Проклятье фараона

Багровые отблески факелов плясали на мраморных стенах храма, освещая фигуру высокой нубийской жрицы, склонившуюся над изломанным телом молодого принца. Бахира замерла над распростёртым на земле Хасни, её пронзительный взгляд впился в его бледное, искаженное болью лицо, она возвышалась над поверженным врагом, словно хищная птица, готовая вот-вот обрушиться на свою добычу. Принц тяжело дышал, кровь всё ещё сочилась из глубокой раны на затылке. Руки его были крепко связаны за спиной, обнажая беспомощность и бессилие. Бахира рассматривала его черты, вспоминая, как ещё недавно этот сильный, самоуверенный альфа владел её телом. Теперь же она видела лишь презренного пленника, обречённого стать жертвой в ритуале, который навсегда сокрушит мощь его отца. Бахира презрительно фыркнула и толкнула Хасни ногой. Принц простонал, приоткрыв воспалённые глаза. — Хорошо, что ты ещё жив, сын шакала, — процедила жрица, глядя на него с отвращением. Она медленно провела рукой по его лицу, задерживаясь на высоких скулах и полных губах, которые ещё недавно наигранно страстно целовала. — Ты станешь желанной жертвой нашим богам. Я отрежу твой член и брошу его в огонь во славу нубийской победы над твоим отцом. Бахира рассмеялась, а затем с силой ударила Хасни по щеке, заставив его голову резко дёрнуться в сторону. Принц застонал, но жрица, казалось, не заметила этого. — Наши боги примут тебя и твою кровь! Как только твой отец покинет Фивы и передаст их нам, я окрашу алтарь египетской кровью! — прошипела она, наклоняясь к его лицу. — Род Псамметиха угаснет… Живым домой ты не вернёшься… Бросив на пленника последний презрительный взгляд, Бахира величаво развернулась и направилась к жертвенному алтарю, готовясь совершить ритуал призыва Апедемака. Голос Бахиры звучал торжественно и грозно, отдаваясь эхом в высоких сводах храма. Её движения были полны величавой грации, словно она была воплощением самой богини Амесеми. Тени плясали на её лице, придавая ему зловещее, почти демоническое выражение. В глазах жрицы горел фанатичный огонь, взгляд их направлен был на огромное изваяние в виде трёхглавого львиного бога с четырьмя руками. Чонгук открыл глаза и с ужасом наблюдал за приготовлениями Бахиры, не понимая, где он и что его ждёт, он попытался пошевелиться, но боль, сковавшая его тело, вновь заставила его застонать. Принц понимал, что он далеко от дома и его отец, могущественный фараон, не успеет прийти ему на помощь. Вдруг статуя бога Апедемака вспыхнула огнём, и в воздухе раздался львиный рык, а следом за ним тяжёлый голос: — Зачем ты звала меня, Бахира?.. ****** Заходящее солнце окрашивало древние стены фиванских храмов золотистым сиянием, словно боги сами благословляли этот священный город. Гигантские колонны отбрасывали причудливые тени, подобно вытянутым рукам исполинов, приветствующих гостей. Барельефы на стенах оживали в янтарных лучах, герои и божества прошлого будто наблюдали за происходящим торжеством. Вдоль берега величавого Нила, чьи воды напоминали расплавленное серебро, выстроились корабли с развевающимися парусами, подобно стае белоснежных птиц, готовых вспорхнуть с зеркальной глади. Эти суда принадлежали карийскому царю Дафнису и его воинам-наёмникам, чьи лица были обожжены солнцем и сглажены ветрами. На палубе флагманского судна стоял сам фараон Псамметих, облачённый в роскошные одежды из тончайшего льна, расшитые золотыми нитями. Его величественная осанка и непроницаемый взгляд излучали силу и мудрость правителя. Рядом с ним находился его сын Нехо, чьи карие глаза горели любопытством и нетерпением, подобно двум тлеющим угольям. Омега словно с трепетом ожидал чего-то, его сердце трепетало, как крылья пойманной птицы. Фивы встречали их ярким празднеством в честь могущественного бога Амона, покровителя царской власти. Шествия жрецов в пышных одеждах, усыпанных драгоценными каменьями, змеились между колоннами, словно радужные реки. Зажжённые курильницы источали ароматный