По наклонной

      Попов смотрит на Шастуна внимательно, Антон в ответ заглядывает в глаза и пытается понять, о чём думает одногруппник. Не считает ли он Шастуна жалким, невыносимым, каким-то неправильным? Наверное, если бы так думал, то не вернулся бы в квартиру, не стал бы брать ключи, не стал бы стоять и ждать, пока Антон проснётся.       Всё напоминает День сурка. Только утром наблюдалась почти такая же картина, и сейчас повторяется: Арсений снова ждёт, когда Шастун проснётся, спрашивает, выспался ли он, а потом ещё и интересуется, почему не ел Антон.       — Антон, — Попов подходит к кровати, садится на край, спиной к Шастуну, горбится, кладёт на колени локти и сжимает пальцы в крепкий замок, — давай мы сначала поедим. И ты в душ сходишь, а уже после с тобой поговорим, ладно? А, ещё надо повязку поменять на руке…       — Почему ты вернулся? — Интересуется Шастун и закусывает губу.       Неловкость витает в воздухе. Никто не извиняется за сцену утром, никто после вопроса Антона не произносит и слова, словно каждый мечтает перемотать время на несколько часов назад, чтобы нормально поговорить, не кричать и не размахивать руками. Но старого не воротишь, можно только постараться исправить будущее, стать лучше, попробовать измениться, хотя бы попытаться быть тем, кем бы внутренний ребёнок восхищался.       — Потому что я… — Попов не договаривает, встаёт с места, поворачивается к Антону и несмело улыбается. — Идём на кухню, я погрею тебе ужин. А ещё меня волнует, что ты так много спишь. Ты ночами что делаешь?       — Работаю, ты знаешь, — вздыхает Шастун, — но ты потому что что?       — Антон, пойдём, — Арсений просит жалобно, — там курочка, могу тебе гречку сварить, макароны на потом останутся. А ещё, знаешь, мне тут препод звонил по праву, спросил, почему староста наш на звонки не отвечает. Может, перезвонишь ему?       — Не увиливай, — вздыхает Антон. — Арс, хватит ходить вокруг да около. Сказал «А», так будь добр продолжить, а не скакать с темы на тему. Иначе мы начнём с члена в мессенджере, а закончим демократией.       — А как это связано? — Блять… — Шастун приподнимает руки в примирительном жесте. — Хорошо, сдаюсь. Всё равно из тебя клещами не вытащишь ничего, а тут я пытаюсь… Тот ещё клещ, конечно.       Арсений улыбается, подмигивает Антону и идёт в сторону коридора, что-то бурчит себе под нос, что Шастун разобрать не в состоянии. Он снова глубоко вздыхает, несколько раз кивает самому себе, делая вывод, что Попов может всё долго в себе носить, пока не разродится и не расскажет всё по своей воле, а не потому что его просят.       Шастун спускает ноги с кровати, надевает шерстяные носки и идёт на кухню, где Попов уже разогревает макароны с курицей, а Антон, проходя мимо, проводит ладонью по пояснице Арсения, садится на стул и вздыхает, всё ещё ощущая тепло на кончиках пальцев.       — Ты что-то хотел? — Арсений поворачивается в сторону Шастуна, пытаясь сдержать глупую улыбку. Играть Попов всё ещё не научился. — Что-то не так?       — Всё хорошо, — отвечает Антон, кусает губы, пока Арсений глаз с него не сводит.       — Перестань так делать, — вздыхает Попов, подходит ближе, и, наклонившись, рукой тянется к подбородку Антона, чуть приподнимает и, щурясь, рассматривает искусанные губы, хмурится, а Шастун теряется, глазами бегает по лицу Арсения, — ц, смотри, какие краснющие и высохшие. Может, тебе гигиеничку купить? Давай я забегу.       — Всё нормально у меня. — Антон поворачивает голову, чувствуя, как щёки начинает жечь. — Ничего, губы заживут быстро. Ты лучше сядь и успокойся.       Арсений успокаивается только после того, как перед Шастуном ставит тарелку с едой, кладёт вилку и следит за тем, чтобы Антон не просто поклевал, как птичку, а съел всё, так как порция маленькая.       — Ну, Арс, я же потолстею. — вздыхает Антон. — А где будут мои девяносто, шестьдесят, девяносто?       — В жопе, — закатывает глаза Арсений. — Я надеюсь, что это сейчас была несмешная шутка, которую я не выкупил. Ты же не думаешь, что ты толстый?       