Чон Чонгук: «Ты где?»
И Тэхён недовольно начал хмуриться, не открыв приложение. Просто сухо проигнорировал, не задаваясь вопросом, откуда у постороннего человека его номер. Возвращаться в своё общежитие сегодня не хотелось, и Тэхён отправился в библиотеку. Ворота пред ней все поросли диким плющом, шелестя тихим шёпотом под порывами холодного ветра. Зайдя внутрь, омега осмотрелся. В затенённых уголках старинного читательского зала запах древних пергаментов, книг, рукописей смешивался с ароматом старого дерева. Бледный свет искусственных свечей танцевал на полу и стенах, искажая обыденную реальность, дрожа на книгах и под столами рваными узорами. На полу плёлся обветшалый ковёр, который не менялся тут с тех пор, как университет открылся и начал свою кипучую деятельность. В выходные библиотека пустовала на верхних этажах, где, по обыкновению, прятался Тэхён с книгами и своими мыслями, больше размышляя отвлечённо о себе, матери или своём будущем, но никак не о прочитанном. Он боялся впасть в нечто похожее на бессмысленную серую апатию, которая затягивает, будто трясина. Какая-то глухая грусть вновь поселилась в душе, и он заснул под мерное тиканье часов, звучащее набатом в тяжёлой голове, склонившейся над книгой. Ему наяву снились всё те же кошмарные монстры, и то, как он превращается в одного из них. Сквозь бледную пелену обрывочного сна Тэхён вдруг почувствовал тепло, идущее из внешнего мира, и ещё глубже погрузился в себя, в свои сны — из пепла и пустоты, спускаясь вниз по крутой спирали. Холодные звёзды исчезли за тучами, и внезапно, как удар могучего молота, раздался гром — глубокий, дробный, пронзительный. Земля задрожала под тяжестью лязгающего звука, разорвав в клочья ткань реальности, оставив лишь рубеж между прошлым и настоящим. И следом белая молния, словно кнутом, рассекла ночное небо, озарив его вспышками света. Тэхён оторвал голову от книги, резко приняв сидячее положение, и замер в неподвижной позе, со страхом прислушиваясь к отдалённому рокоту природы. В ушах шумело, но в голове стояла пустота — кристальная, чистая, но отрезвляющая. Тэхён прикрыл глаза. Осознание того, что он сейчас не один, медленно, степенно, а затем резко низошло на него, и омега повернул голову влево: в профиль он выглядел, как скульптура — совершенные линии его юного лица сливались с контурами окружающего мрака, но, когда блики от молний оттеняли его строгий профиль, черты его лица будто бы оживали. Тэхён нервно сглотнул, теряясь во внутренних лабиринтах своих мыслей. Чонгук сидел, сгорбившись над книгой, не обращая внимания, как омега пристально рассматривал его, хотя заметно был рад тому. Весь его концептуально сложный образ, вкупе с тихой аурой, немногословностью и извечно чёрными нарядами привлекал наряду с уверенными манерами. Меж тем вся библиотека внезапно ожила в огнях от свечей и ламп. Тэхён старался дышать как можно тише, и был не в состоянии понять, почему стало так жарко. Краем глаза он заметил накинутое на его плечи чёрное пальто. Эгоистическая форма заботы, о которой никто не просил. — Пялиться на других людей — дурной тон, молодой человек, — тихим, ровным голосом, не возвышая тона, произнёс он, повернув голову в сторону, найдя взгляд омеги. — Если ты всё ещё не понял, то мне не нужно твоё общение. — Ты плохо намекал. — Я говорю сейчас об этом прямо. Ты мне не нравишься. — Я и не стараюсь тебе понравиться, Тэхён, — Чонгук закрыл книгу на середине, откладывая ту в сторону, и упёрся локтем в стол, пальцами той же руки коснувшись своей скулы. — Меня не заботят омеги и их глупости, которыми полны ваши головы. — Ты сам сказал, что хочешь подружиться. — И ничего более, — испытующий, холодный взгляд чёрных глаз ощущался кожей, что было сравнимо с тысячью игл, которые побежали мурашками по позвонкам. — А ты что