дым, напоминающий о древних ритуалах и тайнах прошлого. Благовония окутывали город душистой дымкой, подобно невесомому покрывалу. Песнопения жрецов разносились над Нилом, их голоса сливались в единую мелодию, проникающую в самую душу. Вся церемония была пронизана духом древних традиций и величия некогда могущественной столицы. Псамметих величественно кивнул царю Дафнису, когда тот ступил на берег во главе своих воинов, чьи сандалии оставляли следы на золотистом песке. И слегка кивнул Тэхёну, улыбнувшись, глядя на то, как увлечённо следил омега за происходящим вокруг. А мысли Тэхёна кружились, подобно стае испуганных птиц, вспоминая тот день, когда их корабли прибыли в Мемфис. Как же отличались эти города. Псамметих и Дафнис шли к повозкам, рядом их сыновья следовали за ними. Судьбы этих правителей переплелись воедино, едва союз между Египтом и карийскими наёмниками был скреплён кровью на поле битвы при Мемфисе много лет назад. Карийский правитель был искушённым воином и политиком, привыкшим просчитывать наперёд каждый свой шаг. А под маской радушия и уважения к древним обычаям Нильской долины таилась хитрость ума Псамметиха. Дафнис понимал, что его действия были продуманными, каждое слово взвешенным, а союзы он скреплял с бесстрастным расчетом. Вся процессия устремилась в храм. Дафнис проверил, что сын идёт подле него и выдохнул, после неоднозначного интереса фараона к Тэхёну он держал мальчика рядом, опасаясь за него. Да, Тэхён крепкий воин, его тело тренированно и полно силой, но он — омега, красивый омега, и ему едва исполнилось шестнадцать. Кроме того, Дафнис обещал ему, что ни при каких обстоятельствах не принудит своего ребёнка к династическому браку, тем более к браку с самим фараоном. Взгляд Дафниса остановился на Нехо, идущем по правую руку от отца. Сын фараона был прекрасен, его черты лица казались высеченными из самого драгоценного алебастра. Однако карийский правитель видел — красота Нехо лишь прикрывала ту боль, что горела в его омежьих глазах. Ему стало искренне жаль его. Следуя за жрецами в глубины храма Амона, Дафниса окутало ощущение тяжести сжимающейся вокруг них петли. Что-то страшное происходило, и царь будто чувствовал это. Фараон же шёл, тяжело ступая, и каждый его шаг в этом священном месте был исполнен скрытых намеков и недомолвок. Псамметих играл ва-банк, рискуя древними союзами ради утверждения собственной династии. А ставкой в этой игре могли стать их дети. Сквозь просторы залитых светом факелов залов их встречали жрицы — жена бога Амона и её приёмная дочь, которая также была дочерью самого Псамметиха. При виде этих двух женщин в церемониальных одеждах из тончайшего льна, увешанных драгоценными подвесками, дыхание Тэхёна слегка участилось. Когда он разглядывал приёмную дочь жрицы — стройную девушку с кожей, подобной расплавленному мёду. Её большие миндалевидные глаза были обведены густой хной, а на лбу сиял полумесяц, украшенный лазуритом — знак её посвящения Амону. Как же она похожа со своим младшим братом, тот же овал лица, те же глаза и чувственные губы и тот же сладкий аромат ладана и кедра, что смешивался с ароматом благовоний, который струился по залам, наполняя лёгкие при каждом вдохе. Душа Тэхёна сжалась, словно ладонь, что стиснула драгоценный самоцвет, когда его внимательный взгляд уловил тоскливый обмен между детьми фараона Псамметиха. Искра понимания и горечи промелькнула в омежьих глазах Нехо и Нейтикерт — двух жертв величия, коим они были обречены родиться. Подобно драгоценным кобрам, чьи неземные узоры созданы не для вольной жизни, а для заточения в саркофагах, так и эти дети фараона были лишены права распоряжаться собственными судьбами. Нейтикерт, приёмная дочь жрицы Аменердис и Супруга бога Амона, напоминала мотылька, танцующего меж бушующими языками пламени. Её стройная фигура в просторных одеждах из молочно-белого льна делала её почти бестелесной в пляшущих бликах факелов. Солнечные лучи, просачивающиеся через ажурные