считал Аластор, это и не важно, если Гай никогда не поправится и не сможет зажить своей жизнью. Так от него был своеобразный толк, и, может даже, ему и самому нравилось… это успокаивающее действо.       Каждый раз, расчесывая ему волосы, Аластор размышлял о ритуале. Если он хочет помочь Розетте и Гаю (и больше узнать о магии, когда-то подчинявшейся его маме, и суметь ее контролировать), надо сделать все как следует.       Аластор совершенно не обращал внимания на “бельгийца”, его гнев и мольбы. Он скормил ему очередной коктейль из крови и трав, втер в раны телесные жидкости и, нкаонец, вырезал сердце с нужными словами. Потом растолок его в пасту и скормил, массируя горло, Гаю.       Он мог поклясться, что после этого Гай контролировал свое тело как никогда. Пальцы ног поджимались, хотя раньше этого не было, пальцы рук, казалось, подрагивали, когда Аластор гладил их своими.       Но больше ничего. Аластор снова ошибся, и это снедало его изнутри.       Пять.       1920-е утекали сквозь пальцы. В 1924 году Руби явилась в салон с кольцом на пальце. Джентльмен из ее церкви открыто и недвусмысленно попросил ее руки, потом пара справила скромную свадьбу, а потом они переехали в Чикаго, где фирма мужа Руби, производившая канцелярию, назначила его главой нового филиала.       Мимзи и Аластор расстроились. А вот Дейзи была за нее рада; сама Дейзи в последующие годы родила двоих сыновей, шесть лет живя с мужем.       Мимзи устроила настоящую истерику, когда управляющий перевел ее со сцены в официантки, наняв новую, более юную, более привлекательную девушку для танцев. Аластору новенькая и близко не нравилась так, как прежние девочки — она была куда чванливее; особеннно от ее вечных насмешек и недоверия доставалось Мимзи. Та начала прогуливать работу, и Аластору приходилось, закончив свою передачу, идти вытаскивать ее из барных глубин, где Мимзи опять делала ставки, по которым не могла уплатить.       Дни с Розеттой оставались приятными. Аластор заглядывал на чай почти каждый день около полудня, оставаясь до вечера по четвергам, чтобы дать ей свободное время. И каждый четверг видел, как ее беспокойство растет. Она была не такой уж старухой — родила Розетта в шестнадцать; как она рассказывала, отцом Гая был сын начальника ее собственного отца. Юный папаша не захотел иметь с ребенком ничего общего и сбежал, оставив ей пачку купюр. Теперь Гай превратился в тридцатитрехлетний овощ, а самой Розетте оставался год до пятидесяти.       Гай постоянно занимал мысли Аластора. Это состояние можно исправить, ну, должно же быть можно? Если не привычной медициной, так чем-нибудь еще. Но ничего не срабатывало. Аластор пытался приносить в жертву животных, даже вырезал руны на нижней части спины самого Гая. Пожертвовал еще двоих людей — и все впустую. В чем смысл могущества крови, могущества жизни, если он не может контролировать их так, чтобы починить одного-единственного инвалида?       По крайней мере, волосы Гая оставались мягкими, как шелк. Теперь Аластор порой сам ложился сверху, прижимаясь щекой к когда-то мускулистой груди, укладывая чужую безвольную руку себе на голову, воображая, что та движется. Всякий раз он тщательно ограждал себя от размышлений, отказываясь признавать эту странную и, скорее всего, аморальную привычку. Гаю она, конечно, шла на пользу. Физическая близость должна улучшить его психическое состояние: это прямо как с больными младенцами, которых просто надо брать на руки. Все было ради Гая, вовсе не ради неумной и постыдной жажды прикосновений Аластора. Ему прикосновения вообще не нужны.       