•
— Поверить не могу, что ты все эти три года делал это один. А я-то думал, почему ты вечно просыпаешь утреннее расписание — а ты в письмах копаешься. — Ну, не совсем один… Гэ сделал так, чтобы сначала все письма до меня вскрывали и проверяли, и только потом отдавали мне. Ну знаешь… Чтобы я хейтерские штуки не читал. — Удивительно, как ты меня в это не втянул. — Ну… — Ши Цинсюань ведëт плечами. — Ты столько всего делал и делаешь. Не хотел тебя утруждать, тем более, что это надо только мне. Фанатские письма укрывают пол ровным ковром из цветной бумаги, ярких стикеров и блëсток. На первый взгляд — хаос, но на самом деле в нëм чëткая система. Вот в этой стопке — прочитанные письма, на которые можно не отвечать, вон в той — ещё невскрытые, а в этой — те, на которые обязательно нужно написать ответ. По факту, Хэ Сюань мало чем может помочь: разве что вскрывать письма и делить их на требующие или не требующие ответа, но конечное решение всё равно за Ши Цинсюанем. Хэ Сюань оказывается здесь случайно — просто отвозит Цинсюаня после расписания домой, и потом они залипают в коридоре надолго, остервенело целуясь, а когда приходят в себя — уже как будто бы слишком поздно возвращаться домой, потому что уже середина ночи, а расписание следующего дня начинается со съемок шоу в семь утра. И ложиться спать смысла нет тоже. Поэтому Хэ Сюань остаëтся, планируя заполнять какие-нибудь документы, а в итоге узнаëт о Цинсюане новое. Странно. После трëх лет работы нос к носу двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю кажется, что скрывать уже особо нечего, а тут вот. — Я думал, айдолы не читают всё, что им присылают. — Ну, большинство так и делает, — Цинсюань кивает. — Не могу их винить, расписания-то у нас пипец какие. Но сам так не могу. — Те, кому ты не пишешь ответы, даже не узнают никогда, прочитал ты или нет. — Ничего подобного, — улыбается. — Я иногда на трансляциях упоминаю детали некоторых писем, так что они знают. Хэ Сюань не понимает, как можно с такой теплотой говорить о людях, которых ты даже не знаешь. Половина из них — глупые девочки-подростки, у них и денег-то зачастую нет, чтобы покупать мерч или билеты на концерты, выгоды никакой, но Ши Цинсюань заботится о всех. Не то чтобы Хэ Сюань не знал — каждый раз, когда они оказываются на публике, он тащит в руках за Цинсюанем гору мягких игрушек, цветов и прочей ерундистики. Но артист не обязан любить своих фанатов в ответ. А Ши Цинсюань любит. Искренне, всем сердцем. — Ох, а эта девочка поступила в университет, я так рад! Я же говорил, что у неё всё получится. Ой, она, кажется, попала в ту же группу, куда и та девчуля, у которой шпиц по имени Пушок?.. Вот здорово! Думаю, они подружатся. — Да ладно, — Хэ Сюань вскидывает бровь. — Ты их запоминаешь? — Обижаешь, Хэ-сюн. А смысл отвечать на письма, не запоминая собеседника? Они ведь ждут какой-то поддержки, я не могу просто отписываться стандартными фразами. Чрезмерное количество усилий. Неуместное и излишнее для айдола. Его целевой аудитории хватило бы и показного участия, а не настоящей привязанности. — Тебя бы любили и без этого. Ши Цинсюань вздрагивает; бумага в его руках чуть сминается от неосторожного движения. Он выламывает губы в кривой улыбке, когда спрашивает: — Думаешь? — Я знаю. Никто, кроме тебя, таким в индустрии не занимается. Музыкальная индустрия — грязное болото, это не про творчество и не про духовную связь, это только