арки, ловили в её смоляных локонах отблески самоцветов. Золоченая диадема с лазуритовым полумесяцем ложилась на её смуглый, подобный благородной патине лоб. И всё же, даже среди этого великолепия, Нейтикерт была всего лишь пленницей своего отца, обречённой на жизнь среди древних стен и обрядов. А её брат Нехо… Тэхён едва мог отвести от него взор, настолько пламенным и одновременно трагичным было его присутствие. Казалось, боги, ваяя его черты, соревновались с лучшими скульпторами Египта, но позабыли вдохнуть в алебастровое подобие жизнь и свободу. В его карих, полных скрытой одержимости глазах плескалась неутолимая жажда — жажда взаимной любви и преданности, какой Тэхён привык видеть в союзах омег и альф своего народа. Мысли об этом бесчеловечном уделе царских детей всколыхнули в Тэхёне волну презрения и гнева. Эти создания были бессовестно использованы собственным отцом Псамметихом, дабы заручиться благоволением жрецов и упрочить наследственную власть над Египтом. Их жизни принадлежали не им самим, а амбициям и политическим расчётам правителя. Даже золотые нити и дорогие полотна, что облачали их фигуры, лишь подчёркивали те оковы неволи, в каких пребывали наследники престола. ******* Едва Тэхён вынырнул из этого омута горьких раздумий, как до него вновь донеслись звуки церемониального пира в честь Амона. Гулкий грохот литавров и бархатный перезвон арф сплетались в единый ритм, вторящий биению сердца. Он чувствовал, как этот исполинский пульс древнейшего культа пробирал его до глубины костей, словно зов самой земли. Удушающие волны ароматов мирры, шафрана, голубого лотоса и роз вторгались в ноздри, стремясь поглотить чувства целиком. Сладкий дурман благовоний походил на облако самого сладостного дыма жрицы, что манил и кружил голову, не позволяя вырваться из невесомой пелены грёз. По высоким залам храма струились голоса жрецов, распевающих гимны на древнем языке иератического письма. То воздевая молитвенные руки к небесам, то вновь опуская их в сложном танце, эти служители Амона свои чёткие скандирования со звуками бряцающих тамбуринов и трепещущим дыханием флейт. Их нарядные одеяния с золотой вышивкой и защитными талисманами развевались подобно языкам пламени в причудливой пляске. Сквозь дым курильниц, скрадывающих очертания порой, возникали вихрастые свободные жрицы в одеждах из газа. Тела их, излучавшие тёплый медовый отсвет, извивались змеями в ритме экстатических танцев. Бубенцы и бренчащие браслеты на запястьях и лодыжках отбивали частый ритм, вплетаясь в торжественный хор. Некоторые из этих жриц закрывали глаза и запрокидывали головы, будто вкушая восторг от таинственного присутствия бога Амона. Даже величественные храмовые сфинксы и исполинские изваяния сокола Рахарахте казались преисполненными сверхъестественной жизни в свете бушующего пламени жертвенников. Таинственный гипнотический отблеск струился по выпуклым барельефам, и Тэхёну временами чудилось, будто взгляды высеченных богов и фараонов следят за каждым его малейшим движением в этом потустороннем царстве. Посреди этого великолепного хаоса запахов, звуков, красок и древних образов Тэхён каждый раз натыкался глазами на тех, чьи судьбы сейчас занимали все его мысли. Два омеги, дети фараона — Нехо и Нейтикерт — бесценные заложники грандиозной игры, которую вёл их отец Псамметих. Их полные достоинства облики, подобные драгоценным изваяниям, маскировали глубокую боль и судьбу царской крови. Даже в эти торжественные моменты священного обряда Тэхён улавливал их страдание, их безмолвные крики о свободе, — и эта мука глухо отзывалась в его собственном сердце. В самых потаенных глубинах души Тэхён ненавидел Псамметиха и его игры с судьбами детей. Стоило подумать о нём, как Тэхён вновь ощутил на себе тяжесть алчного взгляда фараона — того самого, что жёг его изнутри, словно пламя очага, пожирающее хворост. Царственный альфа неотрывно следил за юным омегой, облизывая языком губы над кубком с вином, будто смакуя