Journalist 274: Echos der Zeit

2024 год Южная Корея, Чолла-Пукто, Деревня Пёнхан       Хосок прибыл в Пёнхан в три часа дня. Он был зол и раздражен из-за того, что дорога выдалась не такой удачной и комфортной, как ему хотелось бы. В поезде все было просто прекрасно, а вот в городе, неподалёку от деревни, ему сказали, что автобусы в Пёнхан ездят раз в четыре часа.       «Клянусь, поезда в Германии ходят лучше», — подумал Хосок, когда после двухчасового ожидания сообщили, что автобус задерживается ещё на час.       Пришлось обойти весь вокзал, чтобы найти таксистов, с которыми Хосок даже поругался из-за большой цены. В конечном итоге, выбив себе скидку в жгучем споре, Чон отправился в деревню на такси. Всю дорогу Хосок переписывался с Намджуном, который лишь смеялся над его удачной поездкой и напомнил, что говорил воспользоваться своей машиной. Чон бы с радостью поехал на машине, только вот перспектива кататься по всей Корее самостоятельно его не прельщала, машина существует лишь для Сеула, а для других поездок есть поезда и автобусы.       Таксист тормозит перед домом, огражденным забором, он оборачивается к Хосоку и сообщает, что приехал по адресу. Чон расплатился, вышел из машины и забрал свой багаж. На нем сегодня зеленая футболка, синие джинсы с белыми пятнами и бежевые кроссовки.       Достав телефон из кармана, он включает камеру, фотографирует забор из камня и виднеющуюся за ним крышу дома. Все выполнено в традиционном стиле и отличается от других построек в деревне, которые уже видел Хосок, пока ехал сюда. Он подходит к воротам и обнаруживает, что они закрыты. Домофона нет, как и камеры видеонаблюдения, похоже, что дом почти не оснащен современными технологиями, и Чон надеется, что хотя бы электричество они провели.       Остается только звонить тому человеку и просить его впустить Хосока на территорию дома. Через десять минут перед ним появляется молодой парень в строгом черном костюме из дорогой ткани, волосы были русыми, а в ухе серебряная сережка, звенящая при каждом его движении. Парень посмотрел на часы на своем запястье, а после четким голосом произнес:       — Добро пожаловать в резиденцию семьи Мин.       Он не поклонился, а в голосе не было и грамма уважения или приветствия. Этот человек не рад видеть здесь Хосока, и он может не готовить себя к тому, что другие будут с ним почтительны, а потому можно не прятаться за маской дружелюбия и приступить к работе уже сейчас.       — Кто вы? — спросил Хосок.       — Я дворецкий, моё имя Пак Чимин, вы можете обращаться ко мне по имени, — ответил Чимин, а после развернулся и пошел по дорожке между декоративными кустарниками к маленькой лестнице из пяти ступеней к дому.       Хосок с удивлением обнаружил, что рядом с кустарниками крутятся люди, которые обстригают лишние веточки. Ещё одну девушку с подносом он заметил на террасе, а другая пара мужчин скрылась за углом дома. Чон будто попал в дораму, униформа прислуги напоминала традиционную одежду, волосы у девушек были собраны в идеальные пучки, никаких украшений с первого взгляда он не заметил, лишь Чимин был одет в современный костюм, что очень сильно выделяло его на фоне других.       Сам дом был трехэтажным и довольно большим. Он напоминал больше храм, нежели дворец. Преобладали коричневые и бежевые оттенки, хотелось поскорее попасть внутрь, чтобы изучить каждую комнату, ведь кажется, что мебель тут тоже не менялась со старых времен. Удивительное зрелище.       Глаза бегали от одного угла дома к другому, изучая каждую деталь не для статьи, но для себя. Возможность прожить тут месяц показалась ему настоящим даром, и даже все раздражение после дороги улетучилось. Он не заметил, как Чимин остановился и развернулся, чуть не врезался в него, но вовремя отступил назад, наткнувшись на собственный чемодан.       — Господин Чон, я хотел бы попросить вас не мешать персоналу работать. Они нездешние и не смогут помочь вам, — произнес Чимин, сомкнув руки за спиной. — Левое крыло для персонала, вам туда вход запрещён, вы будете жить в правом крыле вместе с господином Мином. Я покажу вам свою комнату, но после двенадцати попрошу не беспокоить.       От тона Чимина становится не по себе. У него нежный, даже бархатный голос, но сквозит от него холодом, раздражением и презрением, что удивительно, ведь Хосок только прибыл и даже не успел ничего сделать.       — Да, хорошо, — ответил Хосок. — У вас тут есть интернет и электричество?       — Разумеется, — кивнул Чимин.       — В таком случае, почему я не заметил камер?       — За всю мою жизнь сюда никто не пытался проникнуть, однако камеры имеются, и все они находятся в доме, где хранятся ценные вещи.       — Почему только в доме? — вскинув брови, поинтересовался Хосок.       — Распоряжение покойной госпожи Ким.       — Тут кто-то жил все это время? — пользуясь моментом, спрашивает он.       Чимин разворачивается, поднимается по ступенькам и идет к дверям, но отвечает.       — Все эти годы тут жила только моя семья.       Взгляд цепляется за красивые светильники по обе стороны от дверей, но интерьер можно рассмотреть и позже, а потому Хосок концентрирует все свое внимание на Чимине.       — Почему только вы?       — Покойный господин Джэюн доверил моему отцу свою резиденцию, — ответил Чимин, пропуская Хосока внутрь.       — Могу ли я поговорить с вашим отцом?       — Конечно, после ужина могу сопроводить вас к его могиле, и, опережая ваш следующий вопрос, я не намерен помогать вам в написании этой статьи, ведь это не входит в мои обязанности. Благодарю за понимание!       Чимин явно показал, что не настроен на дальнейший разговор, и Хосок решил не торопиться, чтобы не вызвать ещё больший гнев со стороны дворецкого. Мало ли что сделает: соль в чай насыплет или стекло в тапочки подкинет, всяких людей полно, а Чимин не похож на одного из тех, кто не прибегает к рукоприкладству, хоть и выглядит на первый взгляд довольно хрупко и невинно.       Взгляд с дворецкого перемещается на интерьер, и Чон открывает рот в немом удивлении. Кимы действительно были богатой семьей. Время будто застыло. Высокие потолки, в некоторых комнатах встречалось ковровое покрытие, деревянная мебель с резными узорами и позолотой, дорогие картины и ткани с орнаментами. Чимин провел быструю экскурсию по дому, а Хосок даже не задавал вопросов, он словно оказался в музее.       