Эй, господин полицейский

Иногда он возвращается в тот январь. Этот месяц навсегда покрыт чёрной вуалью и запрятан в ящик Пандоры, похороненный на заброшенном кладбище под семью замками — каким-то образом уцелевший, каким-то образом продолжающий жить своей собственной жизнью отпечатком металлической пластины в ноге. Ту снимают с кости через полгода после операции. Январь же остаётся Хосоком навсегда. Шрамы — тоже. В том январе ему всего двадцать один. У него в углу комнаты спортивная сумка, календарик с расписанием тренировок, обзвоны по прослушиваниям, единственная парадно-выходная блузка и идеальная осанка. Миллиарды знакомств, размазанных лиц, поцелуев в щёки при встрече. Розовые волосы, сожжённые плойками. Блеск на губах. Всегда туманный взгляд, полный то ли надежды, то ли грусти. — Нервничаешь? — на плечи опускаются руки. Чьи — Хосок не помнит. Помнит только, что не нервничает совсем. Помнит, что не улыбался, кажется, всю осень и прошедшую половины зимы. Погас за три года. Разучился радоваться. Съёмная однушка на окраине, опрокинутая стопка водки вместо ужина, пилатес в неоновом свете, татуировка-смайлик на мизинце — метка подпольного клуба, где Чон отплясывает за неплохие деньги. Тех хватает, чтобы не думать, как выжить на одном рисе с водой и куда пойти, если будет негде жить. Хосоку говорили, что никто здесь хорошо не заканчивает. Хосок это знал, конечно, но, наверное, не понимал до конца, наивно думая, что его-то точно пронесёт. Он точно здесь временно. Он станет великим танцором со своей театральной труппой, а это так — лишь способ продержаться до славного счастливого будущего. Он никогда не возьмёт вип-клиентов. Он не сломается. Не упадёт. Всё выдержит. У него точно не будет последствий. Он исключительный, особенный случай. Паспорт у него забирают для безопасности. Вместо документов татуировка-смайлик, клеймо. Улыбающаяся рожица на мизинце — когда выберется, то перебьёт на что-нибудь классное. Перекроет. Перекроется, раз отмыться всё равно не получится. Хосок находит себя, сидящем на полу в гримёрки и рассматривающим собственные руки. Кажется, опаздывает на прослушивание. Музыка бьёт по ушам. Чон пытается повторить улыбку, что видит перед собой, но уголки губ не слушаются. Уходят вниз. Кажется, ему что-то подмешали в напиток. Фирменный. Персоналу никогда не наливают алкоголь, да, но следить за бокалом нужно в оба. Сам виноват. Поднимается по стенке. Одевается, даже не видя, какую одежду натягивает. На улице снег. Ветер. Ночь. Темнота накрывает его сожжённую ангельской пудрой голову. Он должен успеть на прослушивание! На кону большая роль! Она, конечно, не положит конец вынужденным ограничениям и дурацкой работе, но это будет огромный шаг к исполнению мечты. В конце концов, именно ради мечты Хосок оставил позади всё, что имел. Дом, папу, парня, друзей, комфортную и беззаботную юность в провинции, где ловить, по сути, нечего. У Чона другой путь. Дорога, ведущая к звёздам. За спиной — полыхающий мост. Вместо старого всегда появляется новое. Незаменимого просто не существует: вместо двухэтажного домика — тесная квартирка, вместо папы — контрольный звонок раз в неделю, вместо бывшего — нынешний, вместо друзей — знакомые, вместо провинции — столица. Хосок двигается дальше. И ни о чём не жалеет. Нет, серьёзно, в его жизни прекрасно всё, кроме работы в клубе, но это же не навсегда. Его тошнит водой в наполненную всяким дерьмом мусорку. Во рту привкус ацетона и сигарет, которыми угощал его Джексон, то есть альфа, что числился парнем Чона. Ноги — едва держат, но не подводят. При желании омега смог бы стать профессиональным бегуном или вовсе