Антон долго смотрит на Арсения, пока тот бегает взглядом по лицу, рот открывает, чтобы что-то сказать, но Шастун фыркает, берёт вилку в руку и начинает спокойно есть, всем видом показывая, что его на самом деле никак не волнует вес, ведь это не то, за что надо больше всего в жизни беспокоиться.       Вес как придёт, так и уйдёт, если позаниматься спортом, побегать с утра, походить в какой-нибудь зал и потягать гири. Ну или в крайнем случае записаться на любые танцы, чтобы там все посмеялись над деревянным телом. Но это, кстати, Шастуна тоже не особо волнует. Некоторые его физические особенности он принял, как данность, и не боится их показывать. Хоть в какой-то области мозга всё хорошо.       — Арс, тебе не надо меня откармливать, — прожевав, говорит Антон, — да, у меня в холодильнике иногда мышь вешается, но, чтобы ты понимал, я не считаю, что если съем булочку на работе или в институте, то растолстею. Я не считаю калории. Родители, конечно, у меня были говно-говном, но они каким-то образом ни разу мне не смогли сказать ничего по поводу моего веса или роста. Странно, да? Не всё так плохо. Хоть за что-то я им действительно благодарен…       После ещё двух кусочков курицы и макарон Шастун откидывается на спинку стула, переводит взгляд на Арсения и понимает, что тот просто таращится на него и молчит, словно чего-то ждёт. А чего? Антон, вроде, ничего плохо про себя не сказал, не чавкал во время еды, не говорил с набитым ртом, не матерился, в конце-то концов.       — Ты говорил, что у тебя была хорошая семья, — вспоминает Попов и чуть ли мимо стула не садится, даже не посмотрев, где тот стоит. — Что тебя любила мама, папа тоже, что вы жили не в достатке, но и не бедными были. И, насколько хорошо я помню, то… Ты говорил, что уехал от родителей и они были не против. Как и ты сам. Мол, деньги тебе присылали, поддерживали во всём. А сейчас ты…       — Я врал, — кивает Шастун, глубоко вздыхает, оставляет тарелку с недоеденным обедом.       Вот и пришёл момент рассказать правду, к которой раньше и на пушечный выстрел приближаться не хотелось. Всё ведь так красиво было: прекрасная легенда о самой обыкновенной любящей семье, в которой все друг друга поддерживали, помогали сыну делать уроки, не ругались за тройки и четвёрки, давали деньги на карманные расходы и всегда спрашивали не только об оценках в школе, но и об увлечениях, рассуждали о будущем и не давали непрошенных советов.       Можно бы было только добавить, что каждое воскресенье ходили в церковь и делали пожертвования.       И сейчас, зная, что от разговора точно никуда не убежишь, Антон хочет собрать чемоданы и улететь в другую страну. Сменить паспорт, сделать пластическую операцию и зажить заново, чтобы о нём и его прошлом никто не знал, а представление о нём имели только по рассказам. Конечно, светлым и красочным.       — Арс, я врал тебе, — повторяет Шастун. — Я тебя обманывал. Всё время, пока мы дружили, пока общались. Врал, Арсений. Писал красивую историю, которой ты зачитывался с открытым ртом. А я продолжал писать, чтобы видеть… — Шастун снова кусает нижнюю губу, начинает чесать одной рукой тыльную сторону ладони второй, оставляя красные полосы.       — Давай ты не будешь заниматься этим? — Попов подсаживается ближе, берёт одну руку Антона в свою, переплетает пальцы и второй указывает на губы. — Ещё раз покусаешь — я их сам тебе мазать буду.       Шастун выгибает одну бровь, опускает взгляд на руку и слегка краснеет, теряется, но высвободиться не пытается. Чувствует разливающееся по всему телу тепло, от которого хочет утечь под стол и так там и остаться, пока не найдёт в себе силы собрать из лужи человека.       — Чтобы видеть… — говорит Арсений и ловит непонимающий взгляд. — Ты остановился на этом.       — Да, — Шастун облизывает губы, собираясь с мыслями.       Не может закончить то, что начал говорить. Из него информацию, конечно, вытащить гораздо проще, чем из Попова, но каждый раз говоря о чём-то личном не чужому человеку, Антон слышит, как внутри с треском ломается деревянная преграда, которая не давала словам выбраться наружу.       