Комната для чаепития была самой большой, находилась рядом с огромной кухней, на которой хозяйничал только один повар, и занимала большую часть этажа. Большие подушки, лежащие вокруг деревянного стола, который стоял в самом центре комнаты и был окружен вазами и искусственными деревьями. Канва в этой комнате была не для перегородки, но для украшения, ведь на бумаге была нарисована сакура, чьи ветви стремились вверх к потолку.       Одни комнаты походили на ту, в которой пили чай, а другие стыдливо скрывались за дверями, чтобы стиральные машины и сушки не разрушали атмосферу старой Кореи времен Чосон. Чимин показал малую гостиную, выход на террасу и указал, в какой стороне Хосок сможет найти маленький сад с беседкой. Особым удивлением стала конюшня с двумя лошадьми, которые паслись на территории дома.       На втором этаже располагались сразу несколько закрытых для входа комнат, это были спальни почивших хозяев и кабинет главы семейства. Там же были расположены две ванные комнаты, которые удачно скрывали все современные элементы декором. В комнатах даже электрические светильники были сделаны в виде свечей и традиционных фонариков. Выглядело это просто невероятно, но от мысли, что на это потратили целое состояние, стало не по себе. На этом же этаже была расположена спальня Хосока, однако он не вошел в нее, оставил рядом с дверью чемодан и последовал за Чимином, который указал рукой на лестницу и строго проговорил:       — На третьем этаже комната господина Мина, библиотека и рабочий кабинет, прошу туда без сопровождения не подниматься. Моя комната находится рядом с лестницей, не ошибетесь, — он указал рукой на дверь, напротив которой стоял. — Если это все, я вернусь к работе.       — Откуда у этой семьи столько денег? — все еще рассматривая интерьеры, спросил Хосок.       — Господам Ким принадлежит эта деревня, хоть население небольшое, но весьма выгодный выигрыш. А господа Мин — потомки правящей семьи, в деньгах они не нуждались даже после разделения страны на двое.       — Ты сказал выигрыш?       — Отец рассказывал, что один из почивших господ выиграл эту деревню и резиденцию у чиновника еще при Его Величестве Ёнджо-тэване, в тысяча семьсот тридцать первом году.       — Весьма занятно, — размышлял в голос Хосок.       — Господин Мин прибудет через час, — взглянув на часы, проговорил Чимин. — Я оповещу вас, если вы желаете с ним встретиться, а сейчас мне пора.       Чон закивал головой, а после проводил дворецкого взглядом. Все же странный он человек, однако что-то подсказывает, что все в здешних местах такие.       Хосок прошел к своей комнате, открыл дверь и закатил чемодан следом за собой. Спальня просторная, разделена канвой, украшенной причудливыми рисунками, на две зоны: рабочую и спальную. В рабочей зоне на ковре с традиционными узорами стоял низкий стол, а перед ним лежали подушки.       Лампы стояли по обе стороны от стола, а около стены — пустой шкаф для книг. О постоянной уборке говорило полное отсутствие пыли. В спальной зоне лежал матрас, застеленный красивым бельем из дорогой ткани, рядом маленькая тумбочка, на которой стоял декоративный цветок. Шкаф для одежды находился в углу, рядом с тумбочкой с множеством ящиков разного размера, а на самой маленькой тумбе для обуви лежала записка с паролем от интернета. Лишь тогда Хосок принялся искать розетки и, к своему удивлению, обнаружил их в виде отверстий в стене. Они выглядели, будто кто-то пробил дерево отверткой, но черный квадрат вокруг свидетельствовал, что Чон отыскал доступ к электричеству.       Со своим спортивным стилем одежды Хосок чувствовал себя неловко, но других вещей у него нет, а потому в окружении дорого одетых людей ему придется быть похожим на гопника, который потерялся среди аристократов. Даже несмотря на приличную сумму на карте, Чон осознавал, насколько беден, ведь первое время боялся даже коснуться постельного белья.       Когда первое впечатление немного отпустило, и Хосок перестал ощущать себя лишним в комнате, он принялся разбирать вещи и начал со своего нового рабочего места. Сначала ему показалось, что оно слишком маленькое, но потом, когда ноутбук стоял на столе в окружении разных бумаг, он понял, что размер стола идеальный. Совершенно случайно Чон заметил вырезанное имя «Ханыль» и, судя по тому, что знал, это имя младшей сестры того самого Тэхёна. Хосок проводит пальцами по надписи, а после поднимается с мягких подушек, чтобы продолжить раскладывать вещи по новым местам. 1974       Юная госпожа Ким Ханыль старательно вырезает собственное имя на столе, который совсем недавно принесли в её комнату по указу старшего господина Кима. Она касается кончиком языка уголка губ и сжимает свободной рукой волосы, чтобы те не мешали, падая на лицо. Минхао, стоявший около дверей, с тревогой смотрел на неё, опасаясь, что острый предмет в её руках может навредить.       Он пришел позвать Ханыль на обед, но застал её с ножом в руках и широкой улыбкой ещё до того, как она приступила к своему занятию. Она заявила, что в любом случае вырежет имя на лаковой поверхности, но если Минхао так переживает, то он может остаться и проконтролировать сохранность каждого пальца на её руках. Выбора не было, пришлось согласиться на эти условия.       — Госпожа Ханыль, мне беспокойно, что вы поранитесь, — наконец-то произнес дворецкий, делая шаг к рабочему месту.       — Дворецкий Пак, я обязана оставить на этом предмете своё имя, чтобы брат точно знал, что он принадлежит мне, — медленно ответила пятнадцатилетняя девчушка.       — Я уверен, что господин Тэхён просто дразнит вас, прошу вас, прекратите.       — Закончила! — воскликнула Ханыль, подскочив на ноги.       В её руке все ещё был нож, которым в порыве радости махнула девочка. Минхао, в свою очередь, быстро сократил между ними расстояние и аккуратно забрал оружие из ладони, сразу же заводя руку за спину. Он склонился к столу и улыбнулся, кратко кивнув.       — Вышло довольно красиво, госпожа Ханыль, но впредь не крадите ножи с кухни ради подобного, — мягко произнес он.       — Простите, но я не смогла найти другого подходящего предмета для этого.       — Конечно, я ведь не зря их прячу от вас, — ответил её Минхао, а после отошел к двери и постучал. Несколько служанок зашли в комнату юной госпожи с одеждой и расческами в руках. Дворецкий взглянул на карманные часы и тяжело выдохнул, качая головой. — Вы опаздываете на обед, поэтому следует поторопиться.       Ханыль ненавидела собирать свои волосы в долгие причёски и ещё больше не любила менять наряды для прогулок в саду на платья, в которых было положено появляться на обеде. Каждый раз Минхао наблюдал за её недовольным выражением лица и улыбался в ответ, ведь понимал её лучше, чем казалось. Он родился в этом доме и с самого детства был приучен к форме, в которой из года в год менялся лишь размер. Со временем Ханыль привыкнет, как привык Минхао, и изящные платья не будут в ней вызывать столь яркие негативные эмоции.       — Дворецкий Пак, а Чонгук сегодня будет присутствовать на обеде? — спросила Ханыль, и её щеки покрылись румянцем.       — Полагаю, что да, — кивнул он в ответ. — Ваш брат говорил, что они отправятся к озеру сразу после обеда.       — Правда?! Я ведь совсем ещё не готова, они уедут раньше, чем я спущусь!       — У вас есть ещё пять минут до начала трапезы, а потому я оставлю вас.       Минхао выходит за дверь и быстрым шагом идет на кухню, чтобы вернуть нож на его законное место и отчитать повара, который не заметил воришку. До обеда ему нужно было провести отца, но из-за госпожи Ханыль все дела сместились на вторую часть дня, и он надеется, что сможет ускользнуть с трапезы на несколько минут раньше.       Минхао даже немного завидует своему старику, который сможет повидать Корею и Китай перед смертью. А также навестит его матушку, которой пришлось вернуться на родину сразу после рождения сына. Он не помнит матери, знает лишь имя Айминь, которое она красивыми буквами выводит в конце каждого письма для сына. Она каждый раз пишет, что очень скучает, и надеется, что Минхао сможет повидаться с младшим братом, который тоже родился от отца, но уже в Китае.       Минхао не знал, что чувствует к матери и брату. Семья Ким казалась ему более родной, чем женщина, подарившая ему жизнь. Однако он не таил к ней обиду, знал, что выбора не было, и старался относиться с пониманием к ситуации, в которой оказался.       Весь мир для Минхао заменила резиденция семьи Ким, из которой он крайне редко выходил даже в деревню. Он знал каждый уголок этого дома, слышал стук сердца этого места вперемешку с тайнами, живущими в этих стенах, о которых положено молчать. Ему нравилась такая жизнь, но своему ребенку он не позволит застрять в Пёнхане; впрочем, он не хочет заводить детей, а потому поколение дворецких при господах Кимах закончится на нём, что к лучшему.       Минхао заходит на кухню, кладет нож на стол перед поваром и спокойным голосом проговаривает:       — Следите за ножами лучше, господин Хан.       — Ой ба! — воскликнул он в ответ. — Кто ж его взял?       — Госпожа Ханыль.       — Простите, господин Пак, я вышел всего на минуту, чтобы отдать список продуктов, а ножа нет. Зачем он понадобился госпоже?       — Имя вырезать на своем рабочем столе, как и советовал сделать господин Тэхён, — усмехнувшись, проговорил Минхао.       — Благо, не поранилась, — хохотнул Хан Ёнсу, а после поднял нож со стола и кинул его в раковину. — Обед уже готов, господа в комнате для чаепитий.       Минхао кивнул, а после покинул кухню, направляясь в столовую, чтобы проконтролировать подачу блюд. Через четыре минуты в столовую вошли старший господин Ким в строгом костюме с элементами традиционного наряда и две его дочери — Исыль и Тухи, в бежевом и нежно-голубом платьях. Вся прислуга поклонилась, и служанки, сервировавшие стол, поспешно скрылись за дверью, оставляя Минхао наедине с хозяевами дома.       — Ханыль у себя? — поинтересовался Джэюн.       — Она спустится через минуту, господин, — ответил Минхао.       — Хорошо, — кивнул глава семейства, а после сел за стол, как и две его дочери, каждая на свое место по старшинству. — Приготовь комнату для моей сестры, она прибудет через два дня.       — Будет сделано.       — Удивительно, — недовольно возмутился Джэюн. — Она родила дочь вне брака, а выдала замуж за одного из Минов. Не очень-то переборчивы отпрыски императоров.       — Возможно, и я смогу выйти замуж за более знатного человека, чем выбранный вами жених, отец? — робко произнесла Тухи.       — Ты как молчала, так и помалкивай, выйдешь замуж за того, кого я выбрал, — ответил он дочери. — Ещё не хватало, чтобы я спрашивал у вас, за кого хотите выйти замуж, а если и спрошу, укажите пальцем на сына пастора или мясника, — Тухи опустила голову, потупив взгляд, и Минхао поджал губы от неловкой тишины. Господин Ким был добр к отцу, но судьба прислуги его не заботила, чего не скажешь о грандиозных планах на каждую из дочерей. — Минхао, твой отец уже уехал?       — Ещё нет, господин.       — Передавай, что я желаю ему удачи в путешествии и что двери моего дома всегда открыты, — без особых эмоций произнес Ким Джэюн, и Минхао поклонился, хоть на него и не смотрели.       — Обязательно, господин.       В столовую вошла Ханыль в розовом платье и скромно собранными волосами, а спустя мгновение в другую дверь зашли господа Ким и Чон. Ханыль залилась румянцем, наблюдая за тем, как Чонгук низко кланяется её отцу. Она пытается встретиться с ним взглядом, но господин Чон изредка смотрит лишь на господина Тэхёна.       Минхао много молчит и наблюдает, он понимает, что эти взгляды не так просты, как кажется старшему господину, он осознает и последствия своих возможных ошибочных предположений.       Весь обед Ханыль глядела на Чонгука, расспрашивала его об отце и картинах, которые он рисует, а господин Чон учтиво отвечал, одаряя её скупой улыбкой. Господин Тэхён, в свою очередь, глядел то на Чонгука, то на сестру, и для многих это был совсем незаинтересованный, даже равнодушный взгляд, как и у его отца. Однако Минхао видел Тэхёна ещё в колыбели, он успокаивал его детские истерики и помогал красть конфеты с кухни. Он знал, что в старшем сыне семьи эмоций куда больше, чем он показывает, видел это по глазам.       