₪₪₪₪₪₪₪₪₪₪₪
Пробил час заката, и верблюды нубийских вельмож въезжали в ворота Фив, важно покачивая горбами. Их караван медленно затекал в город под хриплый окрик погонщиков, подобно струйке раскаленной лавы в каменную впадину. Солнце уже изливало свой багрянец на стройные шпили храмов и бастионы крепостных стен великого города на Ниле. Расталкивая нищих и уличных торговцев, оседлые нубийцы спешились у массивных ворот роскошного поместья, расположенного в самом сердце старого квартала. Это был дом Канахтена, который он унаследовал от предков — скипетроносцев древнего Куша. Один за другим свита вельмож потекла следом за хозяевами внутрь просторного двора. Здесь обитали птицы в вольерах с золочеными прутьями, а фруктовые рощи топили в своей зелени усадьбу. Они чиновники Нубии и воплощение достатка и власти трёх старинных родов Куша. После целого дня в пыльной дороге, Канахтен, Хармахис и Рахоферхахтов отдыхали в купальне, жадно вдыхали ароматы сандала, розового масла и ладана, струящиеся от курильниц с углями. Раздевшись до пояса и омыв руки, ноги и тело в бронзовых чашах, они вновь облачились в просторные полотняные рубахи. Собравшись на мозаичном полу внутреннего дворика, где чадили курильницы и плескались фонтаны, три заговорщика пригубили душистого вина из сосудов. Кольца и браслеты старинной чеканки ожили на их запястьях и пальцах, ловя отсветы вечерних светильников. — Мы вернулись домой, да продлятся дни нашего гнезда в Фивах! — первым произнёс Канахтен. Рахоферхахтов и Хармахис одобрительно прикрыли глаза, осеняя его жестом правой руки. — Апедемак в обличье змея с львиной головой да вечно правит в Куше! — отозвался Хармахис, сверкнув огненным взором. — И мужчины Куша да не склонятся перед чужаками и кукловодами севера! — добавил Рахоферхахтов таким тоном, что, казалось, его басовитый выкрик сотрясёт вечерний воздух. Он удовлетворенно кивнул, уплетая виноград с блюда служанки и откинувшись на шёлковые подушки и циновки. — Да, да… игра фараона окропится кровью. И сегодня Сокар уже шепчет о наших судьбах, спутывая нити в своих когтях. Двое вельмож устроились напротив Канахтена в ожидании новых вестей и повелений. Этот дом был очагом их заговора, а сама обстановка располагала к откровенным речам. Потрескивали курильницы, журчали струи фонтанов, сверчки заводили свои вечерние трели. Канахтен сделал новый глоток из кубка, утирая усы белизною рукава. Странный отблеск вечерних сияний пробежал по его глубоко запавшим глазницам, и старец какое-то время помедлил, точно желая уловить нечто за гранью слышимого всеми. — Итак, вашему вниманию откроются тайные нити, что эти несколько циклов луны плелись нашими руками, — он сделал ещё глоток. — Выслушайте же… И Канахтен принялся излагать замысловатый план свой: — …через четыре дня, как только солнце начнет подниматься над бараньими рогами Бахмутефа, Псамметих со стаей ливийских дворцовых льстецов и карийских наемников отбудет на праздник Амона сюда в Фивы. Увы, власть слепит этого человека — и он придёт сюда, чтоб показать, кто главный, вместо того, чтобы охранять семя семьи своей. С этими словами Канахтен запустил пальцы в приоткрывшуюся пасть головы льва — навершия на своём посохе. — В Мемфисе же останется без внешнего присмотра его наследник — принц-альфа, упрятанный в роскошный дворец-гробницу, облепленный льстецами и наложницами! Ха! Псамметих плохо заботится о продолжателе рода своего! Канахтен стремительно поднялся, подняв руку с витыми браслетами к вечерним сумеркам. Синий сапфир крупного размера засиял на безымянном пальце так, будто сам Апедемак пробудился в камне. — Как вы и ведали, братья, у нас уже есть змейка, чья мудрость и скрытность не уступают кушитским удавам из молельных пещер! — сказал Рахоферхахтов, и вельможи мгновенно сложили ладони в благоговейном жесте. — Эта малютка — омега из гарема Хасни, Бахира из Дерри, краса