нечто запретное, доступное лишь его ненасытным желаниям. В этом жадном, голодном взоре билось отчётливое вожделение хищника, жаждущего вкусить плоть свежей добычи. И в то же время во влажном блеске глаз Псамметиха проступало недоумение — изумление тому, что это дерзкий юнец не падал ниц перед его царственным величием. Тэхёна передёрнуло от этого жеста разнузданной похоти, что даже священная церемония не могла обуздать. Рябь отвращения прошла по его крепкому стану воина, натренированному для ярости боёв, но не для бесчестных утех в стенах гарема. Однако он не подал и вида своего смятения, лишь окинул надменного Псамметиха ледяным, уничижающим взором, какой подобает лишь царям и вождям. Омега прекрасно понимал, — его отец Дафнис ни за какие богатства и посулы не пойдет на сделку с фараоном, отдавая собственного сына-омегу ему для исполнения похотливых прихотей. Это было бы равносильно предательству чести, что для карийского владыки значила куда более, нежели любые дары Египта и его владыки. Тэхён верил, что один лишь намёк на подобное сватовство оскорбил бы благородного Дафниса. Псамметих же, похоже, слепо уповал в то, что голодный блеск золота и жемчугов, нити коих опутывали тонкие запястья омег из его гарема, возымеют действие, сведя омегу с пути доблести. Однако для Тэхёна неприглядное зрелище похоти фараона лишь обострило осознание собственной неприкосновенности и вольности духа. Здесь, посреди бушующих языков пламени и островов струящегося благовония, он чувствовал себя бесстрашным воином, преисполненным мощью своего рода. Не рабом развратных желаний повелителя, но свободным сыном воинственного народа, единым в плоти и крови с отважными карийскими мечами, что некогда пробили брешь во многих стенах. По обе стороны от Тэхёна у подножия огромной статуи Амона били ручьи масляных ламп, их язычки пламени отбрасывали дёргающиеся тени на бугристый гранит. Манящие порывы ароматного дыма то застилали лик могущественного божества, то вновь открывали его взору юного карийца. В эти мгновения Тэхёну казалось, будто сама неумолимая сила Египта и его древних обрядов смотрит на него из-под полуприкрытых век сфинксов, взирает на него из прорезей забрала великолепных воинов, чьи изваяния замерли по бокам от величественного входа в святилище. Эта мощь, олицетворявшая собой дух Фив и их таинств, источала поразительное ощущение нерушимости и непоколебимого величия, поглощая своим дыханием тлен воли и отторгая всех недостойных причастности к её древним мистериям. Как странно, думал Тэхён, что сам Псамметих, облеченный властью над этими угрюмыми знаками бессмертных культов, мог так бесстыдно унижать свою царственность. Ибо куда могло повлечь неугомонное вожделение к омеге, к сыну вождя другого народа? Тэхён не мог постичь, что же движет помыслами Псамметиха. То ли неукротимая алчность сластолюбца, то ли суетное тщеславие, толкающее обладать вещами и людьми как доказательствами своего господства? Или же за желанием прибрать карийского юнца к своему ложу крылся расчетливый политический умысел, жажда впитать в свою кровь прославленную силу воинов ради упрочения династии? Каковы бы ни были эти мотивы, Тэхён со всей отчетливостью понимал, что никогда не отступится и не попадётся на удочку сладких посулов и ухищрений Псамметиха, даже если тот явит перед ним все роскоши мира и сокровищах Нила. ***** Пламя бесчисленных светильников и жертвенных чаш билось в такт покачиваниям ароматных кадильниц, что жрицы держали в умелых руках. Облачка душистого фимиама клубились вокруг, окутывая всех присутствующих покрывалом невесомого дурмана. Сквозь эту дымку Тэхён видел, как неровный свет ламп то высвечивал, то снова погружал во мрак величественные изваяния царей и богов, чьи неподвижные очи, казалось, следили за каждым его вдохом. Внезапно торжественную тишину огласили первые гулкие удары литавр, вызвавшие рябь по натянутой до предела коже барабанов. Словно первые капли разразившейся грозы, эти зловещие