Теперь, когда уехала Руби, до него дотрагивались только Мимзи и Розетта; Дейзи не отстранялась нарочно, просто вежливо держала дистанцию. А больше никого не было. Мужчина в кататонии, неспособный сам поесть или сходить в туалет, не считался.       С отъездом Руби это стало заметнее. Внезапно Аластор начал рисковать, дожидаясь момента, когда хлопнет входная дверь, и только тогда вылезал из кровати Гая. И понятия не имел, зачем вообще осторожничает — он ведь ничего такого не делал. Розетта не будет против.       Аластор тщательно следил за тем, чтобы Розетта никогда ничего не узнала.       Эта потребность, эта жажда постоянно его тревожила. Так что, заметив, как неприязнь Розетты к Гаю становится сильнее, как ей нравится выбираться в город, вновь окружая себя людьми, физически способными на беседу, Аластор убедил себя, что это будет ради нее.       Он присоединился к Розетте за обедом, как часто делал. И предложил, как делал не реже, дать Гаю лекарство. И принес ему, как обычно, пилюлю — а вместе с ней еще две такие же, украденные из аптеки. Он сунул их мужчине в горло и массажем заставил проглотить, в чем Аластор давно понаторел.       Немедленной реакции не последовало; и не должно было. Он обнял Розетту на прощание и ушел домой. Надо было дать пилюлям подействовать.       Вернувшись, Аластор влез в дом через неплотно закрывающееся окно, которое до сих пор не починил, и прокрался в комнату Гая. Было не то чтобы поздно, но он знал, что Розетта принимает за ужином снотворное и сразу после засыпает; пару раз она засыпала прямо за столом, и Аластор сам будил ее и помогал добраться до кровати. Она не станет мешаться.       Гай до сих пор был жив. Его глаза оставались открытыми, как обычно глядя в пустоту. Аластор уставился на него с другого конца комнаты, и сам почти чувствуя себя призраком, усопшим, но мгновение спустя привычным образом устроился на кровати, положив голову на изголовье, подтащив Гая себе на грудь и ласково гладя его по волосам.       — Твоей матери будет лучше без тебя, — сказал он. Его тон должен был быть ободряющим, но избавиться от нотки вины все равно не вышло. — Сперва она погорюет, но потом освободится наконец от ошибок юности. Может, даже уедет из города — я бы, конечно, хотел, чтобы она осталась, но…       Эту фразу Аластор не закончил.       Он поерзал в кровати, вытянул ноги так, чтобы Гай лежал между ними. Слегка напрягся, ощущая… что именно? Разочарование? Желание защитить? Гнев? На самого Гая; хотя бы в этом Аластор был уверен.       — Не знаю, дорогой мой, почему ты так и не поправился, — продолжал он. — И зачем я только перерезал для тебя сотни кошек, белок и ягнят! Не говоря уже о тех мужчинах. — Аластор проговорил это, понизив голос, а потом заговорщически прошептал Гаю прямо в ухо: — Но! Выходит, ты просто обычный парень.       И хохотнул над собственной скверной шуткой.       Его руки больше не гладили чужие волосы. Они крепко держали Гая за предплечья, так, что могли остаться ушибы. Аластор ведь все перепробовал, верно?       — Ты был мне должен, — объявил он, словно на похоронах, и нечто притаилось в его голосе, придавая ему вес. — Ты должен был вознаградить мои усилия результатом. Полагаю, ничего не вышло из-за твоего высокомерия. Ты ненавидишь жить? Тебя преследует память о мертвых товарищах-матросах? Розетта говорила, что их трупы так и не нашли, даже на корабле… скажи мне… славно ты там попировал? Поэтому так и стыдишься?       Это была последняя отчаянная попытка. Больше ничего не сработало. Может, это глумление вернет его к жизни.       Аластор крепко стиснул Гая обеими руками. Он был одет в ночную рубашку из мягкого хлопка, сшитую Розеттой. Аластор зарылся лицом в чужой загривок, невольно задрожав. Его ногти до крови впились в кожу Гая сквозь ткань.       — Смехотворно, — пробормотал Аластор. — Совершенно смехотворно. По сути, четыре года коту под хвост. Тебе лучше умереть. Лучше, чем жить вот так, оболочкой человека. Ты ведь даже сейчас ничего не можешь сделать, а? Вот я, незнакомец, залезаю к тебе в кровать каждую неделю, глажу тебя по волосам, трогаю твое лицо, твое тело, а ты ничего не можешь сделать. Ты хоть понимал, что происходит? — Тон Аластора был низок, как солнце, садящееся у самого горизонта. — Тебе тоже нравилось? Или ты презирал меня за то, что я использовал твое тело ради собственного удобства?       Почему Аластор молил об ответе? Какая ему была разница?       Вновь потеряв всякий проблеск рассудка, он поцеловал загривок Гая, чувствуя от себя омерзение. Все еще никакой реакции. Никакой реакции никогда и не было. Аластор застыл; тело кричало ему продолжать касаться, хоть раз как следует исследовать этого мужчину. Это ведь неважно, он и так почти труп. Никому от этого не будет никакого вреда.       Но Аластор словно услышал всхлипывания Розетты, узнавшей, что ее прикованный к кровати сын столько лет подряд каждую неделю оставался на растерзание монстра. Что это все из-за нее, что она доверилась не тому. Аластор словно услышал горе в ее голосе, слишком добром, слишком уставшим, чтобы набрать ту ярость, которую стоило бы набрать. Он словно увидел собственную мать —дотрагивайся так кто-нибудь до него самого. Узнай она, во что он сейчас превратился.       Больше Аластор ничего не сделал. Его губы оставались на загривке Гая, осыпая его там и сям короткими поцелуями, а пальцы сжались на его животе, но больше он ничего не сделал.       Гай содрогнулся и перестал дышать.       Аластор ощущал едва заметные признаки того, что жизнь покидает тело, ощущал, как медленно замирает под его губами пульс. Отметил с удивлением, что волосы у Гая мокрые. А откинувшись назад, чтобы осмотреть тело, вдруг понял, что эта влага течет из его собственных глаз.       Аластор просидел так весь остаток ночи — обнимая тело Гая, застывшее теперь навсегда. Оно начало остывать. Аластор прекрасно знал, какие в нем происходят процессы. В конце концов тело мужчины совсем окостенело, так тяжело покоясь на груди Аластора, что тому стало трудно дышать. Он все еще не двигался, водя пальцами по чужому животу и ребрам.       Не двигался, пока не услышал слабые шевеления из соседней комнаты: Розетта заворочалась в кровати.       Аластор выскользнул на пол, умело поправив простыню и одеяло. К этому он привык. Но перед тем, как сбежать через окно, он вернулся; склонился к Гаю и начал шептать те слова, которые мама говорила каждую ночь. Молитвы, которые должны защитить душу. Аластор до сих пор не знал, правильно ли их запомнил; и французский выговор у него был ужасный, но он чувствовал себя обязанным попытаться. А потом, не сумев сдержаться, запечатлел на губах трупа долгий обжигающий поцелуй.       В коридоре раздались шаги, и Аластор исчез в окне, до сих пор ощущая на своих губах липкий отпечаток.       Он услышал, как Розетта радостно пожелала сыну доброго утра, как она открыла шкаф, чтобы достать ему свежую рубашку и брюки. Он услышал, как изменился ее голос, когда она поняла, что что-то не так, услышал ее горе, когда она зарыдала, вцепившись в тело сына. Она молила его вернуться — она просила у него прощения, прощения за то, что тяготилась им. Она обещала, что будет стараться больше, пусть только он вновь к ней вернется.       И на этом Аластор ушел. Не вытерпел. Да и все равно надо было срочно заняться дурацкими слезами, текущими по щекам.       Пять с половиной.       