Элефантины и верная дочь Куша, уже всё устроила и ждёт наших войнов. Мановением руки Канахтен призвал служанок, и в купальню тут же вошли две фигуры. Одна из них была молоденькая смуглая рабыня, едва прикрытая лишь тонким покрывалом из шелка. Миндалевидные глаза омеги искрились хитрецой, а чуть расплывшиеся черты лица выдавали недавнюю опьяняющую трапезу. Канахтен призвал её, указывая на место рядом с собой. — Через тайные ходы Бахира проведет нубийцев прямиком в покои принца, — произнёс Рахоферхахтов, глядя, как старик начал поглаживать покрытое маслом юное тело омеги. Сморщившись от вида старой руки на гладкой коже, он продолжил: — Она говорит, что многие служанки в ту ночь будут упоены зельями и празднеством, а евнухи-каму, по старине, воздержатся от соблазнов, но она подаст им еду с зельем сна. Хармахис презрительно фыркнул: — Надеюсь лишь, что эта ваша змейка-соблазнительница не выдаст нас, когда придет час похищения? Кто поручится в её верности? — Не сомневайся, — отмахнулся Канахтен. — Бахира с самого начала лелеяла мечту стать жрицей Нейт и изведать высшие обряды. Кроме того, Рахоферхахтов говорил, что она жаждет крови фараонова отродья. После того, как принц будет доставлен к нам, она получит право испить царственной крови! Разве есть более высокая награда для омеги? Канахтен вновь расхохотался, и похож его смех был на брехню шакала: — Наша милая Бахира не выдаст нас! Страх перед Амоном и жажда власти сильнее стыда и соблазнов. Да и где та змея обрящет лучшую участь, чем у нас, новых владык Фив? Хармахис, подумав, расслабился, явно склоняясь к этому мнению. — Но я решил слегка поправить наш план, — вдруг произнёс Канахтен, отставив опустевший кубок. — Мы не станем прятать Хасни где-то в наших поместьях. Хармахис и Рахоферхахтов переглянулись с недоумением. — Разве не безопаснее всего укрыть наследника в пределах наших владений? — осторожно осведомился Рахоферхахтов. — Мы спрячем его в Напате или Мероэ, его будет невозможно отыскать. Старец сделал повелительный жест рукой, призывая к терпению. — Нам нужно нечто большее, нежели просто схорониться с добычей! Мы же понимаем, кровь Хасни может стать мощным рычагом давления на Псамметиха. Вельможи разом смолкли, напряженно вслушиваясь в речь Канахтена. Тот же окинул их хитрым, лукавым взглядом, оттягивая разъяснения: — Принц Хасни является альфой по рождению и носителем семени царской крови. Мы все эти годы не зря избавлялись ото всех ублюдков-альф, рождённых в гареме Псамметиха… Чонгук — единственный отпрыск Псамметиха, при этом достигший брачного возраста… — Ты о брачном союзе Хасни с его старшим братом-омегой! — вдруг изумленно подхватил Хармахис. — Именно так, — с довольным видом кивнул Канахтен. — Закон богов и предков неприкосновенен для любого фараона: власть у омеги, но правит альфа, и кровь должна остаться чистой. Повисла тишина, её разбавляло лишь мирное сопение уснувшей рабыни, которую сморил дум курильниц и терпкое вино. — Псамметих должен будет отдать и свой жезл, и храмы, и все богатства Фив за жизнь своего единственного альфа-наследника! — прошипел Хармахис. — Да, — вальяжно кивнул Канахтен, и руки его потянулись к верху, звеня витыми кользами браслетов. — А если он не пойдет на это из-за гордыни — мы попросту принесём Хасни в жертву Амону, как и всех его братьев-альф, дабы обрушить на него кару всех небесных сил! В покоях старца воцарилась гробовая тишина. Рахоферхахтов с Хармахисом молча переваривали дерзость и хитроумие этого плана. Наконец, младший из вельмож одобрительно присвистнул: — Ради такого шантажа действительно стоит схватить Хасни в самом сердце Мемфиса! А пока северяне будут разводить тревогу, мы успеем сделать все приготовления к обряду жертвоприношения. — И Псамметих будет вынужден заплатить любую цену, чтобы не допустить этого, — со злорадством припечатал Канахтен. — Отдаст нам все жреческие кафедры