звуки ознаменовали начало священных песнопений, что тотчас же разнеслись под сводами храма. Жрицы своими голосами провозгласили хвалу всемогущему Амону, правителю всех богов царства мертвых и живых. Их слова разили слух то нестройным рёвом, то воплями, похожими на завывания шакалов на кладбище, когда лик сиятельной луны обливается кровью. Присутствующие вторили этому нечеловеческому гулу, сливаясь в какофонию диких криков и причитаний, подобных тем, что сопровождают погребальные обряды. Дрожь благоговейного трепета пробежала по позвоночнику Тэхёна, когда эти звуки докатились до него сквозь клубы благовоний. Он ощутил на себе грозное дыхание древних ритуалов, какое способно сжать даже самое мужественное сердце в тисках суеверного страха перед силами, выходящими за пределы человеческого бытия. Иногда обряды на самом деле не столько воздавали хвалу непостижимым божествам, сколько умоляли их о снисхождении, упиваясь жертвенным куревом и омраченными воплями. И тут Тэхён заметил движение в сердце этого смятенного сонма исступленных жриц. Перед его глазами предстал широкий помост из белоснежного алебастра, утыканный железными остриями для торжественных ритуальных жертвоприношений. На возвышение по одному взошли две фигуры в ослепительно-белых льняных одеяниях, с головными шапочками в форме конусов. Лица их тонули в тени капюшонов, однако по изяществу осанки и плавным жестам можно было догадаться, что это жрицы — омеги, ведающие таинством высочайших обрядов. Тэхён не мог удержаться, чтобы не проследить за каждым их движением, завороженный смешанным выражением благоговения и суеверного ужаса. Жрицы скрестили руки у груди и воздвигли пронзительные песнопения, от которых заломило виски. Их голоса то взлетали в заоблачные выси, то устремлялись в глубокие ноты, подобные тяжёлому погребальному ладану. И тогда из-за их спин выдвинулись факельщики с огромными масляными чашами, дрожащие языки пламени в которых заплясали в сумасшедшем танце под музыку жриц. Вдруг в этом пылающем экстазе показались и фигуры самих жертв — двух прекрасных барашков с шелковистой шерстью цвета молока. Их притащили за ошейники к помосту, а затем повели на острия как на плаху. Не прекращая своего пения, жрицы принялись совершать странные пассы руками, то взывая к небесам, то потрясая кадильницами с куревом, отчего клубы дыма заволокли всё вокруг. Массивные колокола загудели на своих навесах, оглушая присутствующих тревожным звоном, перед которым гулкий бой барабанов и скрежет бубнов показался всего лишь робкой прелюдией. В последующие мгновения Тэхён оцепенел от ужасающего зрелища, что разыгралось перед ним. Словно по воле невидимой руки, оба барашка затрепетали всем телом, их глаза вылезли из орбит, а из растворённых ртов хлынула кровавая пена. Жрицы лишь продолжали своё диковинное песнопение, упиваясь мучениями жертв точно сладчайшим напитком. А потом безвинные существа обмякли и повалились навзничь, испустив свой последний предсмертный хрип среди гулкого звона литавр. Кровавый туман на миг замутил взор Тэхёна и, когда он вновь обрёл зрение, то увидел уже новую сцену этого чудовищного обряда. Жрицы, окровавленные, будто демоны, принялись пить кровь только что заколотых жертв, обливая свои белые одеяния и окрашивая их в красный цвет. Их звериное рычание слилось с воем свиты в общий одурманивающий рёв, пробирающий до самых глубин естества. Казалось, само жерло преисподней разверзлось в этой части святилища, а исступленные жрицы с окровавленными ртами стали его живым воплощением. Отвращение, подступая к самому горлу, грозило разлиться оглушительным криком у Тэхёна. Юный карийский воин с содроганием понимал, что шагнул за грань каких-либо обычаев и соприкоснулся с запредельной областью древних культов Египта. То, что он наблюдал, в самом деле было не чем иным, как воплощением духа самой тьмы и бездны. И с невольным трепетом он ощутил, как устоявшаяся с младенчества вера в светлые божества и вечную жизнь души