Минхао казалось, что младший господин Ким смотрел на своего лучшего друга с неким трепетом и обожанием, так старший господин смотрел на свою тяжело больную супругу, а его отец — на свою. Он закусывает внутреннюю сторону щеки, клянется себе сохранить эти предположения в тайне, даже отрицает в своих мыслях, что когда-либо задумывался, что между двумя господами могло быть нечто большее, нежели дружба.       «Даже мысль о подобном губительна, одно неверное слово, и я обреку молодого господина на ужасное.» — подумал Минхао, а после ущипнул себя за кожу.       Минхао решил продумать распорядок оставшегося дня, пропуская мимо ушей все разговоры господ, как часто делал. Он ведь лишь тень на стене, которой необязательно высказывать собственное мнение по любому поводу.       Через двадцать минут его отпустили проводить отца, который уже не мог ждать. Минхао чуть ли не бежал, боясь упустить момент, когда он в последний раз обнимет его и услышит наставление. Отец, одетый в свою форму, стоял около хозяйской машины, которая довезет его в ближайший большой город, откуда он отправится в Китай. Пак Ёнбом нервно крутил обручальное кольцо на пальце, высматривая сына, и, как только Минхао появился из-за угла, по-доброму улыбнулся.       Он заключил сына в объятия, прижал к себе и дрожащими из-за преклонного возраста руками погладил по спине. Минхао чувствовал запах любимых духов матушки, исходящий от отца, и это заставило его улыбнуться. Подобные чувства были редкостью.       — Береги себя и этот дом, сынок, — проговорил Ёнбом. — Это место особенное, тут навсегда останется моя душа.       — Обязательно, отец, — улыбнулся Минхао.       Отец коснулся щеки сына, и в его глазах появился блеск от слез.       — Минхао, ты точно не поедешь со мной?       — Я прожил в этом доме тридцать шесть лет и хочу пробыть тут ещё столько же, — ответил он и не соврал. Его место тут, среди семьи Ким. В этом доме стабильность, безопасность и достойный уровень жизни, чего ещё желать в это неспокойное время. Если Минхао уйдет, подобную работу уже найти не сможет.       Отец кивнул, по его щеке покатилась слеза, а после Ёнбом сел в машину и махнул сыну рукой. Минхао стоял в стороне, словно солдат, по-другому после стольких лет службы при господах уже не умел. Его распирала грусть, но он не обронил ни слезы, наблюдая за тем, как ворота отворились перед уезжающей вдаль машиной. 2024        Юнги в первый и последний раз в Пёнхане. Он бы вообще не приезжал сюда, если бы мог. Каждый в этой забытой Богом деревне косится на него, как на врага, а разговаривает с пренебрежением. Деревня выросла в численности населения, что случается очень редко. Юнги бы называл это место маленьким городком, но, видимо, людей недостаточно для смены названия населенного пункта. Главной причиной приезда в Пёнхан стало наследство горячо любимой бабушки, которая своим наследником выбрала Юнги, а не его мать. Ну и, конечно же, её глупое желание, чтобы газетная крыса начёркала свою статью про его предка, который будто бы убил пятерых девушек.       Юнги не особо задумывался, правда это или нет, он предпочитал верить рассказам бабушки, которая защищала честь семьи, как могла. Юнги хотел, чтобы этот случай остался в прошлом и не преследовал семью, словно стервятник свою жертву. Тэхён действительно мог убить, люди — жестокие существа, а особенно после службы в элитных войсках, которые в то время часто участвовали в тайных операциях. Даже если Тэхён не виновен или жив, Юнги не верит, что Чон действительно собирается разбираться, как все было на самом деле. Ему нужна сенсация, громкий заголовок, а не правдивая история. Эта крыса перевернет любые слова, чтобы статья наделала шуму, но Юнги не позволит ему даже коснуться истории их семьи.       Как только все документы будут готовы, весь фарс закончится, Юнги вернется в Тэгу, займется своим бизнесом, а Хосок с пустыми руками укатит в Сеул.       Чон Хосоку вообще не стоило появляться в Пёнхане, это все его не касается, как и других людей. Юнги позвонил ему, потому что мать надавила на жалость словами, что он разочарует бабушку, если не исполнит её последнюю волю. Так себе желание перед смертью: узнать, был ли твой племянник убийцей. Лишь скончалась с муками от сомнений, лучше бы ушла из жизни с твердой верой в то, что её семья свята и невинна, что спорно даже без наличия убийц в роду.       Двухместная Феррари бордового цвета подъезжает к открытым воротам, около которых стоит Чимин, смотрящий на часы. Юнги въезжает во двор, глушит машину, достает из одного уха наушник и возвращает его в белый кейс. Он зачесывает длинные черные пряди назад, а после поднимает со свободного сидения телефон, очки и черную кожаную папку с документами. Одет Юнги официально — в черную рубашку и брюки, он бы с радостью сменил их на свободную футболку и спортивные штаны, но на встречах нужно выглядеть достойно, как всегда учил отец.       Чимин открывает дверь раньше, чем Юнги успевает это сделать, и ему становится неловко. В его доме есть только горничная, которая вытирает пыль и моет посуду, а прочее Юнги с детства приучен делать сам.       — Пожалуйста, не делай так, — проговорил Юнги, глядя на дворецкого. — Я тебе не начальник.       — Но вы мне платите, господин, — недоуменно произнес Пак.       — Давай признаем, в этом доме я хозяин только по документам, — выходя из машины, ответил он. — Скольких Минов или Кимов ты видел в этих стенах за все годы твоей работы тут?       — Вы первый.       — Вот и я о том же, — кивнул Юнги. — Прости, что я как снег на голову, да еще и с непрошеными гостями.       — Господин Мин, — начал Чимин, но его прервали.       — Лучше по имени.       — Господин Юнги, — не то, что он рассчитывал услышать, но даже это лучше, — для меня честь быть дворецким в этом доме. Я родился тут и рад, что законный владелец посетил резиденцию.       — Мне ожидать продолжения? — поинтересовался Юнги, глядя на Чимина, от которого веяло официозом и дискомфортом.       — Журналист, — даже в столь коротком ответе Юнги почувствовал все недовольство Чимина присутствием Хосока на территории дома. — Я смею ставить вас перед фактом, что не намерен впускать его в комнаты, которые хранят в себе документы и записи покойных господ. Юнги понимающе кивнул. Хоть он и не знал причин такой позиции, но осознавал, что это решение обосновано.       — Ты веришь в то, что он убил тех девушек?       Чимин кивнул, отводя взгляд.       — Однако мой отец не верил, — добавил он чуть позже.       — В любом случае, это не имеет значения сейчас, спустя пятьдесят лет, — проговорил Юнги, а после направился к дому.       — Родственники жертв всё ещё живы, и для них это имеет значение, — ответил Чимин, следуя за Мином. — Статья принесет им только боль, а жизнь в этом доме сделает более невыносимой. Люди, даже приезжие, они до сих пор обходят это место стороной, и мы сталкиваемся с большим негативом каждый день. Рана свежа, а допросы от господина Чона, как солёная вода.       — В таком случае я продам это место, — кинул через плечо Юнги, а после хмыкнул. — Охуенное решение, не так ли?       Чимин затих, и Юнги понял, что задел за больное. Похоже, только для него эта постройка не представляет никакой ценности, кроме исторической. Он не может винить себя в том, что ему плевать, ведь это настолько же нормально, как и дышать. Что он может исправить сейчас? Его деньги не воскресят их дочерей или сестёр, к тому же и семья Ким потеряла одну из дочерей. Была бы воля Юнги, он бы продал эту резиденцию сразу после того, как Тэхён повесился. Даже тупому было бы понятно, что жизнь в этом месте превратится в кошмар. Везёт, что люди просто молча презирают, а не пытаются спалить это место. Видимо, тоже считают его своей исторической ценностью с легким привкусом убийства.       Юнги проходит в комнату для чаепитий, садится на подушку и достаёт из папки документы. Чимин учтиво приносит ноутбук, а после Юнги отпускает его, ведь не привык иметь круглосуточное наблюдение. Заниматься делами выходит недолго, одиночество прерывает газетная крыса, которая вылезла из своей норки и прибежала разнюхивать информацию. Ему не повезло, что единственное, на что не наплевать Юнги — это его семья.       Можно ли Юнги судить за подобное отношение к жизни? Конечно. Другие ведь тоже люди с жизнями и трудностями, только вот как это касается Юнги? Думать и беспокоиться следует о себе и своих близких, ведь только это имеет значение.       «Жаль, что я не могу стереть родословную своей бабушки, чтобы их грехи не омрачали моё наследие», — подумал Юнги, косясь на Хосока, который напористо шагал к столу.       Журналист сел напротив Мина и сложил руки в замочек, после чего уложил на них подбородок. Не отрываясь от документов, Юнги поинтересовался:       — Что вам угодно, господин Чон?       — Я бы хотел получить ключи от закрытых комнат, господин Мин, простите, не знаю вашего имени, — отвечает он.       — Я не понимаю, о каких ключах речь, — тянет Юнги, оставляя подпись на дубликатах.       — Возможно, вы забыли, но я тут не для того, чтобы наслаждаться интерьером, — с грубостью проговорил Хосок. — Мне нужно вести расследование.       — Бога ради, я ведь не мешаю вам это делать.       — Господин Мин, большая часть комнат закрыта на ключ, я рассчитывал, что вы поможете мне туда попасть.       Юнги поднимает взгляд, смотрит на явное раздражение, которое старательно прячут за улыбкой. Он и сам снисходительно улыбается, переходя на тон, который про себя звал "для тупых".       — Я не обязан оправдывать ваши надежды.       — Но вы сказали...       — Да, я сказал, что вы можете жить в доме и играть в пиздатого детектива слэш журналиста, но про предоставление информации я не упоминал, а вы допустили ошибку, не уточнив. Разве я не прав?       Журналист меняется, его якобы дружелюбная улыбка сползает с лица и сменяется недовольной гримасой. Он понял, что с Юнги не получится, как с другими. Глаза Хосока прожигают его насквозь, Юнги даже чувствует жжение на своем лбу, но продолжает улыбаться. Ему нравится наблюдать за злостью людей, чаще всего именно в злости они показывают настоящих себя. Возможно, Хосок пройдет проверку, докажет, что добросовестно выполняет свою работу, и получит плюшку в виде ключей от кабинета Ким Джэюна, может быть, Юнги смилуется настолько, что откопает в закромах и дневники самого Тэхёна, однако сейчас это маловероятно.       — Oh, die Entscheidung, mich zu verarschen, war verdammt clever, du verdammter Scheißkerl.       — Во-первых, я понимаю немецкий и говорю на нём не хуже вас, во-вторых, сам ты уебок, а в-третьих, твои ожидания равно твои мозговые заебы, которые касаются меня в последнюю очередь, — медленно проговорил Юнги всё таким же спокойным голосом.       Он старается не материться, но мат, подобно болезни, захватил его почти сразу, как Юнги научился говорить. Случайно услышав, повторял раз за разом, а после слушал от матери, что нецензурная лексика не для его статуса. Откровенно говоря, до сих пор выслушивает, но уже это безразлично.       Юнги получает уникальную возможность наблюдать, как удивление, паника и принятие проносятся на лице человека, который только что облажался, надеясь, что его не поймут. Это довольно забавное зрелище, которое заставляет улыбнуться ещё шире. Было бы интересно услышать мысли человека напротив, ведь в его глазах видно, с какой скоростью крутятся шестеренки в мозгу, чтобы сообразить, что делать дальше.       Юнги не был зол из-за этих слов, не впервые его оскорбляют, и уж точно это не последний раз. Он привык и научился пропускать подобное мимо ушей, конечно, если эти слова не произносит один из сотрудников. Они обязаны проявлять уважение из-за того, что Юнги платит им минимум, который для большинства является максимумом. На Хосока распространяются поблажки, ведь он выглядит забавно, когда удивляется и паникует.       — Могу повторить это и на корейском, — неожиданно дерзко кинул Хосок, закатывая глаза. — Какого хрена я тащился сюда из самого Сеула, если ты мне палки в колеса вставлять надумал? Думаешь, без тебя жизнь скучная?       «Именно сейчас он выглядит таким живым и настоящим», — подумал Юнги.       — Я не давал согласия на неформальное обращение ко мне.       — Слово «уебок» сближает, блять, да и я готов поспорить, что старше тебя, — злобно проговорил журналист, подпирая голову рукой.       — Мне двадцать три, — спокойно сказал Юнги, закрывая ноутбук.       — Пять лет разницы, мудила, можешь звать меня хёном, — Хосок тяжело выдохнул и отвел взгляд, а после резко заломил брови в удивлении. — Двадцать три? — с недоумением он опять посмотрел на Юнги, который кратко кивнул. — Ты старший в семье?       — Младший, у меня есть сестра.       — Ха, жаль она тебе мозги не вправила, — ответил Хосок, после чего поднялся и почесал затылок. — Ладно, пойду вещи соберу.       — Уже уезжаете, господин Чон? — без доли наигранности спросил Юнги, удивляясь.       — Будто ты мне позволишь тут жить после того, как я назвал тебя уебком.       — Бога ради, не бери на себя лишнего, меня не так просто оскорбить, — на этот раз закатил глаза уже Юнги. — Я не собираюсь тебя выгонять или мешать, но и помогать не стану.       — Почему это? — выгнув бровь, спросил Хосок.       — Я уже говорил, это воля моей покойной бабушки.       — Ты, видимо, её сильно любил, — уже без издевки или злости сказал журналист, и Юнги охватила горькая печаль, которая прахом осела на плечах.       — Да, любил, — поднимаясь, ответил он.       — Сочувствую утрате.       — Обойдусь, — произнес Юнги, после чего собрал бумаги, поднял ноутбук и направился к выходу из комнаты.       Юнги действительно любил бабушку, как любит всю свою семью. Его любовь своеобразна, холодна, но искренняя и проявляется в поступках, а не словах. В день, когда Хосок позвонил в их дом, бабушку госпитализировали. На следующий вечер она умерла, прошептав, что хотела бы, чтобы все знали, что её племянник не убийца. В тот день Юнги был на работе, врачи сказали, что состояние бабушки стабильно, что скоро она будет дома, и он потерял возможность попрощаться с ней, сделав неверный выбор.       Он выходит на террасу, садится на ступеньки и откладывает свои вещи в сторону. Взгляд поднимается к небу, и Мин чувствует, как подступают слезы. Если журналист использует информацию, которую может предоставить Юнги, неверно, он подведет бабушку, позволит всей Корее узнать, что его семья связана с убийцей. Юнги стирает слезу с щеки безымянным пальцем и вдыхает полной грудью, отгоняя от себя надоедливые мысли.       Оставив вещи на террасе, он поднимается на ноги, идет к конюшне, около которой был маленький сад с беседкой. Юнги ещё не был тут, но знал, что на территории пасутся две лошади, которые от лица семьи Мин участвуют в скачках.       Юнги берет из ведра у входа два яблока и проходит внутрь конюшни. Лошади его пугают, но по какой-то причине ему хочется увидеть их. На загонах висят таблички с именами, Юнги останавливается перед одной из них и читает.       — Киари, кобыла пяти лет, — он кивает, а после дергается, когда лошадь резко высовывает из загона голову.       Юнги пятится назад, внутри него тревога и легкая паника. На дрожащей руке он протягивает кобыле яблоко и делает неуверенный шаг вперед. Киари фыркает, ведь не может достать до лакомства, Юнги все ещё стоит далеко.       — Вот чёрт, — шипит себе под нос Мин и подходит ближе.       Кажется, что кобыла смотрит на него, как на дурака, она опять фыркает, а потом наконец-то ест желанное ею яблоко. Юнги чувствует, как его руки касается язык животного, а сок яблока брызгает на кожу, но не отходит от загона, наблюдая за реакцией лошади. Киари делает движения, похожие на поклон, и Юнги находит в себе силы коснуться её морды. Кобыла белого окраса с коричневым пятном прям между глаз, её грива вычесана и заплетена в легкие косы, не у каждой девушки Юнги видел на волосах подобный блеск. Киари трется об ладонь, но, поняв, что второе яблоко ей отдавать не собираются, отворачивается от Юнги.       Обернувшись к загону напротив, у Юнги чуть не остановилось сердце. Оказывается, все это время на него внимательно смотрела другая лошадь. Он ругнулся и закрыл глаза, тяжело вздохнув, но перевести дыхание не дали, лошадь заржала, и страх вновь зародился внутри Юнги. Он неуверенно приближается и протягивает руку с яблоком вперед. На табличке написано, что это жеребец, брат Киари по кличке Бадд.       Его грива была короче гривы Киари, а окрас был угольно-черным. Как только жеребец съел свое яблоко, отвернулся, не позволив к себе прикоснуться. Юнги вскинул брови и фыркнул, чем привлек внимание Бадд, который недовольно махнул головой. 1974       Тэхён хлопает Киари по шее, а после проходит вглубь конюшни, чтобы забрать оттуда свой белый велосипед. Чонгук наблюдает за ним, стоя в стороне, он старается не улыбаться, опасаясь, что это заметят, хоть поблизости и никого не было. Сегодня Тэхён хочет научить его кататься на велосипеде, но Чон не уверен, что они вообще об этом вспомнят, как только окажутся около озера.       — Бежим, — говорит Ким, приближаясь к Чонгуку.       Чон хватает свою сумку, в которую сложил альбом с красками и Библию. По просьбе Тэхёна он берет в руки и его футляр со скрипкой.       Чонгук бежит вслед за Тэхёном, который подкатил велосипед к уже открытым воротам и сел на него, ожидая, пока Чонгук устроится сзади. Чон перекидывает сумку через плечо, садится на велосипед, крепко держится за сидение Тэхёна и обнимает свободной рукой скрипку, чтобы по случайности не повредить её.       Дворецкий Пак провожает их улыбкой, а после закрывает ворота. Тэхён старательно крутит педали, кидая взгляды на Чонгука через плечо. Чон улыбается, чувствуя, как ветер щекочет его лицо. Они проезжают через большую часть деревни, а потом, когда поблизости уже не могло быть людей, Чонгук касается талии Тэхёна, обнимает его одной рукой и прижимается щекой к спине. Только тогда слышится смех Тэхёна, который лишь ускоряет движение ног, чтобы как можно скорее добраться к озеру.       — Я научу тебя кататься, vita mea, — кричит Тэхён, касаясь руки Чонгука на своей талии.       — Сразу после того, как я нарисую пейзаж, — отвечает Чонгук так же громко, чтобы его точно услышали.       Несколько болезненных кочек и Тэхён тормозит около дерева. Чонгук поднимается первым, а после идет к месту, где все ещё лежало покрывало, которое они забыли убрать. Он кидает на траву свою сумку, а после аккуратно кладет на одеяло футляр. Поднявшись на ноги, Чонгук оборачивается к Тэхёну, собираясь сказать, что сегодня жарче обычного, но ему не дают этого сделать.       