и власть над Фивами, которой он милостиво нас лишил когда-то! Хармахис с Рахоферхахтовым неистово закивали, одобряя коварный план использования собственного наследника против узурпатора-фараона. В их представлении не могло быть большей мести для чванливого северянина, чем это унижение от рук презираемых им нубийцев. — Именно так достойно поступить с теми, кто пожелал сместить Куш с древнего престола на Ниле, — угрюмо заключил Канахтен. — Принц Хасни станет залогом нашего владычества над Фивами. А когда мы обретем желаемое — что ж, боги древней крови воздадут ему по заслугам… И заговорщики в знак согласия звонко чокнулись кубками посреди изукрашенных циновок и дремлющих курильниц. Свет догорающих светильников окрасил их лица в кроваво-багровые тона духов самой мрачной и неприступной из нубийских пустынь.₪₪₪₪₪₪₪₪₪₪₪
Величественный тронный зал дворца Псамметиха расцветал оттенками алого и лазурного в свете бесчисленных чадящих светильников. Их щедрое пламя окрашивало в причудливые тона затейливую резьбу по камню, изваяния сказочных крылатых грифонов и льва с ликом смуглой прелестницы — древнего амулета домов фараонов. Колонны, исполненные формами луковиц папируса, устремлялись мощными стрелами к высокому куполу, где в лазурных небесах росписи по штуке вились лёгкие облака, и парили грозные соколы Ра. На самом полу, сплошь устланном циновками из тростника, было расставлено несметное множество низких скамей и столиков, ломившихся от яств и всевозможных приношений. Пестрели цветущие финиковые пальмы и бананы, окружённые россыпями крылатых бабочек и парящих в воздухе, словно зависших, маленьких пташек. В центре возвышались круглые столы для почетных гостей, уставленные позолоченными блюдами и глубокими купелями из нефрита. Струились кумыс и кислое молоко животворных источников Сиввы. Громоздились целые туши упитанных гусей и жареных сочных баранов с пряностями в хрустящей корочке — всё это представало взгляду в разросшемся пиршественном изобилии. Рядом громоздились поистине чудовищные устрицы, ракушки и улитки из заводей Красного моря и Нила. По углам нескончаемого зала пристроились творцы услад и увеселений: почтенные старцы играли птичьи трели на флейтах, юные танцовщицы из Мемфиса барабанили ладонями по бёдрам, дабы побудить у гостей желание к любовным авантюрам. Вкрапления живого огня непрестанно извивались в духоте воздуха, пропитанной запахами сандала и роз. Всё здесь роскошным образом преломляло через призму причудливых представлений мемфисцев о райском блаженстве. Фараон Псамметих, считающийся истинным мастером упоения чувств, принимал этой ночью дорогих гостей — его соратника, что многие годы воевал за него и его интересы, царя Дафниса, и его сына, цветущего юношу-омегу по имени Тэхён. Псамметих, возлежавший в окружении прелестниц гарема на шёлковых подушках под ажурным балдахином из слоновой кости, лишь кинул взгляд на вошедшего в залу омегу, поднялся и оттолкнул прелестницу, что сидела рядом. Несмотря на свой возраст, фараон являл собой пример крепости и неувядающей брани. Его торс и руки были литы могучими мускулами, а смугловатое лицо с жёстким подбородком скорее принадлежало опытному воину, нежели обремененному мудростью правителю. Даже в просторной одежде белоснежного льна угадывались повадки свирепого пса. Его гарем, собранный из пленниц низложенных прежде разных земель Двуречья и оазисов Ливии, источал терпкий аромат хны, мускуса и олибанума. Рядом с самим повелителем Севера томился Нихо — его сын-омега, он единственный из детей, кто жил во дворце фараона и на сегодняшний день был главой омежьей его части, так как Псамметих более двадцати лет вдовец и, потеряв свою любимую омегу, он лишь назначает фавориток из гарема, но ни с кем не связывает себя браком. Вот и сейчас юноша с гибким изящным станом богини Нейт покорно склонил кудрявую головку, усыпанную драгоценными