атлетом. Деревья, высаженные в аллее, благородно молчат. Хосок слышит позади себя шаги, вторящие его шагам. Тихие, тонущие в завывании ветра и в ритме музыки, что всегда дышит в затылок в районе подпольных клубов и казино. Снежинки падают на голову Чона, путаются в его розовых волосах. Телефон жужжит. «Ты скоро? Прослушивание уже началось, а тебя нет. Из театра точно выгонят с таким отношением, Хо», — от университетского друга. Хосок тыкает несколько клавиш на кнопочном телефоне: «Я всё равно заберу это место, даже если опоздаю на пять часов». И он прав. Может, он и не самый талантливый танцор, но точно самый трудолюбивый и упорный. Никогда не сдающийся, всегда доводящий дело до конца. Самоуверенный. Харизматичный. Подающий большие надежды. Все остальные ему завидуют. — Эй, Хо, подожди! — слышится звонкий голос позади. — Мы тоже идём! Чон останавливается и поворачивает голову в сторону двух коллег. Они вместе учатся в одном колледже, вместе ходят на тренировки, прослушивания, танцуют в театре за гроши. Ах да, именно они рассказали Хосоку про клуб и устроили ему собеседование. Поцелуи в щёку вместо приветствия. Липкий блеск остаётся на холодной коже. Снег воет. Глаза слезятся от ветра. Теперь они опаздывают втроём. — Как вы думаете, успеем? — говорит вслух Хосок, но голоса своего не слышит, будто все его слова прописаны жёлтыми субтитрами над головой. Пар взлетает вверх, к верхушкам зданий. — Хотя вы можете не торопиться, всё равно место одно и его получу я. Но, может, свезёт, и вы получите партию в массовке, эй! — вскрикивает. — Эй! — и себя слышит со стороны. Значит, действительно кричит. Один из коллег резко дёргает Чона за плечо и с усилием сжимает руку чуть выше локтя: — А ты ничего не попутал, зазнайка? — Пусти, — ни одна мышца не случается. — Охренел? Пусти! — Чё ты с ним сюсюкаешься? — возникает из темноты второй голос. Лица тёмные, неживые, будто приклеенные. — Ты посмотри на его ебало, так и хочется раскрошить! Ущербное опущенное чмо, которое только и может что пиздеть! Они все здесь временно. Они все — лучшие. Как же неприятно быть одним из них. Удар приходится прямо по губе. Хосок чувствует, как кровь падает на подбородок и ворот водолазки. Будет некрасивое пятно. Он вырывает руку из неестественно крепкой хватки — такая оставит не сходящие несколько недель синяки. Толкает обидчика в грудь, но та будто каменная гора. Не сдвигается даже, уж тем более не падает. Чон видел немало драк в своей жизни. Дворовые ребята били друг друга палками и сражались на игрушечных мечах; в школе разворачивались побоища не на жизнь, а на смерть из-за самых глупых поводов; подножки на танцах; попытки задеть побольнее, чтобы не задели тебя. Стрелки на старой парковке. Кровь и слюни на асфальте. Мин Юнги, который набил морду каждому второму в округе и, по слухам, должен был отправиться в колонию, как только станет совершеннолетним. Он говорил Хосоку: «Если не можешь ударить, то лучше беги», — и учил его складывать кулак правильно, накрывая костяшки своей вечно разбитой ладонью. Омега срывается с места, точно зная, что с двумя оппонентами у него не хватит сил справиться. Не сегодня. Не когда у него ноги ватные и голова кружится. Смайлик на мизинце улыбается издевательски. Вперёд по молчащей аллее, свернуть налево, спуститься по длинной лестнице, перебежать дорогу и оказаться в метро. Сесть в подземку. Нахрен прослушивание — Хосок поедет домой и проспит до полудня, а потом не будет вспоминать эту ночь никогда больше. Как же. Пальцы смыкаются на капюшоне куртки, как стальной капкан, и тянут назад: — Стой, сука, мы не закончили! — голосом механизма. Хосок выпрыгивает из расстегнутой