Тэхён обхватывает лицо Чона обеими руками, притягивает его к себе и целует. Жадно и ревностно, будто бы пытаясь доказать им обоим, что подобные отношения их могут связывать только друг с другом. Тэхён всегда был ревнивым, что забавляло Чонгука, который поводов не давал, в такие моменты взрослый парень казался ребенком. Он стремится получить подтверждение убеждению, что его «vita mea» принадлежит только ему. Чонгук отвечает на поцелуй, вновь обнимая Тэхёна за талию и прижимая к себе. Постепенно ревность и грубость сменились успокоением и нежностью, а когда Тэхён все же отстранился, желая набрать воздуха в лёгкие, Чонгук, закрыв глаза, прижимается своим лбом к чужому.       — Я бы с радостью поцеловал тебя на глазах у Ханыль, чтобы она перестала лепетать про ваше светлое будущее и красивых детей, — злостно проговорил Тэхён, и Чонгук засмеялся, уткнувшись в изгиб его шеи. — Эй, не смейся, мне тошно от этих разговоров.       — Вчера её влюблённость в меня тебя не смущала, — ответил Чонгук.       — Вчера всё было иначе.       — Меня не интересуют девушки, — шепчет Чон, ведя носом по шее Тэхёна и вдыхая сладкий аромат его дорогого парфюма. — Чего не скажешь о тебе.       Тэхён касается подбородка Чонгука, сжимает его и заставляет отстраниться, посмотреть в глаза. Он смотрит пристально, Чонгуку кажется, что в зрачках Кима танцуют огни, которые готовы спалить их обоих, обратив в прах.       — Меня не интересует даже эта жизнь, — серьезно говорит он. — Только ты.       — Я бы хотел родиться в то время, когда это будет нормальным, — отвечает Чонгук.       — Возможно, в следующей жизни, ведь наши души бессмертны.       — В нашей новой религии реинкарнации не существует.       — Мне плевать, — хмыкнул Тэхён, а после их губы вновь встретились в полном чувств и переживаний поцелуе.       Рука Тэхёна перемещается с подбородка на шею. Они были настолько близко, что могли чувствовать, как бьются их сердца. Язык Чонгука скользит по губам Тэхёна, который надавливает на шею, сжимая рукой кожу. Внизу живота тянет от возбуждения. Чонгук на грани, если они продолжат, то про любые занятия, которые служили причиной посещения озера, можно тут же забыть, ведь про незатуманенный разум можно будет забыть.       Ким отрывается от Чона первым всего на секунду, чтобы шумно вдохнуть. Он собирается вновь коснуться мягких и опухших после поцелует губ, но встречается с ладонью и недовольно распахивает глаза, выгнув бровь.       — Нас ждет рисование и скрипка, — тяжело дыша, проговорил Чонгук.       — Правда? — недовольно спросил Тэхён, после чего укусил кожу на ладони Чона.       Чонгук шикнул и отдернул руку, после чего сжал ладонь в кулак и, сощурившись, глянул на стоящего напротив.       — Ты можешь соврать, но мне нужно вернуться не с пустыми листами.       — Будто бы он помнит, что ты рисовал раньше, — его голос отдает бархатом, он специально меняет тон, чтобы Чонгук ослабил бдительность и уступил. Способ не новый, поэтому уже не такой эффективный, как в первые разы. — Ещё немного поцелуемся, а потом будем заниматься, мм?       — Ещё один поцелуй и уже я буду против того, чтобы мы останавливались, — закатывает глаза Чонгук.       — Твоё желание — закон, vita mea, — с хитрой улыбкой чуть ли не мурлычет Ким.       — Я желаю послушать твою игру на скрипке, — Чонгук собирает крупицы свей выдержки, чтобы произнести эти слова.       Он упорно делает вид, что у него не стоит, как и у Тэхёна, который делает шумный вдох и улыбается, коснувшись кончиком языка уголка губы. Взгляд Кима скользит от губ по шее и до паха. Он кивает, после чего обходит Чонгука, чтобы опуститься на колени перед скрипкой, скрывающейся от солнца в футляре.       Когда-то Тэхён сказал Чонгуку, что тайные встречи — довольно возбуждающее мероприятие, ведь постоянная скрытность очень обостряет все эмоции и чувства. Чонгук долго не понимал этих слов, ведь даже когда они находились наедине, он долгое время старался вести себя сдержанно, даже не касался Тэхёна лишний раз, чтобы не вызвать у него недоумение. Стыд вместе со скромностью уступили место более откровенным эмоциям относительно недавно, и только тогда Чонгук прочувствовал на себе то, о чем говорил Ким.       Каждая новая встреча была более желанной, а расставание болезненным. Чонгук стал чувствовать запах Тэхёна на своей одежде даже после стирки, и этот аромат перебивал все прочие в доме. Ночью, когда он становился пленником греха рукоблудства, мысли о времени, которое они проводили около озера, лишь сильнее распаляли его, заставляя желать большего. Порой эмоции, вызванные существованием Тэхёна, становились настолько сильными, что Чонгуку хотелось укусить его до крови, обнять до хруста в ребрах и вовсе раствориться в нём, чтобы никогда более не разделяться. Это пугало так же сильно, как и нравилось.       Чонгук обернулся к Тэхёну, который уже успел достать скрипку и вновь подняться на ноги. Ким, стоя спиной к солнцу, закрыл глаза и глубоко вдохнул, прежде чем принять позу для игры. Его движения были спокойными и четкими, он словно сдавал экзамен, и на месте Чонгука представлял собственного отца, чтобы не допустить ошибки, а потому он отвел взгляд.       Чону кажется, что Тэхён принял свою истинную форму ангела, сошедшего с небес. Серьезный и непоколебимый, в это мгновение он по-особенному красивый. Чонгук не может упустить этот момент. Тэхён всего на секунду возвращается взглядом к Чонгуку, когда тот кинулся к своей сумке, чтобы достать простой карандаш и открыть альбом на пустой странице, но, убедившись, что Чон не споткнулся о собственную ногу и не упал, вновь отвернулся.       Смычок коснулся струн, а карандаш сделал первый штрих на желтой бумаге.       Тэхён напряжён, а Чонгук вдохновлён. Он старается как можно быстрее нарисовать эскиз, ведь не знает, сколько ещё Ким простоит в таком положении. Он играл одну и ту же композицию раз за разом, и каждый раз первая нота была менее сдержанна, более чувствительна. Тэхён становился увереннее, на его лице читалась вся палитра эмоций, он выплескивал всё, что накопилось в нём, закрыв глаза. Казалось, что он позабыл, что за ним наблюдают. Для Чонгука это даже к лучшему, он и сам не особо любил рисовать при ком-то.       Постепенно жёлтый лист приобрёл достаточное количество чётких и уверенных штрихов, которые объединялись в один рисунок, изображавший Тэхёна, стоящего среди деревьев в лучах солнца. Эскиз был почти готов, хоть он и не был идеальным в понимании Чонгука.       