каплями-бусинами, доверчиво прижимаясь к Псамметиху, он льнул к его груди и вдыхал запах мужской полыни и дубильных смол. Однако самого Псамметиха занимал другой омега, сидевший напротив под резным гербом фараонов в обличье грифона — юный Тэхён. Тонкая мальчишеская фигура Тэхёна, обросшая крепкими красивыми мышцами, источала трепетную невинность дикой антилопы. Волосы были стянуты в пучок, открывая взгляду тонкую шею. Фараон отметил для себя его лицо с манящими губами цвета розового бутона, что имело нежные округлые черты, неописуемо милые для любого зрителя. Псамметих откровенно пожирал омегу алчным взглядом, не стыдясь вожделения к юному сыну союзника. «Добыча, достойная охоты», — шепнул мерзкий голос тёмного в его голове. Возможно, фараон и впрямь имел некие виды на эту прелесть, рассматривая кандидатуру Тэхёна для своего гарема. Тэхён же косился на алчущего правителя из-под полуприкрытых ресниц с неприкрытым отвращением и вызовом. Они с отцом провели во дворце не так много времени, но ему уже хотелось бежать отсюда. Дружеская беседа двух альф навевала тоску, блюда казались слишком тяжёлыми для желудка, вино — слишком сладким, а музыка вызвала желание уснуть. Он настолько погрузился в это марево, что не сразу понял, что к жадному взгляду Псамметиха в его сторону присоединились слова Псамметих одарил юного Тэхёна многозначительным кивком: — Лепесток лотоса из садов Карии благоухает среди моих скромных стен. Взор мой не может не упиться его свежестью. Тэхён в мгновение приходит в себя, учтиво склоняет голову, но в его глазах, что впиваются ответным взглядом в глаза фараона, танцуют острые искры: — Фараон слишком милостив. Но, видимо, забыл, что лепестки лотоса долго не живут, сорванные с родного стебля. — О, но я бы сумел создать в своём дворце самый прекрасный из прудов, — парировал Псамметих, моментально увлекаясь словесным поединком с юным омегой. — Чтобы драгоценный цветок мог распуститься во всём блеске в обрамлении его зыбких вод. — Увы, владыка, — ответил Тэхён продолжая гнуть свою линию, — пруд рано или поздно зацветет тиной, если в нём не бьют живые родниковые ключи. Псамметих окинул взглядом стройную фигуру омеги, удивлЁнно подняв бровь и бросив взгляд в сторону Дафниса, увидев, что альфа не только спокоен, он явно горд сыном, продолжил: — А цветок с характером… Быть может, ему больше по нраву бурные воды Великой реки? — Лотос из тех, кто плывет по течению, — парировал Тэхён, видя в глазах своего отца поддержку, решил, что продолжит: — Он сам себе полноводный поток. Фараон расхохотался, ударив ладонью по бедру: — Вот так юный жеребец! Тебе бы в скачь, чтоб только грива развевалась на ветру равнин, а копыта вспенивали сухие русла! — Боюсь, мой владыка, что ваши конюшни тесноваты, — с напускной скромностью ответил Тэхён. — Да и седло бы не налезло. Их взгляды скрестились, как клинки. Каждый силился проникнуть в мысли другого, но альфа был поражён, сколь сильно и достойно проявил себя этот юный омега в словесной дуэли. — Дафнис, я только что пал к ногам твоего сына… он не только воин на мечах, он воин на словах, — глаза Псамметиха горели желанием, он хотел себе этого омегу. Но пыл его поутих, как только встретился он взглядом с Дафнисом, чья аура уже давила на него. В глазах карийского царя словно горело предостережение фараону: «Держи свои руки при себе, пёс! Или я вспорю тебе брюхо прямо на этом пиршестве!» читалось во взгляде. Псамметих, изобразив притворное смирение, лишь отсалютовал ему чашей с вином. Однако в его глазах вспыхнул дикий огонь. «Гордыня этого альфы будет сломлена, а его дражайший отпрыск попробует моей мощи», — решил про себя фараон, а в слух произнёс: — В семье воина мог родиться только воин. — Псамметих дипломат, не воин, и его оружие — слово. Им то он и пытается сейчас совладать с тем, от кого зависит его безопасность. — Я счастлив, что, когда придёт