куртки и, чуть ли не спотыкаясь о навалившиеся сугробы, продолжает бежать. Вперёд, не оглядывайся, не думай. Просто беги. — Лови его! — Не сбежишь! Сбежит. Всегда сбегал. Всегда везло. Всегда проносило, где бы ни оказался. Снег бьёт по щекам. Холодный воздух режет лёгкие. Ему подмешали что-то в колу. Сотрудники не травят сотрудников, чёрт возьми. Омеги не бьют омег. Не подставляют. Они же друзья? Да? Живот скручивает от острой боли. Когда его валят на землю и прикладывают головой о промерзший асфальт, в голове нет мыслей. Капли крови на снегу, похожие на маки. Цветы забвения. На скуле расцветает и распускается бутоном синяк. Вырубить пытаются. Зачем? Хосок вырывается чудом. Ещё немного. Он почти добрался до лестницы. Ноги не слушаются. Ватные. Как у тряпичного человечка. Ничего не слышно. Нужно сделать всего пару шагов и этого дня никогда не будет существовать. Никакой зимы, никакого января. «Когда не можешь сбежать, то спрячься». «А если некуда?» — спрашивал, заглядывая в чужие тёмные глаза, которыми тайком любовался. «Тогда сопротивляйся». Сопротивляйся, несмотря ни на что. Ты — это то, как ты сопротивляешься, и больше почти ничто. — Сука, какой упорный! — вот и лестница. Внизу люди. — Не уйдёшь, — добраться до подземки. — Там наши, они перехва… Хосок спотыкается на первой же обледенелой ступеньке и катится кубарем на проезжую часть, успев лишь закрыть голову руками, чтобы не потерять сознание. Спина ноет от столкновения с землёй и голым льдом. Он садится, осматриваясь по сторонам. Такое чувство, будто Чона хорошенько встряхнули и перемешали все внутренности, как в плохом коктейле. С виска стекает густая, как вишнёвый джем, неприятно тёплая кровь — пачкает свитер окончательно. Ни за что теперь не отстирает. Даже в химчистку нести бесполезно. Нужно подняться. Нужно… Хосок опускает взгляд на свои ноги. Они не шевелятся. Лежат, вывернутые под неестественным углом, как у поломанной куклы. Даже сквозь широкие штанины — те в бурых разводах и снегу — видно. Брюки придётся выбросить. Ничего. Всё будет нормально. Он сможет подняться. Он поднимется и поедет домой. никому не расскажет, что произошло сегодня. Забудет. Выкинет из головы. Губы дрожат вместе с руками, когда Хосок пытается собрать ноги в кучу и нащупывает торчащую кость. Снег летит на его разбитую голову, путая и закручивая волосы. Он пытается встать и ползти хотя бы на руках, оставляя после себя кровавую дорожку, но ладони скользят — падает. Ну же. Падает снова. Снова. Потом ему будет больно. Нужно действовать сейчас. Убежать. Спрятаться. Не сдаваться до последнего. Свет, вылетающего из-за угла фургона слепит, как фонарик на осмотре невролога перед новым шоу. Танцоры должны быть здоровы. Зрачки Хосока не реагируют. Он застывает, как оленёнок, что выбежал на трассу и впервые увидел манящие огоньки фар. Молоточком по коленкам. Пациент, что с лицом? Сколько пальцев показываю? Когда когда по правой ноге проезжают несколько железных тонн на огромной скорости, он не слышит и не видит ничего. Не чувствует. Не… а потом лишь кричит. Истошно, пронзительно кричит. Голос не его. И кровь не его тоже. Снег на асфальте тает под ногами. Чёрный, как экран, в который смотрит Хосок, когда пытается вспомнить, что же с ним происходило в то время, когда он перестал улыбаться. Чёрный, как первые костыли и папка с делом. Чёрный, как январь. *** Хосок вздрагивает сквозь пучину сна, будто падает в кровать с огромной высоты без страховки и приземляется на смятые за ночь простыни. Он открывает глаза и ловит тут же взглядом лицо Юнги в нескольких миллиметрах от своего лица. Проспали всю ночь в обнимку. В тёмных волосах