надумал? — Ничего. Я вообще не думаю. — Оно и заметно. — Почему все нахалы так спокойны и высокомерны? — резко спросил на повышенной тональной ноте своего тоненького голоса Тэхён. Но разве он резок? Может ему и не доставало хороших манер, но он просто не тот деликатный обманщик, которым ему самому виделся Чонгук. Впрочем, они всё ещё были весьма мало знакомы. Слишком мало для нагого откровения, потому что нагота призвана возбуждать волнение юной крови, обнажая тела. И души. И даже чужие мысли. — Уверенность в себе нужна для того, чтобы добиться чего-то в этой жизни. Неуверенные люди плывут по течению и всю жизнь живут в фикции, что это как-то и когда-то изменится, пока в их крышку гроба не вбивается последний гвоздь. И тогда уже точно поздно что-то менять. Что-то было страшное в значении сказанных им слов и в том быстром взгляде, которым он окинул Тэхёна. По своей природе омега был весьма замкнут и неуверен, сколько он себя помнил и с каких пор мог себя осознавать, и именно неуверенность в себе — та самая точка уязвимости, в которую нечаянно попал Чонгук. Чувство жгучей боли уязвлённого самолюбия прошла в висок, неотвязно давя на мозг, так что Тэхёну захотелось уйти. Исчезнуть. Откликом на это желание послужило жжение в кончиках пальцев и нервное подёргивание правой ногой. С опущенными вниз глазами и закушенной губой он ушёл вместе со своим книгами, оказывавшись на улице под дождём. Недосказанность ломала хуже наркотиков по венам в кровь. И Тэхён начал забивать до отказа свою голову вопросами, почему он это в это ввязывается, почему его раздражают живые люди, почему не звонила с прошлого понедельника мать?🩸
Четверг начался с острой головной боли и пропущенными звонками с незнакомого номера. Тэхён ничего об этом не думал, только дольше обычного смотрел на экран своего телефона и на цифры. Набрал. Короткие гудки разделили его жизнь на до и после: потому что мужской голос сообщил ему о том, что его мать нашли мёртвой. На опознание требовались документы, удостоверяющие личность. И несколько часов на то, чтобы принять то, что произошло, как таблетку, которую Тэхён запил холодной водой. Возможно он не ожидал, что это произойдёт так скоро, но это случилось. Он позволил себе украдкой посмотреть на труп. И отвернулся. Но всё же запомнил по деталям каждую секунду того дня. В глухом безмолвии морга, где время замерло, словно гость на вечеринке, лежала бледная мать. Её тело, облитое холодным светом ламп, — забытое произведение искусства, помещённое в галерею смерти. В этом мрачном периоде, где молчание кричит громче любых слов, труп бедной матери становится последним актом комедии жизни, исполненной утончённой иронии и неизбежного трагизма, не оставив в людях заурядных ничего, кроме хмурых взглядов и каменных лиц. Все, как одно. Тэхён не плакал ни в день известия, ни в день похорон. Слёз не было. И он очень скоро вернулся в общежитие. Мелкий дождь моросью бил по голым ветвям, окнам и макушке. Лихорадочная нервозность до белой смерти болью ломала кости, и Тэхёна тошнило. От самого себя. Новые виражи круто повернули всю его жизнь в иное, незнакомое русло. Войдя в холл по ступенькам, он остановился, всматриваясь в пустоту, будто в самого себя. Из глаз пошла вода, солью выедая внутренности и оголяя, будто провода, нервы. И уже неважно, что думают о нём другие, что он сам думает о ком-то или о чём-то. Чёрный вояж на край своей ночи до самого конца. Поднявшись в свою комнату и закрыв за собой дверь, можно было уже более не держать спину, опустив руки, самого себя и сползти тихо по двери вниз, оседая на пол безжизненным, пустым существом, зажав голову двумя руками. Тэхён сдаётся, сдался ещё много лет назад, но до сих пор не признавал этого. Не мог. Ему стало жаль себя, и, думая, что никто не слышит его, заплакал. Тихо, одиноко, холодно… душа