время, на смену тебе во главе твоих воинов встанет не менее яростный карийский царь. «Вот как? — мысленно произнёс Дафнис. — Уверен, мой сын не раз покажет тебе, что мы, как и предки наши, свободные эллины, и на поводке у владык никогда не ходили!», а вслух: — Тэхён уже сейчас, в свои шестнадцать, возглавляет команду триррема, да и в ручном бою иль на мечах он выступит не хуже альфы. — Вот как? — Псамметих вновь впился взглядом в омегу. — Тэхён, ты — жемчужина этого мира! — Благодарю, фараон, — спокойнее произнёс омега и поднял свой бокал, чтоб сделать глоток вина, что успокоит нервы. Битва гордынь, невысказанная, но оттого не менее яростная, подогреваемая каждым новым глотком вина вроде как сошла на нет, и разговор мирно перешёл к приготовлениям к походу. И в тот самый миг, когда альфы погрузились в обсуждение похода и политических дел, старший сын Псамметиха, омега Нехо, обратился к юному Тэхёну: — Не желаете ли прогуляться со мной в царском саду? Пока эти степенные мужи ведут свои важные беседы, нам незачем вслушиваться в их скучные речи. Тэхён окинул взглядом египетского принца. Нехо, несмотря на свой возраст, выглядел поразительно юным и свежим на лицо, будто бы нежные черты омеги не касалось время. Его фигура, облаченная в просторное одеяние из тонкого льна белоснежной расцветки, была изящна и грациозна. Широкие золотистые браслеты на запястьях Нехо слегка позвякивали при каждом его плавном движении. Густые чёрные волосы принца были убраны в аккуратный пучок на макушке, однако завитки у висков выбивались, придавая его облику некую игривую воздушность. Румянец на щеках Нехо, подчёркнутый тонкими стрелками подводки на глазах, делал принца просто сияющим в свете масляных светильников. Нехо манил к себе, словно неведомый цветок Нила, обещая прохладу и умиротворение гостю после жаркого застолья. Тэхён молча кивнул и последовал за принцем в сторону увитых глицинией арок, ведущих в сад. Они миновали внутреннее патио, полное теней от высоких ажурных стенок, сплошь покрытых резными изображениями лотосов и папирусов. Затем вышли на открытую галерею, упиравшуюся в распахнутые ворота из кованой бронзы. И тут перед взором Тэхёна предстал настоящий оазис среди каменных чертогов. Это был огромный сад, утопающий в буйном великолепии трав, цветов и деревьев. Повсюду в изобилии росли священные лотосы, финиковые пальмы, акации и оливы. В самом центре находился обрамленный мрамором пруд с прозрачной топазовой водой, по гладкой глади которой скользили ленивые золотые рыбки. Тэхён провёл ладонью по отягощенной гроздьями сочной зелени виноградной лозы, чувствуя, как капли росы оседают на коже. Сладостный аромат лепестков шафрана и роз струился в прохладном ночном воздухе, смешиваясь с пряным запахом мяты. — Вы впервые ступили на землю Мемфиса, — произнёс Нехо. — Как вам наш город; столь же прекрасен, как карийские райские кущи? Принц приблизился к мраморному бордюру, отделявшему одну из клумб, и наклонился, с нежностью поглаживая пушистые белые лепестки распустившегося лотоса. — Мемфис в самом деле подобен этому саду — древний и благоухающий, пышный плодами и травами. Я счастлив, что отец взял меня с собой. Нехо бросил на омегу из Карии быстрый взгляд исподлобья. Его карие глаза блестели, как тусклые полированные самоцветы. Он улыбнулся… — Я вижу в вас нечто, Тэхён, что не встречал у других омег. Зачем столь юному и прекрасному созданию изучать суровое воинское дело? Тэхён смущенно потупил взор, чувствуя, как жар заливает его щёки. — Я мечтал с раннего детства научиться владеть копьем и луком наряду с чтением свитков… Он запнулся, подбирая слова: — К тому же я страстно желал постичь науку стратегии и тактики. Отец мой, Дафнис, поддержал мои стремления, увидев, что в груди моей бьётся воин рядом с поэтом… Нехо тихо рассмеялся — подобно хрустальному колокольчику, колыхнувшемуся на ветерке: — Вот