путается свет от включённого ночника и первые солнечные лучи восходящего утра. Несколько секунд на несколько вдохов и выдохов. Он чувствует и дыхание альфы тоже на своих веках, как будто бриз после шторма. Запах дождя летним днём, когда блики радуги отражаются в прохладной воде, когда листва шумит, когда одежда мокрая насквозь, когда цветы поют, а впереди океаны из тёплых луж и пена пересветов. Хосок любит дождь. Это был просто кошмар. Чем ближе январь, тем чаще он будет сниться, но главное, что после — отпустит. Омега живёт с этим уже восемь лет. Мин дёргает во сне носом. Забавно так. — Спишь? — шепчет Чон, сам не зная, откуда в его голосе столько нежности. Не отвечает. Даже бровью не ведет. Значит, спит. Хосок осторожно приподнимает руку к лицу Юнги. Ведёт кончиками пальцев по лбу, широким бровям, носу, губам — знакомится, изучает. Возвращается к шраму, что так резко бросается в глаза, даже если не присматриваться. Кажется, что в комнату сначала заходит шрам, а только затем сам альфа. Хосок заметил, как на следователя косятся окружающие и как боятся смотреть прямо. Наверное, Юнги уже привык к такому нежелательному вниманию к своей внешности. Чон о нежелательном внимании знал всё — на ноги он встал только через полгода после января и ходить учился заново, как маленький ребёнок. От одного конца комнаты к другому через слёзы, пот и кровь на внутренних сторонах щёк. Омега убирает длинные прядки чёрной чёлки с чужого лба и думает, что хочет, чтобы этот момент никогда не заканчивался. Если солнце вдруг отклонится от неба и рухнет к ним в кровать, то Хосок загадает желание на падающую звезду. Ох. Это уже слишком. Слишком. Юнги дёргается во сне и нос морщит. Просыпается. Хосок тут же прячет ладошку под одеяло и зажмуривается, чтобы не застукали. Ну вот, дождик спугнул солнышко и не дал желанию сбыться. Когда Чон всё же решается открыть глаза, то на него внимательно смотрит пара тёмных, как грозовые тучи, глаз. Он не может и не хочет отвести ответный взгляд. Сколько они лежат так? Минуту, две? Неделю? Час? Вечность? Хосок не знает, но он заканчивает утренние игры в гляделки (ничья!) поцелуем. Губы у Юнги еще мягче и ближе, чем вчера. За одним ленивым поцелуем идет второй и третий, как по очереди. Обнимаются они крепко: сплетают ноги и руки, прижимаются лбами, скулами, носами, пальцы в замке, кожа касается кожи, атомы — атомов. Первым отстраняется альфа. Пьёт подготовленное обезболивающее, протягивает стакан воды и омеге. Тот почему-то боится, что пальцы у него дрогнут, но стакан держит крепко. Значит, живой. — Ты забыл свет выключить, — говорит Хосок, наблюдая, как обнажённый Юнги расхаживает по спальне, собирая разбросанные вещи. Вид открывается хороший. Похорошел же к тридцати, гад. — Классная задница, кстати. Сам накачал? — Нет, украл и пришил, — закатывает глаза. — Господин Франкенштейн, — смеётся омега и приподнимается на локтях, чтобы лучше рассмотреть чужую подтянутую фигуру. Если бы альфа начал качаться еще в школе, а не бил морды направо и налево, то, наверное, сейчас они были бы женаты и воспитывали милую собачку. Чон представляет эту картину и так смешно делается, так легко и приятно на душе. — Кстати, свет я оставил для тебя, — мужчина закидывает вчерашнюю рубашке в корзину для белья. — Зачем? — Ты же боишься темноты. Значит, помнит. — Не боюсь уже давно, — врёт Хосок, сам не понимая зачем. Цену себе набивает, что ли? — Люди меняются, господин полицейский. — Верю. Омега делает усилие над собой и тянется к выключателю ночника. Комната не становится темнее — занавесок у Юнги всё равно нет, а сторона дома солнечная. Надо принести ему шторы, а то