про грязь и деньги, про самолюбование и взятки. Ши Цинсюанева искренняя чистота здесь как бриллиант среди мусора. — Ну, а я буду, — чëтко и твëрдо. — Мне это совсем несложно. Ты пытаешься меня отговорить? — Нет, просто ты с таким подходом рано или поздно выгоришь в ноль. — Ну и пусть. Бросает с такой лëгкостью, что Хэ Сюань не находится, что ответить. Вместо этого он молча утыкается в сортировку писем. После разговора аккуратные вензеля цветными ручками ощущаются иначе — уже не просто блестящие бумажки, но чьи-то жизни. На глаза попадается письмо, написанное явно детской рукой — кривые иероглифы пляшут неровным строем по изрисованной бумаге. Хэ Сюань с любопытством вчитывается. — Тут письмо от какой-то маленькой девочки. Пишет так, будто вы знакомы лично. — М? А, я понял. Наверное, это от пациентки из той клиники, в которой я выступаю иногда, — Цинсюань задумчиво почëсывает подбородок. — Давай сюда. Читает внимательно, будто разглядывает каждую закорючку по отдельности. Улыбается. Не удержавшись, Хэ Сюань спрашивает: — Ну? — Ты же тоже его читал. — Только начало. Дальше у меня об её почерк глаза поломались. — Скучает она. Спрашивает, когда снова приеду. Когда там у меня в графике? — Через три недели. — Давай перенесём. Поближе. Чтобы на следующей неделе получилось, — никакой просьбы в голосе, только утверждение. Это означает — вертись как хочешь, но дыру в расписании мне организуй. Хэ Сюань вздыхает. — Ты опять за своё. Ши Цинсюань на это только беззлобно хихикает. Он знает, что его расчудесный менеджер всё равно всем позвонит, поднимет на уши, сквозь скрип зубов урежет ему часы на сон — но окно в графике сделает. Хэ Сюань это всё знает тоже, поэтому, фыркнув, тут же лезет в календарь на телефоне. — Спасибо. — Извиняться перед всеми, кого я подвину, будешь сам. — Естественно, как же иначе! Кстати… Шелест бумажек. Ши Цинсюань придвигается ближе и заглядывает Хэ Сюаню в лицо. Глаза загадочно блестят — явно что-то задумывает. — Что? — Хочешь со мной? — В смысле? Я и так всегда езжу с тобой. — Да, но всё это время ты сидел в машине и ждал меня. А я предлагаю, ну… Посмотреть? Хэ Сюаню мало интересны незнакомые больные дети. Ему и пение Цинсюаня неинтересно, слащавые поп-песенки не в его вкусе, но — Ладно. Ему всё равно обычно нечего делать, и сидеть в машине несколько часов невыносимо скучно.•
Светло-голубые стены палаты едва проглядывают сквозь полотно наклеек и неловких детских рисунков. Домики, цветочки, животные, люди собранные из кружков и палочек; по тумбочкам раскатываются мелки и фломастеры. Хэ Сюань отталкивает пальцем подплывший к нему воздушный шарик. Атмосфера странная. Это палата для неизлечимо больных детей — таких, что современная медицина может предложить им только доживать свои дни без боли, спрятав их вот в таких бетонных коробках, увешав маленькие худые тельца катетерами и датчиками. Хэ Сюань смотрит, и невольно представляет на месте каждого ребёнка свою сестру. Если бы она так серьёзно заболела, он бы не смог этого пережить, ведь это не жизнь получается, а существование, как в тюрьме. Наверняка каждый, кто оставил своего ребёнка здесь, ощущает лишь ужас. И всё же- Ши Цинсюань почти не поёт здесь своих песен — в основном только всякие популярные детские мелодии вроде «Baby shark», но его голос, нежный и звонкий, даже из такой мелочи делает почти мировой хит. Он улыбается, смеётся, лепит с детьми какие-то мелкие поделки; в