обессилена… рассудок тоже замолк… только шум в ушах от биения сердца. И чужие шаги. Нам сложно понять, что другие в моменте могут чувствовать тоже, что и мы. Болью Тэхёна сейчас была не потеря матери, а осознание точки своей уязвимости, бифуркации его жизни. И признание себя слабым. Чонгук опустился перед омегой на одно колено, прося с ним поговорить. Он не искал тем, но омега искал внутри себя хотя бы одну причину, почему он хочет поговорить с кем-то, а вместе с тем он не хотел слышать ни слова. До понедельника они молча проводили время то в комнате Тэхёна, то в столовой, то в библиотеке, но в тишине. За это время Тэхён заметил, что ему стало привычно. Просто привычно быть с ним, но с кем-то другим — нет. Напротив, он более, чем прежде, стал избегать вновь людей. Ещё месяц умер в конце осени, и наступила зима: под ногами захрустел свежий снег. Он, как всегда, один. Разница в температурах плавила изнутри и, казалось, он горит, но почему-то телу всё равно было холодно. Тэхён привык к новому статусу — сирота. В момент колючей уязвимости ему протянули руку, хотя он этого полно не осознавал. Казалось, что вся предыдущая жизнь Тэхёна была ни чем иным, как подготовкой к новому этапу, который, в сущности, ещё не наступил. После кончины давно уже не любимой им сыновьей любовью этой женщины, установилась новая линия поведения, и она сильнее прежнего отталкивала от Тэхёна окружающих, потому что характер его безвозвратно испортился и, кажется, этого не замечал только Чонгук, ставший тенью омеги. Молчание было одним на двоих, которое они ели ложками, и смотрели друг на друга пустыми глазами. Иногда говорили. Тэхён мог лишь односложно отвечать на простые вопросы Чонгука. Так они оба вовсе не заметили, как оттаяла зима и расцвела под ногами весна. Первый год учёбы подходил к своему завершению, и Тэхён, недолго думая, решает всё же остаться в общежитии на все каникулы. — Что это? — Мой номер, — ответил Чонгук, вернув телефон Тэхёну. — И на кой чёрт? — На тот, что, если у тебя будут проблемы, позвонишь. В омеге вновь возобладал дух возмущения, и его глаза выразительно закатились, так что явно увидели основание черепа. А вот глаза Чонгука немного переменились, выражая злость, яркое недовольство, которое так же читалось в его позе. Чёрные радужки были окольцованы бледно-золотистыми кругами, придавая ему вид диковатого безумца, на что Тэхён обратил внимание, но промолчал, так и замерев с телефоном в руке. Чонгук ушёл, на прощание смерив омегу строгим взглядом, не видя, как палец, занесённый над экраном, опустился и удалил его номер. Окончательно. Окончательно запутавшись в том, что он думает, в самом себе, Тэхён опять злился, но скелеты из его шкафа, в котором обитали все мысли, страхи и надежды, только начинали обрастать мясом. Иррационально как-то в один из дней накатили переживания и одиночество, когда в тиши библиотеки было слышно лишь собственное дыхание. Мысли тягучей патокой текли между прочим. Величайший трюк мироздания в том, чтобы обмануть сознание. И ввести в заблуждение, когда даже торшер, тихо стоящий в углу, кажется не более реальным, чем призраки, в существование которых трудно поверить. И сам Тэхён порой задумывался об этом, но когда всё то, что он мог видеть своими глазами, обрело форму? В тумане он замирал. Прислушивался к каждому шелесту, но шелест собственных мыслей тоже не умолкал. И кровь в висках стучала. Стараясь не думать ни о чём, Тэхён пошёл по тропинке, ведущей к его общежитию, освещаемую светом уличных фонарей, такого же жёлтого цвета, как лик Луны, которую нынче было совсем уж не видно из-за облаков. Несколько раз по пути он испытывал странное чувство, скребущее его изнутри, будто где-то за полосой тумана кто-то стоял и ждал. Но то были всего лишь тени, что отступали и