вдруг соседи будут заглядывать и шпионить. — Будешь суп? — спрашивает Мин, находя в шкафу две футболки. Одну из них надевает сразу же, вторую кидает на кровать. — Другой еды нет, а готовить не хочу пока что. — Я думал, что ты мне такси вызовешь, — пожимает плечами. На ключицах набиты тонкие веточки лавра. Символ победы. А у альфы и правда шрам там, где у Хосока татуировка. — Пуля? — подбородком указывает на рубец. — Студенческий идиотизм. Неудачная шутка от лучшего друга на полигоне, пришлось ехать к Сокджину на практику в морг, чтобы нас не отчислили. — А на лице? — Посадил за решетку одного наркоторговца. За него пришли мстить. — И как? — удивляется омега. — Ты точно хочешь знать подробности? — усмешка. — Или опять взбесишься и родителей в школу вызовешь? — Тогда уж такси до дома, раз ты невыносимый такой. Я же искренне за тебя переживаю! — Чон нащупывает подушку и кидает ею в альфу. Тот уклоняется, как какой-то герой боевиков, и пафосно влетает двумя ногами в спортивные штаны. — Сердце кровью обливается. Не жалеешь меня. Не ценишь. Типичный семиклассник, короче. — Ага, майнкрафт, щенячий патруль, мир, дружба, жвачка. Так что насчёт супа? — Стариковский завтрак какой-то, — футболка оказывается ему большой, как оверсайз дрянного качества. — Самое то. Ничего страшного, если он задержится на часок. Может, на полтора. На кухне не обжито так же, как и в остальных частях квартиры. В кабинете с открытой дверью стоят друг на друге коробки и карабин, как бы между прочим затесавшийся на рабочем столе. В гостиной пыль, и Хосок несколько раз чихает, когда проходит мимо. В ванной несколько баночек и мочалка — свет тусклый. Надо лампочку принести тоже, у Чона дома целый склад, чтобы никогда в темноте не оставаться. Улыбка сама расцветает на лице, когда, умывшись и даже приведя чёлку в порядок, он застаёт Юнги за плитой. Тот режет зелёный лук, чтобы добавить в суп при подаче. Так вкуснее. — Тарелок у меня нет, — говорит он вдруг каким-то смущенным голосом. — А ложки хоть есть? — Хосок садится за обеденный стол. — Есть. — Значит, справимся, — он смотрит на широкую спину и думает, что не против был бы метеорита, который бы их уничтожил, как динозавров, чтобы вот это стало последним мгновением в их жизнях. — Почему у тебя есть винтовка в кабинете, но нет посуды на кухне? — Чтобы ты спросил. Мин фыркает со смеху. Завтракают они неспешно. Едят с одной кастрюли. Дерутся ложками за кусочки морковки. Лодыжки Хосока на коленях Юнги — он ведёт ребром ладони вверх и вниз по коже. — Я не хочу уезжать, если честно, — вдруг выпаливает омега. Привкус лука на языке, а губы блестят от бульона. Целоваться охота. — Тогда оставайся. — До обеда? — Хоть до ужина. — На ужин тарелки нужны. — Хочешь съездить за ними? Чон кивает, а после подается вперёд и ловит губами чужие губы. Солёные. *** На подземной парковке торгового центра холодно и влажно. Видно, насколько Хосоку некомфортно, пока они наконец не добираются до эскалатора, что несёт их в тёплое, светлое помещение. Омега оглядывается по сторонам, хмуря тёмные брови и задумчиво рассматривает лицо Мина, будто заземляясь от тревоги. Юнги берёт его за руку и гладит большим пальцем по выступающим костяшкам. Из-под оттянутого вчерашней коричневой толстовки торчит белая рубашка альфы. Одна из тех, что он надевает на службу и никогда не носит дома. — Икеа! — оживляется Хосок, стоит им доехать до нулевого этажа прямо ко входу в сине-жёлтый магазин. — Тысячу лет там не был! Пошли! — Но нам же только тарелки… — Пошли! Воспользовавшись тем, что они и так держатся за руки, Чон тянет мужчину мимо охраны и искусственного вишнёвого дерева. Откуда только