кудрях путаются блёстки, бумажные звёзды и конфетти. А самое удивительное — в его взгляде нет жалости. Поэтому, наверное, дети его обожают. Ши Цинсюань приходит к ним без слёз и обещаний, не говорит «вы обязательно поправитесь» (ведь они знают — этого не будет), он просто протягивает в ладонях маленький кусочек счастья и солнца. Хэ Сюань никогда так не сможет. Поэтому и сидит в углу, наблюдает издалека; ему эту боль из глаз не вытравить, только испортит всё. Видеть Ши Цинсюаня вне айдольской личины за пределами дома непривычно; ни макияжа, ни бижутерии, ни цветных линз. Хэ Сюань смотрит — и не может взгляда отвести. Атмосфера странная — потому что ненормально в этой клетке, созданной для ожидания смерти, чувствовать покой, но умиротворение само собой растекается под кожей. Солнце путается в наклеенных на окнах ловцах света, и по стенам скачут радужные блики. — Я читала, что вы встречаетесь. Это правда? Хэ Сюань вздрагивает. Маленькая девочка пилит в нём дыру своими огромными чёрными глазищами. Крохотные ладошки комкают одеяло. Напоминает сестру. — Ну, возможно, — отвечает, недолго подумав. Девочка хмурится. — Что значит «возможно»? Дурацкий ответ! И такая же вредная, как его сестра. Хэ Сюань не сдерживает лёгкой улыбки. — А какой ответ тебе бы хотелось? — Ну-у-у… — она задумчиво чешет затылок. — Ну вы любите друг друга или нет? Каждый новый вопрос хуже предыдущего. Хэ Сюань невольно оглядывается в сторону Ши Цинсюаня. Тот, вдохнув гелий из одного из шаров, тонким-тонким голосом рассказывает детям какие-то бессмыслицы, чем смешит мелких практически до слёз; они пищат и хватаются за животы. Цинсюань хохочет тоже, и тоже до слёз; глаза блестят. Этот момент хочется сжать в кулаке, положить за рёбра и унести с собой, запечатлеть в чём-то незыблемом, как камень, растянуть в вечность. — Я — да. А вот он меня — думаю, не очень. Признание даётся удивительно легко, как выдохнуть. От него мир не переворачивается, небо не падает, время не останавливается. — Это как так? — любопытная и неутомимая. — А как же встречаетесь тогда? Хэ Сюань кое-как ловит «вырастешь — поймёшь» с кончика языка. Этим детям нельзя такое говорить. — Просто вас он любит гораздо больше, чем меня. С такой конкуренцией очень сложно. — Аа-а-а, вот оно что. Ну да! Ну так он вон какой крутой певец, так что смирись. Для звёзд всегда фанаты первее! — Такая маленькая, но уже такая умная, — Хэ Сюань улыбается почти в открытую. Девочка похожа на лохматого желторотого галчонка, машет рукавами больничной пижамы, как крыльями. — И ничего я не маленькая, мне уже целых девять! Да, всего девять, но уже увидела, что у Цинсюаня-альтруиста сердце огромное, он впускает в него всех подряд, не смущаясь. Бороться за него как будто бы бессмысленно. Бороться за него как будто бы неправильно — словно пытаться отобрать у людей воздух и солнечный свет. Он купается в море всеобщего обожания, зачем ему кто-то конкретный? Зачем ему конкретно Хэ Сюань?•
