По наклонной

      Только когда за Шастуном закрывается дверь, и квартира погружается во тьму, он наконец-то выдыхает, садится на коврик в прихожей, чувствует, как сердце колотится не в груди, а в горле, норовя выскочить и поплясать подальше от своего хозяина, который нисколечки его не бережёт.       — Ёбаный Арсений, — вздыхает Антон, покрывается мурашками и сам переводит стрелки на себя, хмурится, проводит ладонями по лицу, понимая, что опять промолчал, а ёбаный тут не только Арсений.       Проходили же, Попов даже сам сказал, что если Антон не научится говорить, то никто и никогда его не поймёт, потому что мысли никто читать не умеет. Но разговаривать, оказывается, намного сложнее, чем думать об этом. Тяжело пытаться хотя бы открыть рот, чтобы сказать хоть что-то о своём состоянии, о мыслях, о том, что на душе лежит и в сердце с головой творится.       «Мир непрост, совсем непрост», — проносится в голове у Антона, хотя мир по сравнению с мыслями сейчас кажется очень даже лёгким, как задачка по математике для первого класса.       Вот есть у Вити пять яблок, а у Саши семь. Сколько у них яблок вместе? Правильно, двенадцать.       А в реальности у Шастуна есть миллион проблем и безэмоциональность, у Арсения — огромное желание помочь и слова «ты мне нравишься, чудик». И что будет, если всё вместе сложить? Правильно, пиздец будет. Да даже не будет, он уже есть.       Этот самый пиздец хочется унести из своей жизни, выбросить со всеми переживаниями и воспоминаниями, со сломанной психикой, мозгом и сердцем сложить в мусорный пакет, завязать покрепче и сразу отправить на перерабатывающий завод, чтобы там слепили что-то нужное из всего, что было.       Сейчас, когда Антон потихоньку остывает, он приподнимает бровь, в надежде понять, почему в квартире так темно. На улице день был, когда он бежал домой, а тут, дома, словно свой часовой пояс, свой цикл день-ночь. Если бы ещё и своя машина времени была, Антон бы вернулся в университет двумя часами ранее и послал бы Арсения ко всем чертям.       Так, свет.       Шастун сосредотачивается на этом, встаёт с пола, снимает кроссовки, закидывает сумку на плечо и проходит в мрачную комнату. Взгляд приковывают жалюзи, которые и не пропускают солнечные лучи. Антон ещё ни разу не пожалел, что потратился и установил их на кухне и в спальне. Утром свет не мешает спать, а ночью световой шум не пытается украсть сон.       — Антон, соберись, — говорит сам себе парень, берёт с прикроватной тумбочки бутылку с водой, открывает и жадно выпивает чуть ли не до дна, после возвращая тару на место. — Соберись. Что такого сказал Арсений? Давай всё по полкам, ты же умеешь.       Шастун усаживается на пол, опирается спиной на кровать, вытягивает ноги и запрокидывает голову. В квартире холодно, поэтому Антону приходится снять пиджак, стянуть с кровати плед и закутаться в него.       — Задача: вернуться в кафе и понять, где что-то пошло не так, — говорит Шастун и прикрывает глаза, пытаясь размышлять здраво, холодно, как он умеет.       Он вдруг понимает, что из разговора вынес только одно. И нет, не то, что надо всё о чём думаешь, что беспокоит вслух произносить, а то, что Попов действительно волнуется. Неужели ему на самом деле не всё равно? Или это такая роль добродушного понимающегося и постоянно волнующегося парня, а внутри него — пусто?       — Триггер, Антон, ищи триггер, — бубнит Шастун себе под нос, ёжась, — ты же знаешь, что он есть. Ты знаешь, какой, произнеси его. Ты должен был это давно пережить.       В голове сразу всплывает лишь одно слово — «чудик».       Не «чудак», не «чудаковатый», а именно «чудик». Вот оно. То, к чему не хочется возвращаться, от чего хочется отдернуть руки, как от горячих ручек кастрюли. От чего бы укрыться, а лучше, чтобы кто-то укрыл, успокоил, сказал, что такого больше никогда в жизни не повторится.       Но нет никого, кто смог бы сейчас помочь.       Точнее, есть. Но Антону от этого только больнее.       — Самопсихотерапия, Шастун, мы думаем о триггере и не пытаемся вспоминать другое. Давай, проработаем, вспомним и сразу забудем. Ну же, Шастун!       Антон продолжает бубнить, пару раз даёт себе пощёчины и, выдохнув и расслабившись, вспоминает детство. Точнее, подростковый период, лет так четырнадцать. Вспоминает то, что забыть не в силах, а проработать самому, кажется, уже не получится.