в хрупком, на первый взгляд, учителе столько силы? Тетрадок, что ли, наносился? — Тут перестановку сделали, комнаты обновили. Надо всё посмотреть, — кивает с довольным видом. Юнги решает не сопротивляться. Упорно выдерживает первые несколько экспозиций, где нужно посидеть на всех поверхностях, всё пощупать, потрогать, погладить и протестировать, как будто Хосок действительно собирается скупить всю мебель на свете и обустроить каждый уголок планеты. Наконец они садятся на выставленный диван в одной из гостиных, когда теряются в бесконечном пространстве Икеи и выбиваются из общего потока посетителей, что решили провести свой выходной в торговом центре. — Сколько раз мы уже проходили мимо этой комнаты? — спрашивает Юнги, вытянув ноги. — Четыре раза. — Я думал, раза три, — усмехается. Хосок складывает ладони на плечо альфы и опирается на них подбородком: — На третий раз я тебя поцеловал, чтобы ты не заметил, что мы навернули круг, — растягивает губы в лукавой улыбке. — И, вероятно, я хочу, чтобы ты обратил внимание на этот очаровательный кофейный столик. У тебя зал пустой. Неуютный такой. — Думаешь, что один столик что-то изменит? — Конечно, я же омега. Мне важны домашний очаг, уют, безопасность и кофейные столики. Я всё это тонко чувствую. Тем более, он в форме деревца. — И на трёх уродливых ножках. — Дизайн. — Бред, — Мин треплет чужую кудрявую чёлку, а после давит двумя пальцами на открытый лоб, заставляя Чона отодвинуться. — Я не собираюсь обставлять квартиру. Она служебная, а я вернусь в столицу после закрытия дела. Не увезу же я с собой всё добро. Хосок принимается его щекотать и где-то в середине нападения наконец вспоминает, в какую сторону им нужно идти, чтобы выбраться из лабиринта. По пути к тарелкам омега планомерно склоняет его к покупке нового пледа с пчёлами, ароматических свечей, новой лампы, кресла, полочки в ванную, зеркала, ковра и мусорной корзины. В какой-то момент Юнги даже начинает думать, что тот никакой не учитель, а тайный засланный агент Икеи по продажам в особо крупных размерах, потому что иначе желание сгрести всё на кассу альфа объяснить не может. В омегах Мин всегда ценил одно качество — скромность. По крайней мере все его партнёры, не считая одного исключения, которое сейчас пыталось выпытать у консультанта, где здесь отдел со шторами и как в него пройти, чтобы не заблудиться, были кроткими, как тихая заводь. Ничего сверх, ничего экстра и, вероятно, никаких красных сумок Луи Витон, в которую едва помещаются ключи. — А занавески зачем? — спрашивает Юнги, когда Хосок заканчивает с пытками персонала. Бедный парень десять минут объяснял маршрут, но в итоге сдался и просто нарисовал Чону карту. — Так у тебя и занавесок нет. — Хо… — Когда уедешь, то отдашь их мне. Занавески лишними не бывают, просто поверь, — он поджимает губы. — Где у этой карты верх, а где низ? — вертит в руках листочек. — И если ты такой капризный ворчун, господи полицейский, то не волнуйся. Занавески я оплачу сам. И повешу сам. Будет тебе небольшой подарок на временное пользование. Решив, что спорить бесполезно, Юнги со вздохом забирает у Хосока путеводитель и тут же находит правильный маршрут — он всегда был хорош в ориентировании на месте. — Понимаешь, — говорит омега, когда его за руку ведут в нужный отдел. — Нельзя жить в полупустой квартире. Сколько ты будешь заниматься этим делом? Месяц, год? И всё это время есть с кастрюли суп и спотыкаться о коробки? Нет, так не пойдёт. У меня сердце кровью облилось сегодня, когда я прошёлся по дому. — Ладно-ладно, — соглашается Мин. — Занавески — это сердце дома. Они нужны человеку, понимаешь? Тепло сохранить, чтобы