оно что! Смелый и пылкий дух горячего юнца, томимый поэзией и романтикой… Поистине, мой милый Тэхён, путь природы неисповедим. Он тяжело вздохнул, и его грудь волнующе приподнялась под тонким полотном одежды. — Сам я не знаю таких радостей самоопределения. Каждый мой шаг предопределён волей моего владыки-отца, фараона Псамметиха… Тэхён невольно залюбовался Нехо, когда тот в порыве чувств запрокинул лицо, глядя в усыпанное звездами небо. Его длинная шея, увитая золотым ожерельем с крупным рубином, была прекрасна, подобно лебединой. — Повелитель просватал меня за моего единокровного брата Чонгука… И когда мы вернёмся из Фив, всё свершится. Таков мой удел — стать супругом альфы, чтобы подарить новых отпрысков для продолжения династии. …Внезапно Тэхён ощутил, как предательская боль сжимает сердце. Нехо, не зная того, подтвердил его опасения… Чонгук… Хасни… его Хасни ему не достанется… Некоторое время они шли молча, каждый поникнув в собственной боли. Казалось, даже ночные птицы притихли в саду, вторя безмолвной скорби двух омег. Наконец Нехо тихо произнёс, стараясь скрыть дрожь в голосе: — Прости, Тэхён… Я не хотел возводить эту тьму на наши души. Давай больше не будем омрачать столь дивную ночь… Он открыто встретил взгляд Тэхёна, и тот увидел затаённые в его карих глазах печаль и безнадёжность вперемешку с искрами былого вызова. Нехо всё ещё пытался найти утешение в гордой решимости своего духа не сдаваться обстоятельствам. В порыве сочувствия Тэхён притянул египетского принца к себе и крепко обнял, позволяя им на миг ощутить успокоение друг в друге.₪₪₪₪₪₪₪₪₪₪₪
Дни для Чонгука потянулись долгим томительным ожиданием. Странная безысходная тоска сковывала его тело, как невидимые оковы. Младший сын фараона впервые в жизни ощутил непреодолимую жажду, которую было не утолить привычными радостями. В свои пусть и юные года он повидал немало омег. В его покоях, подобно цветнику, расцветали девы всевозможных кровей — бронзовые нубийские красавицы, золотоволосые гречанки, пышнотелые чернокожие девы с Юга… Их тела служили ему утолением жажды и услаждением взора, но всё это казалось блеклым и приевшимся после пронзительной встречи с загадочным омегой. Воспоминания о том мгновении преследовали Чонгука день и ночь, подобно наваждению. Перед его внутренним взором всё снова и снова возникал Тэхён, его тело… плавные изгибы мышц под атласной кожей. Словно завороженный, он вновь наблюдал лёгкое колыхание растрепанных золотистых локонов, ниспадавших на высокий лоб. Перед ним оживала картина возмутительно соблазнительного облика омеги с тяжелым кинжалом на узких бедрах. Чонгук закрывал глаза и вспоминал каждую мельчайшую черточку незнакомца. Вот изящный изгиб шеи с робко трепещущей жилкой, которую так хотелось приласкать языком и губами… Напряженные мышцы рук, сжимающих рукоять оружия… Припухшие, едва приоткрытые губы с влажно поблескивающими очертаниями… А главное — глаза, глаза цвета луны в меду, затуманенные и остекленевшие от шока и желания разом. В эти моменты Чонгука захлёстывали волны головокружительного возбуждения, подобного которому он не испытывал прежде. Кровь жарко вскипала в венах, а по коже растекался жар, отзываясь в паху сладким томлением. Чонгук ворочался ночами без сна, веки его отяжелели от недосыпа, а руки помимо воли тянулись к собственной плоти, словно надеясь обрести хотя бы временное успокоение. Но облегчение не приходило даже после того, как, содрогаясь всем телом, он заливал себя горячими семенем. Сладостная истома быстро сменялась опустошением и новыми приступами неутолимого желания. Днём это мучительное состояние не отпускало его ни на миг. Он силился сосредоточиться хоть на чём-то, но перед взором вновь вставал запретный образ, наполняя душу смутным беспокойством и терзая неутолимой жаждой. Прочие омеги больше не доставляли ему удовольствия. Даже Бахира с её совершенным телом