***

      — Какой же ты чудик, — говорит мать Антона, гадко улыбается, снимая с крючка ремень, висящий на стене напротив кровати Антона. — Чудик. Так по-доброму тебе больше никто не скажет.       — Мама, не надо, — говорит Шастун, стоя перед женщиной без футболки и штанов, в одних только трусах с нарисованными футбольными мячами. — Пожалуйста, мам.       — Ты думал, что тебя кто-то полюбит только за то, что ты есть? Что живёшь с ними и дышишь одним воздухом? Антошенька, — мать качает головой, вздыхая, — нет, мой дорогой. Если ты не будешь чего-то добиваться, в жизни ты никому не будешь нужен. Кроме нас с отцом, конечно. Ты такой, какой есть, никого не заинтересуешь.       — Скажи, за что я получу в этот раз, — Антон поджимает губы, смотрит матери в глаза, пытаясь найти в них ответ и жалея, что эволюция не доработала и не встроила в человека субтитры.       — Мне тут учитель звонил, — говорит она, складывает ремень пополам и, сведя концы, резко разводит их в стороны. Раздаётся хлопок, от которого Антон вздрагивает, но ни на шаг не отходит назад. — Сказал, что ты третье место на олимпиаде по математике занял, говорит, похвалите его, он молодец. А за что хвалить? За то, что ты с заданиями справиться не смог? Мы что, зря на репетитора деньги тратим? Зря ты к нему ходишь? Третье место, Шастун. Не дотянул до первого со своим умом? Так всю жизнь и будешь где-то позади всех.       — Я поэтому чудик? — Проглотив обидные слова, Шастун спрашивает то, что его интересует сейчас гораздо больше, чем третье место в олимпиаде. Гори она огнём, сейчас есть непреодолимое желание услышать о себе то, что думает мать о нём, о чего личности, а не о ужасном школьнике.       — Ну, нет, почему же. Ещё она сказала, что ты, оказывается, записался в школьный КВН. Ты себя-то видел, а? — Усмехается она. — Любишь шутки шутить? Ну так сейчас пошути.       Антон обдумывает ситуацию, но что-то ничего смешного на ум не приходит. Только если чёрный юмор, за который можно получить не только ремнём по шее, но и ногами по рёбрам.       Взвесив все «за» и «против», Шастун кивает, опускает взгляд на ремень и, недолго думая, выдаёт:       — Есть у меня одна знакомая женщина, которая не умеет воспитывать своего сына. Говорит, что его любит, а на самом деле тихо ненавидит, потому что он сгубил всю её жизнь. И отец есть, который под её дудку пляшет. Такую семью можно назвать «традиционной». Потому что бить детей там, видимо, традиция. Ремень из рук в руки передаётся. Наверное, ещё при динозаврах его использовали.       Остапа понесло. Шастун уже не разбирает, что говорит, но самому становится смешно со своей выдумки. Понимает, что надо заканчивать с рассказом, потому что иначе его за яйца под люстрой подвесят. Но остановить поток бреда получается лишь тогда, когда грудь начинает гореть ярким пламенем от полученного удара. Приходится стиснуть зубы, зажмуриться, наклониться вперёд и руками прикрыть часть тела.       — Беды с головой, видимо, тоже передаются. У отца твоего мать была дура дурой, на старости лет в психушку загребли, так она и рада была. Вылечат её там, видите ли. А там только калечат, а не лечат. До смерти закалывают лекарствами, человек овощем становится, — громко говорит мать, замахивается и снова бьёт, только уже по плечу. — Ну? Хочешь как она?       — Да лучше как она в психушке жить, чем с вами, психами, таскаться, — сквозь зубы цыдит Антон. — Я добровольно туда уже идти готов.       — Ах ты тварь! — кричит женщина и требует от Антона, чтобы тот лёг на ковёр спиной вверх.

