По наклонной

      Пятнадцать минут тянутся как полтора часа на истории — самой скучной, по мнению многих студентов, паре. Они в аудитории и едят, и пьют кофе или чай, и смотрят фильмы — кстати иногда тоже исторические, но в которых события намного интересней развиваются. В общем, делают всё, но только не слушают преподавателя, от который часто произносит фразу: «всё, что я говорю, будет на экзамене».       Антон уже успевает трижды себя проклясть за то, что он, дурак такой, сам разрешил Арсению приехать, так ещё и дверь после своего прихода не закрыл на замок, поэтому, можно сказать, словно заранее знал, что пригласит одногруппника, поэтому ключ в замочной скважине не провернул. А сейчас уже сил нет, чтобы закрыть и сделать вид, что никого нет дома, только кот одинокий мяукает в надежде на то, что скоро придёт хозяин.       — Бантик, а ты бы меня не выдал, если бы Арс приехал? Или я бы спрятался в шкафу, а он бы пришёл, меня не увидел и ушёл, а? Или это слишком сложный вопрос для кота?       Кот после вопроса жалобно мяукает, отстраняется от головы хозяина и, спрыгнув с кровати, уходит в прихожую, где садится на коврик и задирает голову, смотрит на ручку и только ушами шевелит, улавливая звук, доносящийся из комнаты.       Если бы Бантик был слишком пугливым, то он бы сто процентов сейчас подпрыгнул до потолка от раздирающего Шастуна из ниоткуда взявшегося кашля. Словно лёгкие выплюнуть готов, а потом и желудок, который подгоняет желчь к горлу, что горечью отдаётся на языке. Да, ещё одна реакция на стресс — тошнота. Причём такая же и на скорбь. Постоянно в такие моменты наизнанку.       Антон берёт с тумбочки бутылку с водой, допивает оставшуюся там жидкость, ставит тару на пол и запрокидывает голову, сильнее кутаясь в плед.       — Как же плохо, — шепчет Антон, — может, он и вовсе не приедет? Не, ну а что, кто я ему вообще? Я же не знаю, держит он своё слово или нет…       Через пару минут после этих вопросов Шастун слышит стук в дверь, потом звонок, потом снова стук. Затем дверь всё же открывается, Бантик жалобно мяукает и, судя по звуку, убегает, дрифтуя на повороте в кухню.       — Антон? — Попов смотрит по сторонам и не сразу замечает открытую в комнату дверь. — У тебя тут потёмки.       — Изображаю Дракулу, — отзывается Шастун, — мне хорошо в моём саркофаге.       — Дракула… Он не в гробу разве спать должен? — Арсений ставит пакет с продуктами на пол, снимает кроссовки, пиджак стягивает, кидает прямо рядом с обувью и, взяв покупки, идёт в комнату.       — Не душни, и без этого бесишь, — Антон после этих слов снова закашливается и через секунду после этого чувствует в своей руке бумажную салфетку. Заботушка пришла. Может он, Арсений, и правда такой? — Ты хочешь снова всё обсудить? Ну давай. Садись рядом, на пол, будем с тобой беседовать.       — Да, побеседуем, только всё же не на полу. Давай, поднимайся, — Попов встаёт напротив Антона, протягивает руки, но, не видя никакой ответной реакции, садится на корточки, после падает на колени. — Так. Мы не поговорим, пока ты не сядешь на кровать. Договорились?       Помотав головой, Шастун кутается в плед, показывая всем видом, что вставать не собирается. Внутренний ребёнок, которому не хватило в детстве заботы во время болезней, наконец решает показать себя. Пусть хоть теперь вокруг него побегают, попрыгают без укоров в стиле «болеет он, а кто будет домашними делами заниматься и в школу ходить?!».       — Понятно, — вздыхает Арсений, встаёт, выпрямляется, закатывает рукава рубашки, наклоняется, стягивает плед с одногруппника и хватает его под мышками. — А ну-ка давай-ка плясать выходи, — цитирует он Зайца из «Ну, погоди» хриплым голосом, тянет Шастуна наверх, после перехватывает, хватаясь за талию и прижимая его к себе. — А теперь назад шаг. Ага, умница.       Антон делает второй шаг, но вместо того, чтобы сесть, понимает, что просто завалится на кровать, а не осторожно ляжет.       Что в этой ситуации надо делать? Правильно! Хвататься руками за рядом находящиеся предметы, пытаясь предотвратить падение. Реакция, чёрт бы её побрал. Только вместо неодушевлённого объекта Антон хватается за вполне себе одушевлённого Арсения, сначала не понимая, что делает. Только когда Попов нависает сверху, упираясь в матрас коленом между ног парня, успев поставить руки по бокам от его головы, он тушуется, представляя картину со стороны.       Можно ли это как-то без романтических розовых соплей описать? Да ни в жизнь! Антон так и лежит, несколько секунд переваривая, что же сказать, что сделать, ведь такая близость — не просто интимна. Она заставляет сердце заходиться, то останавливая маленький, изношенный переживаниями моторчик, то вновь его запускает, да ещё такую скорость выкручивает, словно Шастун бежит по лесу, а за ним гонятся все невероятные и неведомые существа из «Унесённых призраками».       — Тебе удобно на мне? — Спустя, кажется, полгода спрашивает Антон, чувствуя, как щёки начинает жечь, сгорая со стыда. — Слезешь?       — Даже если скажу, что не хочу, ты всё равно меня прогонишь, — говорит Арсений с сожалением, — встаю.       Попов сгинает руки, чтобы в следующую секунду оттолкнуться и бухнуться рядом с Антоном на кровать, а после резко встать. Шастун удивлённо смотрит: как так? Даже не потерял равновесие? Даже не пошатнулся или не бухнулся в обморок? Он что, из железа сделан полностью? Дровосек из «Волшебника Изумрудного города»? Хотя, наверное, такое себе сравнение, так как у Попова всё же есть сердце. Ну, если судить по его заботе, нежности и волнении.       Антон прикрывает глаза, поворачивается на бок, сворачивается калачиком и, глубоко вздохнув, произносит:       — Я не сижу, а даже лежу на кровати. Поговорим?       — Ты сейчас сгоришь, как Феникс, только из пепла не возродишься, — констатирует факт Арсений, и Антон понимает, что тот прав. Потому что колбасит так сильно, что непонятно, как так это ещё в голове что-то формулируется, помимо «как же мне, блять, плохо».       Попов обходит кровать, вновь нависает над Антоном, а после трогает ладонью лоб. Шастун резко открывает глаза, чтобы отпрянуть, тно только после того, как чувствует холодную руку на своём лице, переворачивается на другой бок.       — Пиздец, — говорит Арсений, сокрушаясь. — Пиздец, Антон. Ты с такой температурой ходил на экзамен?       — Я с такой температурой оказался после нашего разговора.       — Ага, то есть я виноват, да?       — Нет, я! Блять, Арс, это всего лишь температура, не утрируй, я ведь не умираю.       Если бы Шастун мог понять, что сейчас чувствует, или существовал бы переводчик, который смог расшифровать все мысли в голове, Антон был бы только рад. Но, к сожалению, приходится распутывать клубок самому. Пока что выходит плохо, потому что мозг может описать ситуацию только лаконичным словом «пиздец». И больше никаких вводных. Пиздец — и всё тут. С Арсением в который раз так.       — Раздевайся, — слышит Шастун, из-за чего поворачивается к Арсению, таращится на него, словно первый раз видит, надеясь, что ему послышалось.       — Чего?       — Обтирать тебя буду. Ты весь горишь, — поясняет Попов, расстегивая вторую сверху пуговицу на своей рубашке. — Что смотришь? Ты правильно услышал.       — Для снижения температуры есть парацетамол. Выпью — и будем с тобой говорить.       — Ты дурак? Нет, ну ты точно дурак, — Попов вздыхает, отходит от кровати, роется в пакете с продуктами и извлекает оттуда бутылочку водки. — Вот. Я специально купил, когда ты про жаропонижающие сказал. Так что раздевайся и не выкаблучивайся.       — Я не буду перед тобой раздеваться. — твёрдо стоит на своём Антон, да так твёрдо, что даже в ответе точка слышится. — Ещё раз прошу: принеси мне воды и дай таблетку. От тебя не требуется больше ни-че-го.       — Ладно… — Сдаётся Попов, и Антон уже хочет ликовать, что сломал уверенность Арсения, с корнем выкопал, оборвал все корешки, несколько раз сложил, словно лист бумаги, поджог и выбросил. Но празднование победы приходится отложить, потому что Попов придумал план: — Шорты и майка есть? Переоденься в них. Покажи, где, я достану. Не буду смотреть, как ты переодеваешься.       Вот тут теперь уверенность Антона хоронить можно, даже без почестей, просто в землю закопать, а лучше потом ещё и плюнуть, потому что боролся не так уж и долго.       Но понять его, всё-таки, можно. Потому что устал бороться и что-то кому-то доказывать.       — Верхняя полка шкафа. Голубая майка и синие шорты. Наверху стопки. Только там ничего не спутай, я расстроюсь. Так долго раскладывал.       Арсений неопределённо машет рукой, пока Антон перекатывается на кровати, оказывается на одной половине одеяла, а второй укрывается.       — Ты перфекционист? — открыв шкаф, спрашивает Арсений.       Антон сначала не понимает, а потом вспоминает, что белое у него лежит отдельно от чёрного, а все цветные вещи разложены в порядке цветов радуги. Он так к этому порядку привык, что если что-то путается, это приводит в ужас, заставляя выкинуть всё на пол и снова разобрать, чтобы всё как надо, как внутренний родитель хочет.       — Ладно, вот твои майка с шортами, — Арсений достаёт вещи, кидает рядом с Антоном на кровать, закрывает шкаф и так и остаётся стоять к нему лицом. — Переодевайся, я пока пойду погрею спирт. Нафиг таблетками себя травить, если есть проверенные средства?       — Нафиг ты тогда вообще припёрся, раз таблетки мне не даёшь? — шипит Антон, выбирается из своего импровизированно укрытия и кое-как начинает переодеваться, пока слышит, как Арсений уходит, а потом с кухни доносятся звуки открывания шкафчиком, стука посуды друг о друга и нажатия кнопок микроволновки.       Избавившись от парадно-выходной одежды, Шастун натягивает шорты и майку, трясётся от холода, хочет снова забраться под одеяло, но понимает, что ведь потом всё равно раскрываться придётся, потому что Попова сейчас не остановят ни мат и просьбы свалить из жизни, ни кулаки. Всё равно своего добьётся.       — Можно? — спрашивает Попов и заходит только после того, как Антон говорит «заходи». Это, кстати, ещё один плюсик в графу «почему стоит встречаться с Арсением Поповым». Да, и такой список в голове у Шастуна имеется.       Арсений подходит ближе, ставит принесённую пиалу с налитой туда разогретой водкой, обмакивает какую-то тряпочку и, спросив разрешение, можно ли прикоснуться, осторожно прикладывает мокрую ткань к запястью, прочерчивает некую линию к плечу и останавливается. Только в этот момент Антон вспоминает про красные царапины с запёкшейся кровью, что были оставлены только вчера вечером.       Шастун уже готовится объясняться, придумывать нелепицы, нести околесицу, но только правду не говорить. Делает глубокий вдох, внимательно следит за лицом Арсения, которое никаких эмоций не выражает, и ждёт, когда же Попов задаст самый тупой в мире вопрос: «что это?».       