Как бы сейчас хотелось, чтобы Арсений сказал как тогда, когда увидел порезы: «захочешь — расскажешь». Но он не говорит. Он ждёт, когда Шастун продолжит, потому что уже начал, а отступать не привык. Какой-никакой, а внутренний стержень с нехеровым таким характером есть.       — Чтобы видеть тебя рядом, чёрт возьми! — Срывается Шастун, крепче сжимая ладонь Арсения. — Потому что если бы ты тогда ушёл, меня бы не было! Я бы там и остался! В том грёбаном кафе остался, потому что ты бы ушёл после такой правды. Я неуравновешенный придурок с бедами с головой и огромным ворохом проблем. Если бы ты узнал про моё детство, то наверняка бы решил, что я буду таким же, как мои родители, которые били меня за то, что я, блять, принёс тройку, проколол ухо, прогулял репетитора и поцеловал парня! Да, такой я стрёмный! У меня всё тело в шрамах. У меня травм психологических — вагон и маленькая тележка. Я не знаю, что со мной происходит. У меня настроение скачет, я боюсь, что ты меня купишь и перепродашь. Я боюсь привязываться к тебе, блять! Что бы ты сделал, если бы я сказал об этом раньше?!       — Принял бы тебя, — кричит в ответ Попов, — принял бы! Бля… Антон, ты понимаешь, что нельзя всех грести под одну гребёнку? Все люди разные. Ну ты должен это понимать, не дурак вроде, а всё равно херню несёшь. Ой, блять. Ну и что? Подожди. У меня мысль бежит вперёд, я не успеваю за ней, — Арсений нервно смеётся, продолжая держать руку Антона, крепко сжимает её, а Шастун не понимает, с чего вдруг они как дети за ручки держатся. Наверное, одногруппник просто боится, что парень опять начнёт чесаться и нанесёт себе увечья. — В общем… Я бы принял тебя, Антон.       — Но смотрел бы с жалостью, — говорит Антон, и Арсений не отрицает, кивает. — Ну вот…       — А как бы ты сам отреагировал, если бы я тебе рассказал о чём-то таком херовом? Ну вот представь, что у меня такая же история. Ты бы не пожалел меня хотя бы на минуту? Пожалел, да. Я уверен. Но потом ты бы что? Ушёл? Сбежал? Что бы ты сделал, будучи на моём месте?       — Восхитился?.. — Предполагает Антон. — Ну, что ты пережил столько, не покончил собой, не… В общем, остался живым и не решил сигануть с крыши какой-нибудь высотки.       — Вот! — Арсений отпускает руку Шастуна, смотрит ему в глаза и лучезарно улыбается. — Вот, я так и смотрю сейчас на тебя! Ты пережил это дерьмо, ты смог уйти от родителей.       — Меня выгнали за поцелуй с парнем…       — К этому мы ещё вернёмся, — усмехается Попов вдруг, а взгляд веселее становится. — Но ты не умер в канаве, тьфу-тьфу-тьфу, конечно. Ты продолжаешь жить. Да, ты соврал, что у тебя такая ахуенная семья, но ты тут!       Антон опускает взгляд, поджимает губы, дотрагивается до запястья Попова, слегка его сжимает и всё не может понять, как же так: Арсений узнал о вранье, но не ушёл, остался, просто сидит рядом и слушает Шастуна, поддерживает диалог, словно вообще не ему пиздели о том, как всё здорово-великолепно.       — Почему ты всё ещё тут? Я столько раз тебя посылал, — сокрушается Шастун. — Отталкивал, врал… Я ж безэмоциональный, у меня лицо такое, словно я не хочу ни с кем контактировать и меня все бесят. А ты тут, рядом… И… Я не могу понять, почему. Я холодный, как лягушка. А ты, кажется, идеальный.       — К этому мы тоже потом вернёмся, — кивает Попов. — А рядом… Потому что ты мне до сих пор нужен.       Арсений пальцами свободной руки приподнимает голову Шастуна за подбородок, смотрит на его губы и приближается, но Антон отворачивается, мотает головой, говорит, что не надо всего этого, да и выглядит, наверное, глупо. Но Попов повторяет движение, вновь тянется губами к губам.       Шастун снова ищет повод уйти от этого, уже не знает, что врать и что говорить. Всё решает звонок в дверь, который заставляет Антона вздрогнуть, а до этого где-то мёртвым сном спавшего кота прибежать на кухню и громко замяукать.       Антон извиняется перед Арсением, выходит в прихожую, подходит к двери и заглядывает в глазок. Он видит слишком знакомое уставшее лицо, усеянное многочисленными глубокими морщинами.       — Нет, — шепчет Шастун, сглатывает гулко, начинает нервничать, но всё равно спрашивает: — Кто?       — Антон, это отец, — слышится за дверью, заставляя сердце уйти в пятки.