Розетта не уехала из города. Строго говоря, она вообще почти не двинулась с места. Аластор обнаружил ее тем же днем, зайдя, как обычно, будто ничего и не случилось, и она все еще сидела, скорчившись, над трупом. Он сам осторожно поднял ее, отвел на кухню и поставил перед ней чай и крекеры, и сам вызвал коронера.       Розетта едва двигалась и после. Она, конечно, не лежала в кататонии, как сын; вовсе нет. Она выводила себя в город за покупками, прогуливалась по окрестностям трижды в день, не сдерживаемая более никакими обязанностями. Готовила себе один и тот же простой суп каждый вечер.       А когда не посвящала время любому из этих занятий — сидела в кресле-качалке, повернувшись к нетронутой кровати сына, и лицо ее было словно вырезано из камня. Аластор убил Гая, чтобы освободить ее, но вместо этого смотрел, как Розетта медленно угасает от вины и горя.       В итоге, придя к ней в очередной раз и обнаружив, что Розетта так и умерла, сидя в том кресле, Аластор не мог сказать, что удивился. Ему просто стало холодно. Стало неправильно.       И вновь он вызвал коронера. Согласно бумагам, Розетта умерла просто от горя. Насколько Аластор понимал, он убил и ее.       Шесть и семь.       Часть палитры Нового Орлеана просачивалась в болота. Аластор все больше времени проводил в радиостудии, все больше заполнял передачи монологами. Он рассказывал здешние истории и истории о том, что было с ним за океаном. Он говорил о тенях и стуках в ночи, он отпускал едкие ремарки о местных политиках и бизнесменах: Мимзи приносила ему много грязных сплетен. Слухи дошли даже до начальника Аластора, пусть большинство его передач и шло в глухой ночи, когда никто добропорядочный не сможет их услышать, и он узнал, что тот догадывается; что Аластора раздражало. Это была его передача, он мог говорить о чем захочет. Это была правда жизни; жестокая правда.       На переломе десятилетия, в конце ревущих двадцатых, Дейзи почти перестала общаться с ним и с Мимзи. Она ушла из салона и устроилась учительницей, предупредив Мимзи напоследок, что нужно относиться к себе серьезнее и перестать катиться в пропасть. Мимзи не вняла ее совету.       Над ней довлели новенькие нанятые девочки. Они были моложе. Симпатичнее. Соблазнительнее. Прежний богач и другие, подобные ему, купавшие Мимзи в знаках внимания, переключились на них. Аластор пытался ее подбодрить, оскорбляя предыдущих клиентов и принижая всех, кто не умел признать ее таланта, но толку из этого не вышло. Мимзи переместилась в бар, став коктейльной официанткой, и начала тратить страшное количество денег, которых у нее не было, в погоне за былой красотой. Она покупала сомнительные средства, обещавшие сделать ее стройнее и выше ростом. Она накупила украшений и платьев, даже приобрела приличную машину. Аластор никак не мог взять в толк, откуда у нее на это средства.       Он понял, откуда, найдя тело Мимзи на задах клуба — избитое, истерзанное, окровавленное. Она взяла в долг не у тех людей и не смогла вовремя вернуть деньги. Аластор выследил пару “акул бизнеса”, которые с ней это сделали, и убил их обоих. Это не принесло ему такое удовольствие, какое бы хотелось, и он знал, что разочаровал бы маму; столько крови пропало впустую.       Город начал терять для Аластора всякий смысл. Его пальцы чесались; сердце полнилось гневом. В конце 1931 года его уволили с радио. “Ты пугаешь клиентов! — говорил его начальник. — Нельзя же просто… это чистый сатанизм! Я не хочу, чтобы люди думали, будто мы держим таких, как ты!”       А устроиться в другие места он не смог. “Колдун”, — шептались люди, прямо как про его маму. “Слуга самого Люцифера”, — говорили они. Аластору это было ненавистно. Он никому не приносил жертв и не служил никому, кроме себя.       И вот тогда, когда ему стало нечего терять, он и потерял все по-настоящему.