после смерти дала серьёзную трещину под натиском этого кошмарного видения. Однако, как ни дико было это жертвоприношение и последующие ритуальные действия, Тэхён не мог отвести взгляда от разворачивающейся перед ним церемонии. Нечто древнее и первобытное, сокрытое в глубинах его существа, отзывалось на эти ужасающие образы языческого культа с суеверным благоговением. Он чувствовал, как его затягивает в эту бездну вселенской тьмы, манящей своей запредельной силой и древностью. Жрицы, доселе исторгавшие из разинутых ртов нечеловеческие вопли, внезапно замолкли, по-звериному склонив окровавленные головы. В оглушительной тишине, где гудели разве что курильницы с фимиамом, перед ними на устланный алебастром помост выступила новая фигура. Тэхён разглядел очертания женщины в развевающемся одеянии из газа, у ног которой метались драгоценные подвески. Но даже не роскошь этого наряда приковала к ней взгляд юного воина. Всё существо незнакомки источало волны чувственности и сладострастия, похожие на вихри горячего воздуха. Капли пота жемчужными бусинами блестели на её смуглой коже. Томный взгляд из-под тяжелых век обволакивал всех присутствующих сладострастной негой, от которой ослабевали колени. Дразнящие изгибы её тела при каждом движении обещали упоительные удовольствия, какие жаждущей плоти может преподнести лишь жрица. Тэхён почувствовал, как по храму разлился упоительный аромат танцующей омеги. Он видел, как на лицах других воинов отражается похотливое выражение. Вокруг них алчные пасти пожирали глазами обнаженную красоту, нескромно ласкали каждый изгиб томительными взглядами. Тэхён вновь почувствовал на себе взор Псамметиха, на лице которого скользнула едва уловимая усмешка. Не чванливая гримаса пресыщения, но один лишь намёк на неё. Словно сама танцующая жрица не больше чем искусный ход в хитроумной партии, какую вёл фараон Египта против сына карийского царя. Музыка литавров и свирелей вновь сменилась на пульсирующий ритм, каждый удар коего отзывался дрожью в солнечном сплетении Тэхёна. И вот, закружившись в первых па сладостного танца, жрица обольстительно принялась обнажаться на глазах у всех собравшихся. Тонкие покровы соскальзывали с её упругих форм, открывая взорам изумрудные татуировки и замысловатые письмена, нанесённые чернилами на смуглую кожу. Прелестные ноги с цепочками бубенцов вокруг лодыжек всё ускоряли и ускоряли свой соблазнительный танец, отбивая частый ритм на запретный мотив. Посреди этого адского безумия внезапно ворвался звук чужеродный, разящий уши подобно арфе, что грубо оборвали посреди сладостной мелодии. Пронзительный крик гонца, что ворвался в священный зал, опрокинул волны визгов жрецов и рыка литавров подобно прибою о скалы. — Владыка жизни! Горе великое! — возопил посланец, ниспадая ниц перед ошеломленным Псамметихом. Все застыли, озадаченные дерзким нарушением чинного обряда. Даже жрицы, доселе терзавшие окровавленные куски падали, прервали свой экстаз, вопрошая взглядами фараона. Тот же, потрясённый происходящим, ломал пурпурные одежды на груди в горестном жесте. — Говори, раб! Что случилось? — воззвал он замогильным голосом. Тэхён в ужасе наблюдал, как всё величие державного правителя проявлялось в чертах Псамметиха в одночасье, являя миру жестокого фараона — Господин… — сипло выдохнул посланец, не осмеливаясь сорвать покров с роковой вести. — Твой сын… младший принц Хасни… нубийцы… — Что с ним?! Отвечай! — в исступлении вскричал Псамметих, вцепившись в плечи гонца. — Они забрали его… из твердыни в Мемфисе… — сумел выговорить тот сквозь спазмы рыданий. — На стене кровью… письмена… «Верни Фивы»… Тишина повисла в зале подобно саваном. Казалось, даже пляшущие языки пламени в жертвенных чашах присмирели, ошеломлённые страшной новостью. Тэхён отшатнулся, нетвёрдой походкой отступая к колонне и вжимаясь в неё спиной, словно жертвенный барашек перед закланием. Бессильными прутьями повисли руки его. — Хасни… — лишь и мог прошептать он, осев на