Но Арсений этого не делает. Молча снова смачивает тряпочку водкой, слегла выжимает и возвращается к своему делу, обходя стороной царапины. И вот Шастун ставит уже жирный плюс в список, который перекрывает минусы в стиле «он дебил», «урод», «богатый», «назойливый», «всегда стоит на своём», «короче бесит вообще».       Когда Арсений заканчивает, обтерев вторую руку, шею и ноги, он спрашивает, где у Антона стоит аптечка. И больше никаких вводных, вообще ничего, кроме вопроса, перед ответом на который у Антона в голове со скрипом шестерёнки крутятся, чтобы понять, зачем это могут понадобиться лекарства. Всё вроде уже сделано, осталось только подрагивающее тело накрыть одеяльцем и на всякий случай молитву прочитать, чтобы оно не болело, кости не крутило, и чтобы парень выжил, переборол эту дурацкую температуру, и чтобы мысли очистились, а грехи небеса простили.       Борясь с желанием послать нахуй, хотя не таким сильным, как было ранее, Антон всё же указывает на прикроватную тумбочку, из которой Арсений через пару секунд достаёт бинт, перекись водорода и ватку. После одногруппник снова оказывается рядом, обеззараживабщем средством капает на порезы, дует, чтобы не щипало, снова несколько капель оставляет на коже, вытирает осторожно ватой и начинает бинтовать.       В этот момент взгляд настолько сосредоточенный, словно Арсений выполняет сложнейшую операцию, а не просто залечивает чужие глубокие раны.       — Не щиплет? Всё в порядке? — Интересуется он, в глаза Антону заглядывает, а тот резко отворачивается, поймав взгляд, что-то невнятно говорит, кажется, снова заливает про «всё нормально», хотя у самого сейчас рука, кажется, отвалится. — Хорошо. Потерпи, сейчас завяжу и оставлю тебя в покое.       Когда Арсений заканчивает с перебинтовкой, он откладывает всё уже ненужное на пол, наклоняется и прижимается губами к повязке. На несколько секунд, но Антон вздрагивает, мурашками покрывается, а внутренний ребёнок ликует: наконец-то на него обратили внимание, наконец-то холят и лелеют, в кои-то веки обходятся нормально, а не ругаются, завидев «какие-то царапины на ключице».       — Точно всё хорошо? — Вновь интересуется Попов, берет Шастуна за руку, но тот резко убирает её, обнимает себя, словно скрыться хочет, сказать всем «я в домике» и в этот самый домик никого не впускать. — Понял. У тебя есть ещё одно одеяло? Не хочу тебя тревожить, ты…       — Я сам смогу укрыться одеялом. Я говорю, это температура, а не онкология последней стадии. Придурок, — говорит Шастун, понимая, что последнее слово само собой вырвалось.       — За языком следи, пожалуйста, окей? Я вообще-то тут тебе помогаю, — Арсений встаёт с пола и начинает следить за Антоном, что медленно встаёт с кровати, откидывает одеяло и, забравшись, укрывается.       — Я никого не просил мне помогать, — сквозь зубы цедит Антон, — мне не нужна помощь.       — Конечно, — соглашается Арсений легко, садится на край кровати, поправляет одеяло заглядывая в глаза Шастуна, — поэтому я здесь, придурок, — и легко улыбается, от чего сердце вновь набирает обороты, само уже готово кричать: «Арсений, спасибо!». Но приходится его заткнуть, пока с губ ещё и извинения не слетели.       Пока Попов сидит рядом, Антон чувствует, что полностью доверяет этому парню. Нет, а как ещё можно объяснить тот факт, что Шастун почти разделся перед Арсением, дал к себе притронуться, а после и слова не сказал, когда одногруппник порезы обрабатывал и заботливо заматывал бинтом, ещё спрашивая и о состоянии?       