казалась тусклой и невзрачной по сравнению с ослепительной дикой красотой омеги-незнакомца. Её ласки, нежные прикосновения и умелые движения оставляли альфу равнодушным, а аромат благовоний, которыми натирала себя одалиска, вызывали у него лишь отвращение и тошноту. Лишь одно он желал вдыхать — загадочный дурманящий букет с нотами мирры, цитрусов и хвои. Именно этот запах, казалось, обволакивал каждую клеточку тела Чонгука, проникал под кожу и растекался по венам, подобно сладкому яду. Солнце клонилось к закату, окрашивая покои Чонгука в багровые тона. Альфа сидел, подперев рукой подбородок, погруженный в тяжелые думы. Вдруг шорох у входа нарушил тишину, и на пороге возник Хаммон. — Мой Хасни, — негромко окликнул он юношу, видя его подавленное состояние, — ты сер как небо над Нилом в час скорби. Что случилось, дитя? Чонгук поднял на него взгляд, исполненный скрытой печали, а Хаммон прищурился, разглядывая осунувшееся лицо и ввалившиеся глаза принца. Что-то определенно было не так. — Позвольте старику откровенность, мой принц. На моей памяти вы никогда не выглядели так. Чонгук поморщился и отвёл взгляд. — Ты ведь знаешь, Хаммон, каково мне всю жизнь прожить в темнице… Кто я? Хамон… — он устремил свой взгляд на берег Нила, где выстроились корабли карийцев. — Посмотри на них… Они вольны идти, куда пожелают, видеть свет, вдыхать ароматы пустыни и реки. А я здесь, в этом каменном мешке… Я лишь хранилище для семени… — Хасни, разве можно требовать от священного Нила вытекать из берегов? Чонгук нахмурился, услышав знакомые доводы. — Так ли это, Хаммон? Он судорожно сглотнул, сделав паузу. Хаммон замер, заметив, как по скуле юноши скатилась одинокая слеза. —… по возвращении отца из Фив, мы с Нихо станем мужьями. И всё это по замыслу отца. Старик прикрыл глаза, чувствуя боль альфы. Обычай царских браков между близкими родичами для сохранения чистоты крови был стар, как мир. — Мой повелитель, я вижу вашу скорбь, — тихо произнёс Хаммон. — Но прошу, поведайте мне её истинную причину. Нечто большее гнетёт вас в последние дни… Чонгук резко повернул голову, и старик замер, встретившись с его почти безумным взглядом. В чёрных омутах плескалось что-то дикое, неистовое, почти звериное — совсем не то, что он привык видеть в глазах этого юноши. — Мне нечего тебе сказать, Хаммон… теперь ступай… Старик поднялся и низко поклонился, скрывая чувства. Он увидел, как зажглись глаза его воспитанника, и беспокойство за альфу накрыло старика. Хаммон развернулся и неслышно покинул покои, оставляя принца наедине с собой. — Завтра увеличу охрану покоев, — бубнил себе под нос старик, удаляясь по тёмному коридору. — Как бы Хасни что не выкинул… А Чонгук откинулся на подушках, и в его разгоряченном воображении вновь замаячила заветная тень Тэхёна… Говорят, когда альфа обретает истинную пару, то сквозь века узнает её по аромату, отличит среди тысяч. Душа омеги будет звать, а сердце альфы биться в ответ, испытывая неудержимый зов крови обладать и отдаваться. В тот миг завеса спадет с глаз, и вы поймете истину. Судьба альфы Чонгука и омеги Тэхёна была определена издревле самими богами. И с каждым новым вдохом принц всё отчетливее ощущал, как зов обрести свою истинную пару сплетается с самим его рождением и жизнью воедино. Ему уже виделось, как он находит омегу, срывает путы, сковывающие их обоих, и увлекает Тэхёна на ложе жарких обольщений. Как припадает губами к его жадному рту, а затем, не в силах сдержаться более, властно раздвигает ломкие бедра и погружается в него, получая это жаркое сокровенное… истинное. — Я найду тебя вновь, отец отбывает сегодня… я сбегу… и пойду за тобой на край земли… Ради тебя, омега, я готов отринуть все — царство, корону, саму жизнь!₪₪₪₪₪₪₪₪₪₪₪