Хэ Сюань нетерпеливо постукивает по рулю. Ши Цинсюань задерживается, потому что ему нужно обсудить что-то с врачами, а в итоге и вовсе пропадает. Под землю он там провалился что ли, в самом деле? Дверь в машину хлопает в момент, когда Хэ Сюань уже достаёт телефон, чтобы позвонить. — Ну наконец-то. Ты что так долго? Ши Цинсюань валится на сидение молча, и Хэ Сюань сразу понимает — что-то не так. Обычно, когда Ши Цинсюань расстроен, он всеми силами пытается это скрыть (даже если получается так себе), тянет улыбку до боли в скулах, отмахивается и отшучивается до последнего. Но сейчас… Хэ Сюань впервые видит Цинсюаня настолько уязвимым. Разбитым настолько, что нет сил натянуть хотя бы подобие маски, какое-нибудь тоненькое бумажное притворство. — Что случилось? Вздрагивает. Пальцы комкают край свитера. Цинсюань не отрывает от него взгляда, когда выдавливает из себя: — Та девочка, от которой было письмо… Я не видел её ни в одной из палат сегодня. Хэ Сюань сразу всё понимает. — Так что я решил спросить у врачей, что случилось, и… — голос подламывается; Цинсюань рвано выдыхает. — Она… Еë… Не стало спустя несколько дней после того, как она отправила письмо. Это хоспис для паллиативных больных, чего ты хотел, там все заранее мертвы — язвит циник у Хэ Сюаня в голове, и тот его душит, втаптывает на самые задворки черепа; Цинсюань, похоже, впервые столкнулся со смертью сегодня лицом к лицу. Прежде, чем Хэ Сюань успевает сказать хоть что-то, воздух разрезает звонкий всхлип; Ши Цинсюань прячет лицо в ладони. — Это… Я всё виноват? — Что за ерунда? Цинсюань затравленно взвывает. — Она так ждала меня… Может, если бы я раньше приехал, ей бы стало лучше? Мне надо было быстрее проверять письма, мне надо было… Конец тонет в глухих рыданиях. Они выворачивают Ши Цинсюаня наизнанку, он практически задыхается, скручивается на сидении, будто пытается сжаться в точку и исчезнуть. Цинсюань поплакать любит — Хэ Сюань это знает, потому что он тот, кто вытирает сопли, когда фильм оказался слишком грустным или наоборот, слишком счастливым, когда вдруг первое место на шоу, когда очередной юбилей в несколько десятков миллионов просмотров на клипе, когда фанаты приготовили подарок (с разрисованного его фотками самолёта он разводил сырость почти неделю). От всех этих слёз обычно легко отмахнуться, само пройдёт, главное только салфетки подать, но сейчас- Ши Цинсюань рыдает так горько, будто эта девочка была его родной сестрой, кем-то самым дорогим и близким. Но она была всего лишь мимолётным мгновением, парой выступлений в его забитом графике, будь на его месте Хэ Сюань — наверное, даже и лица её не запомнил бы. Тут какие слова ни скажи — будет некстати. Даже спустя три года их отношения остаются поверхностными. Точнее, оставались до недавнего времени. У них не бывает разговоров по душам, Цинсюань, при всей его открытости, редко бывает по-настоящему искренним. Но сейчас — сейчас он как рваная рана, всё наружу, даже смотреть больно, не то что касаться. Хэ Сюань поджимает губы и делает то единственное, что кажется ему в моменте правильным — прижимает Ши Цинсюаня к себе. Плечо тут же становится мокрым. Дрожащие пальцы смыкаются в замок за спиной. Цинсюань зарывается в чёрную толстовку, видимо, надеясь хотя бы так раствориться и исчезнуть. Хэ Сюань успокаивает его так, как годами баюкал в детстве младшую сестру, осторожно похлопывая по спине, шепча в макушку что-то пустое вроде «чш-ш-ш, всё пройдёт, всё будет хорошо». Тонкокостное тело в его руках вздрагивает всё реже и реже, и Цинсюань затихает, только изредка всхлипывая. — Цинсюань. Не отвечает, но Хэ Сюань всё равно чувствует, что его слушают. — Ты айдол, а не небожитель. Не бери на себя слишком много. Твоя задача — выступать, а не решать проблемы мира во всём мире, голода и болезней. Ты делаешь достаточно. Вздох. Горячее дыхание опаляет шею. Не согласен, получается. — Ты