Через несколько минут игры в гляделки, Шастун набирается смелости, вздыхает полной грудью и быстро, что сам не разбирает слов, спрашивает:       — Почему-ты-ничего-не-сказал-про-мои-порезы?       — Потому что ты сам расскажешь, когда посчитаешь нужным, — отвечает Попов спокойно, словно это дело обыденное — видеть на плече увечья, которые человек сам себе нанёс. — Мне может быть ужасно интересно, но я не хочу из тебя вытаскивать клещами всё. Ты взрослый мальчик. Если тебе тяжело об этом говорить, то не надо. Созреешь — расскажешь. Не каждому можно доверить такое. Это личное, поэтому если ты решить поделиться — пожалуйста. Я всегда рядом, Антон. Даже когда ты меня называешь придурком и выглядишь как претендент на звание «самый колючий кактус в истории человечества».       Антон поджимает губы, понимая, что сердце пропускает пару ударов, а из горла так и хочет вырваться умиленное «о-о-о-о-у-у-у-у-у». Ещё бы руки на груди сложить и улыбку от уха до уха натянуть.       Когда Попов встаёт с кровати, Шастун теряется, хватает его за руку и, сам от себя не ожидая, говорит:       — Арс, побудь со мной. Не уходи, пожалуйста. Просто… останься, прошу. Я… Я не могу больше оставаться один. Мы ведь столько друг о друге знаем, что… что… Мне стыдно, что я тогда психанул и… что ничего не сказал.       — Антон, — Попов вздыхает, осторожно высвобождается из хватки и, помотав головой, опускает взгляд. — Всё потом. Не надо сейчас напрягать свой мозг. Ты настрадался уже за сегодня. И, видимо, за вчера, и за всю жизнь.       Шастун кивает, жмурится до искорок перед глазами, открывает их и как верный кот смотрит на Попова, в глазах читается «прошу, останься», но вместо этого с губ слетает совершенно другое:       — Ладно. Спасибо, что помог мне. На кухне диван раскладывается, постельное в шкафу в коридоре. Там, кстати, моя одежда есть домашняя, можешь переодеться, чтобы тебе в строгом не ходить дома. И… Слушай, ты можешь наклониться ко мне?       Последнюю фразу Шастун обдумывает лишь после того, как уже ляпнул.       Наклониться. Зачем, почему? Просто потому что. Мозг не собирается отвечать за слетевшее с языка, мысли затихают. Но даже без объяснений Арсений повинуется, ухом поворачивается к Антону, видимо, думая, что тот хочет что-то сказать. Только вместо слов получает чмок в щёку, из-за чего резко выпрямляется, кладёт руку в район короткого поцелуя, поджимает губы, пытаясь скрыть улыбку, но получается, откровенно говоря, хреново. Шастун в который раз подмечает, что Арсений — книга, которую можно читать, не напрягая извилины.       — Спасибо, — снова благодарит Антон, покрываясь румянцем.       — Ага. Ты… Поспи пока. Я пойду, что-нибудь приготовлю. А ты это, ну… Короче отдыхай, да, — говорит Попова, быстро смываясь из комнаты и прикрывая дверь, оставляя пространство для того, чтобы питомец Шастуна смог пройти.       Антон остаётся наедине со своими мыслями, пытается всё переварить, но только голова болеть начинает от попыток. Видимо, достаточно уже натерпелась всего лишь за полдня, поэтому приходится оставить это дело, отложить на лучшее время, закрыть глаза и попытаться уснуть.       — Это я придурок, — шепчет Шастун, переворачивается на бок и вспоминает тот короткий чмок, подаренный Арсению. А Попов расцвёл прям, словно Шастун «да» в ЗАГСе сказал, глаза засияли, да так ярко, что невольно жмуриться сначала хотелось, а потом надеть солнцезащитные очки, чтобы запомнить это свечение, налюбоваться им вдоволь. — Антон, спать.       Шастун всё пытается уснуть, ворочается, а потом и сам не замечает, как проваливается в спокойной сон, видя перед глазами улыбающегося Арсения.