Беззвёздная ночь опустилась над Мемфисом подобно бархатному покрывалу. В это глухое время дремали даже мошки над протоками Великой реки, столица погружалась в бархатный царственный сон. Только во дворце-гробнице царского сына Хасни ещё теплились и мерцали светильники, просвечивая сквозь плотную завесу колоннад и узорчатых штор. В глубине бесконечных комнат, расписанных сверкающей глазурью и затканных коврами, Хасни спал, усталость последних дней сморила его. Вдруг посреди сновидений властно прозвучал зов чьего-то голоса, прорезавшего дремотную негу. Словно яростный удар ожила в воспоминаниях прелестная юная Бахира. Призывные речи её зазвучали явственно у самого изголовья, вырвав альфу из дрёмы. Хасни с трудом разомкнул веки и проморгался. Рядом на огромной циновке действительно стояла освещенная светом луны фигура Бахиры с растрепанными косами и следами вина на устах. — Что… что происходит? — пробормотал Чонгук, плохо соображая от недавнего сна. Алые угли в бронзовых жаровнях уже истлели до сизого пепла, лишь редкие язычки света отбрасывали причудливые отсветы на изваянные стены. Бахира испустила тихий стон и склонилась к самому лицу принца, наполнив окружающее пространство хмельным дыханием: — Иди за мной, мой повелитель… пока рабы и евнухи спят, нам дано пройти по пути птенцов небожителей из обители Ра. Я покажу тебе, как ты можешь выйти отсюда. Говоря это, девушка оглаживала тело принца умащенными кокосовым маслом ладонями, оставляя скользкие потеки от плеч до бедер. От её рук веяло дурманящей сладостью афродизиаков и притираний, какие часто употребляли обитательницы гарема. Хасни, опьяненный этими манящими словами, встал и невольно пошёл за омегой. В конце лабиринта из коридоров, по которым его вела Бахира, он увидел четыре фигуры в остроконечных кожаных шлемах и бронзовых нагрудниках, держа наготове короткие копья. Это явно были нубийские нушаби, грозные воины исконных сыновей Куша. — Что вы… что вы делаете?! — прорычал Хасни, мгновенно окончательно вырвавшись из дремоты и отпрянув к самой стене. Но два воина уже бесцеремонно сгребли его в крепкие жилистые объятия, несмотря на вопли и брыкания мальчишки. Третий обернул циновку вокруг его тела, мгновенно оборвав любые попытки к сопротивлению. Хасни хрипел и царапался, не в силах поверить в происходящее. Вдруг он резко замер, уставившись на фигуру Бахиры, которая теперь тоже прикрылась тёмным платком и подобно остальным насмешницам, нубийкам из гарема. — Бахира… что это значит?! Договорить принц не успел — один из воинов беспощадно рубанул рукояткой меча по его затылку. Хасни мгновенно затих и обмяк, точно кожаный бурдюк с водой. — Не ропщи, отродье севера, — бросил третий нушаби, поднимая Хасни за ноги. Воины разразились оглушительным безудержным смехом, столь грубым и низменным, что сама Бахира вздрогнула и попятилась. Затем двое нушаби подхватили тело принца, и они покинули покои, направляясь обратно через анфилады галерей и пустынных двориков. В этот миг все обитатели громадного дворца-гробницы уже погрузились в глухой предсмертный сон — как слуги и евнухи после пиршества, так и охрана. И никто уже не смог бы преградить заговорщикам путь, даже если бы их было вдесятеро больше. Так, ловко и почти бесшумно, похитители двигались по внутренним помещениям комплекса. А когда главные покои покоев остались позади, впереди забрезжил прохладный блеск желтоватого света из потайного туннеля. Здесь некогда, ещё до возвышения Мемфиса, располагались тайные ходы для вылазок древних гарнизонов. Один из нушаби крикнул в прошлом что-то по-нубийски, и они двинулись вслед за Бахирой вниз по скрипучей деревянной лестнице. Сверху последний раз донесся шёпот воина: — Отличные туннели устроили северяне для поклонения мертвым… самая удобная дорога в наш новый мир! И тяжелая каменная плита захлопнулась за похитителями, окончательно погрузив дворец принца в цепенящую могильную тишину. Лишь догорающие светильники по-прежнему освещали пустые покои Хасни, отбрасывая причудливые тени на потолок…