Тэхён закончил игру, и повисла тишина, которую через некоторое время вновь разорвала игра. Он ошибся, и Чонгук увидел, как Тэхён поджал губы, стараясь сдержать свою злость из-за этого. Выдохнув, Ким повторил попытку, и на этот раз у него получилось лучше. Было слышно, что эту композицию он знает хуже предыдущей, скорее всего только начал её разучивать. Иногда он прерывался, чтобы вспомнить, как следует играть дальше, а когда закончил, то сразу опустил скрипку и обернулся к Чонгуку, который не заметил, что засмотрелся.       — Это был Вивальди, — проинформировал Тэхён с нотками злости в голосе. — Отец его любит.       Чонгук был далёк от классической музыки так же, как и Тэхён от рисования. Он, конечно, знал Вивальди и прочих композиторов, но никогда не стремился послушать их произведения. Сегодня был первый раз, когда Чонгук услышал игру Тэхёна, и он не нашёл в себе более подходящих слов, чем одно простое:       — Красиво.       Тэхён усмехнулся, сел на одеяло рядом с Чонгуком и поместил инструмент в футляр, после чего уперся на руку и наклонился к Чону, чтобы посмотреть, чем он занимался. Его брови поднялись в изумлении, а губы приоткрылись.       — Ты нарисовал меня? — прошептал Тэхён.       — Ещё не готово, — ответил Чонгук, касаясь бумаги кончиками пальцев. — Ты ведь не против, что я рисую тебя?       — Конечно, нет, я просто удивился, не думал, что ты решишь потратить бумагу на меня, — он неловко хохотнул и лег на одеяло.       — Жаль, что рисунок не может передать твою красоту в полной мере, — грустно выдохнул Чонгук. — Ты был похож на ангела, а солнце на мгновение показалось твоим нимбом.       — Ангел? — хмыкнул Тэхён, поворачиваясь на бок и касаясь колена Чонгука без всякого пошлого смысла, лишь чтобы почувствовать тепло чужого тела. — Разве я похож на ангела?       — Когда играешь, да, — ответил Чонгук, продолжая рисовать.       Тэхён поднялся на локтях, приблизился к Чону и уложил голову на его ногу. Немного поёрзав, он наконец-то улегся и замер, спокойно дыша.       — А когда я не играю? Когда просто говорю с тобой, на кого я похож?       — На искушение, — сразу же дал ответ Чонгук. — Ты самый настоящий соблазн. Как будет "моё искушение" на латинском?       Тэхён хорошо знал латинский; отец всю семью заставил его выучить сразу, как они приняли христианство. У Тэхёна получилось это сделать быстрее всех, видимо, он предрасположен к изучению языков. Все Библии в их доме были на латинском. Чонгук находил это глупым, но Тэхён говорил, что отец уверен в том, что подобное лишь подчеркивает их особый статус.       Для Тэхёна желание отца выделяться было странным зрелищем; он часто рассказывал, как устал от этого якобы особенного статуса, учитывая то, что они живут в деревне, а не в столице. Тэхён был против большинства решений отца, в том числе и решения принять другую веру. Ему нравился буддизм, но возразить боялся; мнение детей в их семье не учитывается.       — Это будет "tentationem meam", — закрыв глаза, проговорил он.       — Tentationem meam? — неуверенно повторил Чонгук.       — Мг, — мыкнул в ответ Ким.       — Тогда я буду тебя звать так, когда мы одни.       — Как пожелаешь, — Тэхён улыбнулся и оставил на ноге Чона поцелуй.       Чонгук продолжил рисовать, а Тэхён довольно быстро уснул. Вокруг царило спокойствие и умиротворение. Чонгук хотел бы остановить это мгновение и остаться в нем навсегда. Если рай существует, и если Чонгук в него попадет, он выберет именно этот момент для своей бесконечности.       Закончив рисунок, Чон оставляет в углу свое имя, а после касается волос Тэхёна, который сразу открыл глаза, будто и не спал вовсе. Он поднял голову и потерянным взглядом посмотрел на Чонгука, а после на часы. Было ещё не так поздно, и поэтому Ким упал на спину, вытянувшись и зевнув.       Тэхён похлопал себя по плечу, и Чонгуку дважды повторять не нужно. Он откладывает в сторону альбом и подползает к Тэхёну, чтобы лечь тому на плечо. Ладонь накрывает волосы, пальцы перебирают прядки, а хриплый голос шепчет:       — Я научу тебя кататься на велосипеде.       — Но не сегодня? — смеясь, спрашивает Чонгук.       — Сегодня уже некогда, — отвечая на смех смехом, проговаривает Тэхён.       Чонгук поднимается на локтях, и рука Тэхёна, лежащая на волосах, безвольно падает на покрывало. Он легко касается губ Кима, а когда отстраняется, видит, что лежащий на одеяле Тэхён потянулся за ним, желая продолжить поцелуй. Недовольно хмыкнув, Ким положил руку на затылок Чонгука и надавил, сокращая расстояние между их губами.       Тэхён подъезжает к своему дому и слазит с велосипеда сразу после Чонгука, который отказался от того, чтобы его довезли. Хочет пройтись. Время до комендантского часа ещё есть, а потому не страшно опоздать. Отец его вернется только к утру, чтобы в обед опять уйти на работу. Кража куриц для него намного важнее сына, который обязан предоставить отчет о рисунках. Чонгук нарисует что-то ночью или последует совету Тэхёна и подсунет ему свои старые работы.       Вообще, Чонгук с радостью начал бы учиться где-то, даже на художника, но за него судьбу решают другие.       — Пока у нас есть деньги, а в стране беспокойно, сиди тут. Потом переберёмся в Сеул, где у тебя уже есть должность, сын, — отвечал Чонгуку отец каждый раз, когда он заводил тему учебы.       Тэхён тоже без высшего образования, но он занимается с личным преподавателем, и у него есть приличное наследство, которое, в отличие от работы отца, будет приносить деньги вне зависимости от того, сколько лет пройдет и кто будет стоять во главе бизнеса. У старшего господина Кима, по ощущениям, мозгов почти нет, но доход регулярный. Это о многом говорит.       Чонгук прогоняет из головы мысли об учебе. В конце концов, все не так уж и печально, пока в Пёнхане живет Тэхён, который даже сквозь маску из серьезности и равнодушия ко всему живому смотрел на него с нежностью. Они прощаются, и, положив руку на грудь в том месте, где был внутренний карман его пиджака, прятавший в себе быстро нарисованный портрет, Тэхён прошептал:       — Спасибо.       С этими словами он зашел за ворота, крепко держа велосипед руками, а Чонгук с улыбкой до ушей поплелся по дороге к своему дому.