***

      Из воспоминаний Антона вырывает мяуканье кота, пришедшего, наконец, встретить своего хозяина. Наверное, думает, как же так: кто-то вторгся в его собственность и сидит тут рефлексирует.       — Моська, не стыдно тебе? — Антон берет кота на руки, прижимает к себе одной, а второй гладит по голове, чешет за ушами. — Выспался, да? Мне бы выспаться.       Парень глубоко вздыхает, качает головой, медленно делая вдохи и выдохи, чтобы наконец прийти в себя и решиться повторить встречу с Арсением, снова попытаться поговорить, расставить всё по полочкам и попросить не называть чудиком. И, главное, объяснить, почему этого не надо делать, как сам Попов дал понять, почему ему не нравится обращение «Сеня».       Пока в голове роятся мысли, Антон чувствует, как его колотит. То ли от стресса, то ли от температуры, которая тоже является реакцией на стресс. Такое уже было, когда Шастун пришёл к Димке в шестнадцать лет и заболел на три дня. Правда, заболел — это громко сказано. Так, температура подержалась немного, состояние овоща было, но в целом-то подросток был здоровым. Физически, конечно, а не психологически.       Антон перекладывает кота на кровать, и тот утыкается в волосы хозяина носом через несколько секунд, мурлыкает, лапами мнёт одеяло. Шастуна это всегда умиляет, но сейчас становится слишком плохо, словно гриппом заболел. Голова кружится, силы покидают, поэтому самому к Бантику забраться пока что точно не получится.       Голова тяжёлая, а ноги словно ватные: так обопрёшься — и тут же упадёшь, а подняться уже не будет возможности. Придётся ждать, пока кто-нибудь эту самую вату зальёт водой и заморозит, чтобы она хоть что-то смогла выдержать, чтобы хватило хотя бы на встать и лечь на кровать, а не продолжать сидеть на полу.       Шастун и сам понимает тупость ситуации, но сделать с этим ничего не может. Такое вот у него здоровье: может не заболеть если из одной чашки будет с короновирусным больным пить, а только мыслей и проблем будет ворох — так всё, ему можно искать место на кладбище. Переживания всегда ослабляют тело, Антон уверен, что если бы на него мчался грузовик на большой скорости, то просто бы ноги подкосились. И не бросился бы он в сторону, потому что страх его сковывает, а не дарит адреналин, под действием которого хоть наркотики развози — не страшно.       Пока Шастун собирается с мыслями и пытается тело заставить функционировать, на телефон поступает звонок. Приходится напрячься, выпрямить одну ногу, чтобы вытащить мобильник из кармана и, не посмотрев, кто звонит, ответить.       — Антон, слушай, можешь говорить? Ты в порядке? Прости меня, не знаю, за что, но прости, я не хочет, Антон, послушай…       Арсений. Взволнованный Арсений. Голос настолько беспокойный, что Шастун готов извиняться за свой психоз в кафе. Вот чего не хватало, так это волнение со стороны, жалость, грусть. Антон сам себя не любит жалеть, а тут Попов появился и выражает это чувство, от которого хочется отмахнуться и сказать: «я сильный, я не слабый, куски идиотов!».       — Антон, можно я… Короче, извини ещё раз, я… Я не хотел, прости, если обидел тебя. Ты где сейчас? Давай поговорим с тобой ещё раз? Я тебе лишнего сказал, кажется, хочу снова попробовать и всё объяснить. Ты так стремительно ушёл, точнее, убежал что я не успел отреагировать и догнать тебя, оставил в таком состоянии. Давай я приеду, а? Разберёмся вместе. Шаст? Антон? Э… Антош? Тоша, твою мать!       Арсения после этого разговора можно записать как «тараторка». Шастун пропускает, кажется, все слова мимо ушей, погружаясь в эту чувствующуюся уже всем организмом жалость. Она как огонь обжигает, только не снаружи, а изнутри, каждую клеточку пытаясь обуглить.       — Дома я, — запоздало отвечает Шастун, вздыхает. — Не надо приезжать. Я плохо себя чувствую, заразишься.       — Да плевал я…       — Отъебись, — перебивает Антон уставшим голосом. — Ты мне не нужен, Арс. Никто мне не нужен. Я сам по себе. Как дворовый кот: свободный и ненужный никому. Окей? Окей.       — Я сейчас приеду, — обещает Арсений, говорит уверенно, словно не его это «отъебись» касается, — погоди немного. Сейчас приеду, Антон, и мы поговорим снова. Пятнадцать минут, ладно?       — Захвати жаропонижающие, — сдаётся Шастун легко, за что себя ненавидит сильнее прежнего, скидывает звонок, надеясь, что сейчас он отключится, а всё произошедшее окажется кошмарным сном.