окна не продувало. Ну, это раньше было, а я у тебя окна проверил. Они нормальные, зимой не должно быть холодно. — Когда ты успел? — Пока ты был в душе, — Хосок присаживается на стул для посетителей, чтобы немного передохнуть. Как бы то ни было, ходить долго он всё же не может при всём желании. — А ещё у тебя сторона солнечная, из соседних домов всё-всё видно. А вдруг слежка? Ну или соседи просто любопытные? А ещё так уютно и хорошо будет с занавесками. Глазам приятно и… — Я понял. — А если ещё ковёр взять… — Без ковра. — Ладно, привезу тебе свой. У меня всё равно их много, но это когда машину починят, а то на такси я не увезу. Юнги лишь закатывает глаза и, наклонившись, целует Хосока. Говорить тот может, кажется, бесконечно — в другой раз его можно и послушать. Наконец-то разделавшись с покупкой совершенно не нужных штор: одни для гостиной тёплого жёлтого оттенка из плотной ткани, прозрачного тюля, деревянных жалюзи для кухни (Мин настаивает, потому что не выдержит занавесок ещё и там), в спальню зелёный блэкаут, в кабинет — лёгкий гардин белого цвета с цветочными завязками, — альфа чуть ли не зарабатывает сердечный приступ, когда прикидывает сумму в чеке. Ничего, конечно, космического или вредящего его карману, но заставлять Чона платить такие баснословные деньги за какие-то долбаные занавески он не может. А вот Хосок чувствует себя, как рыба в воде, поняв, что Юнги уже смягчился и поддался напору — кладёт в корзину и пару ароматических отдушек, и два стеклянных бокала, френч-пресс, коврик для входной двери, набор из тарелок разной глубины, а также захватывает на кассе шоколадку. На кассе, когда омега уже лезет в свою мини-красную сумочку за кредиткой, его опережают. Терминал щёлкает с характерном звуком, а спокойный Мин уже кладёт телефон в карман. Благослови б-г Америку и бесконтактную оплату. — Это должен был быть подарок, — хмурится Хосок. Складывает покупки в бумажный пакет с самым недовольным лицом на свете. — Слишком дорогой подарок, — всё барахло всё равно в итоге оказывается в руках Юнги. — Я не хочу заставлять тебя платить столько. — Я зарабатываю достаточно, — поджимает губы. Он всегда делает так, когда злится или обижается. — Думаешь, что я не могу себе позволить порадовать тебя? Если бы у меня были финансовые проблемы, то я бы тебе сразу сказ… — Хосок. Мне правда неловко получать такие подарки. Давай закроем тему. Тем более от омеги — хочет добавить Юнги, но предусмотрительно замолкает. Не хватало, чтобы Чон совсем распсиховался на ровном месте. Тот, конечно, и не собирается, но всё же лучше перестраховаться. — А я думал, что тебе денег жалко на занавески, — признается он после двух минут молчания. — Знал бы если, то заставил тебя купить всё-таки столик и нормальный ковёр. Ты, кстати, помнишь тот, в форме яблока? Ты ещё сказал, что такие только в детскую, а я ответил, что и так, как семиклашка, а ты ска… — Да, помню, — Мин перекладывает пакеты в здоровую руку. Переплетает их с Хосоком пальцы — ладошки у них такие, будто были созданы друг для друга. — Может, вернёмся за ним? — Нет. Ещё одного захода в Икею Юнги не выдержит, потому что его точно повторно прополаскают по всем кругам мебельного потребительского ада и выклянчат что-нибудь совершенно бесполезное по типу того саше, что незаметно оказалось в корзине. — Ты самый злой господин полицейский на свете, — делано возмущается Хосок. — Ты должен купить мне миндальный торт, чтобы я тебя простил, — кивок вместо реплики, — за коврик. И эко-фрикадельки за то, что не дал за тебя заплатить, — кивок. — И грушевый лимонад за… — За красивые глазки, — заканчивает за него альфа. — Пойдём уже есть.