не можешь повлиять на всё вокруг. Есть вещи, которые ты никак не изменишь. — Но если у меня есть ресурсы и связи сделать хоть что-то — я обязан попытаться. Когда Хэ Сюань узнал, что дебют его группы отменяется ради соло какого-то выскочки, который ни стажировался ни дня, ярость лавой клокотала в горле. Все эти мажоры с золотой ложкой в жопе, сраные непо-бейби лезут в айдолы только затем, чтобы потешить своё эго, ради красных дорожек и мет гала, не для музыки, не для танцев, и уж тем более не для того, чтобы делать мир лучше. Понимает ли Цинсюань, что рвëт все устоявшиеся каноны? Он до смешного самоотверженный, чего совсем не ждëшь от человека, который не в курсе, за счёт чего дебютировал. — Покажи в контракте, где у тебя прописаны такие обязанности. Очередной выдох жжëтся на коже, уже больше похожий на фырканье. — Ты разве не слышал? С большой силой приходит большая ответственность. — А ты что, Человек-паук? Какая ещё сила? Ши Цинсюань наконец отрывает лицо от хэ сюаневой толстовки. Опухший, с соплями до подбородка, но Хэ Сюань не чувствует отвращения. — Ещё раз повторяю. Ты не небожитель. — Но… — В её смерти нет твоей вины. Глаза напротив округляются. Слишком прямо и резко, да, но если иначе не достучаться? — Эти дети тебя обожают. Вместо того, чтобы корить себя за то, на что ты никак не мог повлиять, лучше подумай о том, насколько светлее стала её жизнь, когда ты начал приезжать сюда. Она тебя явно любила — думаешь, ей было бы приятно сейчас смотреть, как ты убиваешься? Хэ Сюань, не удержавшись, заправляет Цинсюаню непослушную кудряшку за ухо. — Я уважаю твоё желание помогать людям, но если ты не будешь заботиться о себе — развалишься, и не поможешь уже никому. Или ты предлагаешь тебя наручниками к кровати пристёгивать? Нервный смешок срывается с губ. Ши Цинсюань хихикает-хихикает-хихикает, не может остановиться, его плечи мелко подрагивают. Хэ Сюань вскидывает бровь с немым вопросом в глазах, чем вызывает только ещё одну порцию смеха. Кажется, это что-то нервное. — Прости, аха-ха… Я просто… Вообще не про то подумал, что ты имел в виду, хи-хи-хи, ой, божечки… Хэ Сюаню требуется пара мгновений, чтобы понять; он кривится. — Извращенец. — Вовсе нет! Ты мог бы выбрать метафору поприличнее! У Ши Цинсюаня от смеха стоят слёзы в глазах, но лицо уже настолько мокрое, что одной каплей больше, одной меньше — без разницы. Тут уже салфетки не хватит, нужна пара бумажных полотенец, и всё равно хочется провести по веснушчатой щеке большим пальцем. Хэ Сюань это желание мысленно сжимает в кулаке, и оно хрустит, как яичная скорлупа. — Спасибо, Хэ-сюн. — Полегчало? — Ага. Они все ещё слишком близко друг к другу; Ши Цинсюань упирается Хэ Сюаню ладонями в грудь. Тот ловит мимолётную перемену в зелёных глазах напротив и качает пальцем перед вздёрнутым носом. — Даже не думай. Никаких поцелуев, пока ты не умоешься, сопля. — Я не сопля! Ладно, может быть, немножко сопля… Ши Цинсюань лезет в бардачок, и начинается долгое шуршание салфетками. Вытирается долго и тщательно, но Хэ Сюань всё равно то и дело ловит на себе пытливый взгляд из-под кудрявой чёлки. Не выдержав, отворачивается. В глазах у Цинсюаня сверкает что-то странное, опасная искра, которую лучше не раздувать в пламя. — Ладно, поехали уже отсюда. У тебя скоро тренировка, а я ещё не обедал. Чем меньше между ними глубины — тем лучше, так почему они постоянно невольно лезут друг к другу в душу?