пол, стараясь сдержать слёзы. Окружающие замолчали, казалось, все слуги Амона разом были потрясены до глубины души этим известием. ****** Стража почтительно, но настойчиво увела принцев Тэхёна и Нехо в покои Нейтикерт, супруги бога Амона. Здесь, вдали от взоров разбушевавшихся жрецов и потрясенного Псамметиха, омегам надлежало обрести кров в зыбком ожидании дальнейших вестей. Едва переступив порог богато убранных покоев, где ароматы корицы и можжевельника плыли сизыми струйками из курильниц, Нейтикерт всполошенной птицей кинулась в объятия брата. Глаза её, подведённые киноварью, расплылись от слёз, струящихся по смуглым щекам. — Нехо, наш Хасни... наш Чонгук...За что, мы ведь дружны с нубийцами! — всхлипывала она, прижимаясь к старшему брату в поисках утешения. Её тонкие пальцы сжимали шелка его одежд до скрипа. — Мать моя, Аменердис — нубийка, и верна богу Амону и отцу нашему... Но почему они?! Нехо привлёк к себе тонкий стан сестры, вобрав в объятия её дрожащее тело. Алые губы его самого растрескались от подступивших рыданий, щёки обесцветились, будто все румянцы с них смыло потоками слёз. — Не плачь, сестра, — выдавил он исступленным шёпотом, сам заливаясь солёными ручьями. — Наши слёзы не вернут брата. Боги... Они покажут фараону путь... Тэхён, застывший у дверного порога, не смел вторгаться в эти минуты высочайшего горя членов семьи фараона. Он лишь наблюдал, как две фигуры в роскошных одеждах сплелись в единый клубок скорби и отчаяния. Взгляд карийского принца сам собой потускнел, грудь будто бы свело тисками. То, что он пережили в храме Амона, обратилось мигом в пыль. Судьба похитила и растоптала все обещания и клятвы, которые Тэхён уже готовился принести Чонгуку: жить с умиротворенной душой в званьях его верного пса и телохранителя, ведь больше не на что было уповать... Если бы только карийский воин осмелился двинуться с места, он бы, вероятно, разбил бы руки в кровь о расписные мраморные стены. Его накрыло волнами ярости столь бушующими, что в глазах на миг сделалось алым, и звон зазвучал в ушах. Время для Тэхёна будто застыло, замедлилось, делая каждый вдох невыносимой пыткой. Когда же из этого многоцветного дымного тумана к нему проступил образ Нехо, Тэхён с трудом осознал, что старший сын фараона всё это время удерживал его в своих объятиях. Словно единственным своим появлением он стремился удержать карийца от рокового шага. Тэхён невольно покачнулся в сторону этого светлого призрака, что парил над бездной его скорби подобно манящему огоньку. И вот уже его рука сжимала плечо Нехо через шелковистую ткань, ища в теле омеги опору перед погружением в ярость безумия. — Тэхён... — шепнули бледные губы принца, когда их лица оказались на одном дыхании. — Не убивайся... Голос Нехо журчал подобно ручью из оазиса, смывая с ожесточённого сердца Тэхёна горькую солёную пелену. И омега произнёс одними губами, еле слышно, "Чонгук". Душа Тэхёна сжалась, словно ладонь стиснула драгоценный самоцвет, когда его внимательный взгляд уловил тоскливый обмен взглядами между королевскими детьми Псамметиха. Искра понимания и горечи промелькнула в омежьих глазах Нехо и Нейтикерт. — Тэхён, ты знаешь нашего брата? — Нехо пристально смотрел в лицо омеги. — Тэхён? — Нехо, — тихо произнесла Нейтикерт. — Не дави на него. Слёзы их лица, словно пустыня, впитали, и скорбь угадывалась лишь во взглядах. — Присядь сюда, — Нейтикерт потянула омегу на кровать, — мальчик мой, нежный, хороший... расскажи нам... Тэхён чувствовал, как тело его горит под взглядами старших детей фараона, он снова чувствовал себя барашком и ждал, что Нейтикерт вот-вот вонзит в него нож и следом испьёт его кровь. — Тэхён? Омега обернулся и встретился с встревоженным взглядом Нехо. — Ваш брат ... — омега закрыл глаза и опустил главу, — он моя истинная пара. Мягкий вздох облегчения раздался с двух сторон от него. — Слава Амону, — прошептала Нейтикерт. — Нехо, ты же знаешь, что это значит? Нехо кивнул головой: — Свобода...