растворялись. Тэхёну почудился аромат свежей хвои, которого прежде не было, но он знал, что лес совсем близко, только сейчас из-за тумана его совсем не видать. Наверное, всё дело было в ауре, которой было окутано это место: и университет, и общежития, и лес — весь студенческий городок. Она-то и пробуждала в душе Тэхёна странные чувства, в том числе и страх. А ещё люди, которыми он был окружён. Они ему совсем не подходили, но Чонгук более других пугал его, потому он часто о нём вспоминал и думал на каникулах. Он твёрдо решил ему не писать, но думать — нет, не мог, мысли скачкообразно возвращались к нему. Даже думал убедить себя в нереальности его существования. Некоторое время посторонних звуков не было, если не считать пения цикад, которое можно услышать в это время года на протяжении многих веков. По мере приближения к своему общежитию, Тэхён вдруг услышал вдалеке шаги, доносившиеся со стороны леса, который был скрыт от глаз туманом. Туман стал ещё гуще, чем в утренние часы. Тэхёна это всё не прельщало, и он принялся озираться, продолжая идти, погружённый в свои размышления, в самого себя, когда внезапно столкнулся с кем-то вновь. История будто повторялась. В тот же момент их взгляды встретились, и в них отразился лик неизбежности и временного замешательства. Один из них, с характерным взглядом аристократа, испытал мимолетное чувство удивления, пока другой, с трепетом в сердце, ощутил тяжесть непонимания. — Чонгук? — осипшим голосом едва прошептал Тэхён. Теперь туман, кажется, сгустился вокруг личности этого Чона. В чужом молчании было столько слов, и Тэхён смотрел на него без всяких мыслей. И так же молча позволил ему взять себя за руку и отвести в общежитие, не имея воли к сопротивлению. Вязкая тишина пустотой отозвалась внутри, так что омега вовсе не заметил, как минул все этажи и оказался перед дверью в свою комнату. А на периферии его сознания что-то слабо пульсировало неясным шумом, более походящим на вой где-то вдали. Не придав этому никого значения и поблагодарив Чонгука за помощь, вновь остался один за закрытой дверью. Сквозь тяжёлые тёмные драпированные шторы пробивался свет луны, косо падая пятнами на пол у края кровати. На следующий день, не выбивающейся из разнообразия обычных летних серых будней, Тэхён вновь встретил Чонгука, ощутив невероятный приступ одиночества. Деталь, которую успел подметить омега, заключалась в том, что Чонгук всегда молчал, и со стороны казалось, будто ему вовсе лень говорить. Уголки губ альфы при виде Тэхёна слегка дёрнулись, нервно, будто он вовсе не рад был его видеть. Но — рад или нет — на самом деле Тэхён знать никак не мог. Главное не заблудиться в собственных нелепых суждениях и ожиданиях. — Почему вернулся? — придав видимой непринуждённости своему виду, поинтересовался Тэхён, ловя на себе взгляд чёрных глаз Чона. — Закончил дела и решил, что оставаться в гостях нет нужды. А ты? — Я и не уезжал, — на улице жарило солнце, так что омега закатал рукава белой кофты, — мне уже некуда. И не к кому. — Жалость в этом мире не ценится, она не стоит ничего, кроме фальшивых слов поддержки. — Я не прошу меня жалеть. И учить жизни. Тэхён предпочёл этого не заметить, отвёл взгляд, а в голове проскользнула мысль о бегстве. И только один из двоих понимал, что омега хотел убежать от самого себя. Принимая во внимание любопытство окружающих, питавших живой интерес к любовным историям, Тэхён так и не смог понять, почему они с Чоном стали предметом всеобщего обсуждения; осуждение от сокурсников чувствовалось через кожу, но Чонгук от него не отходил, будто преследовал и днём, и ночью. Улучить момент и уйти по выдуманным делам не вышло. До позднего вечера они просидели в местечковом кафе для студентов, не проронив ни слова, Чонгук даже не взглянул на него. Став тенью бесправного омеги. Тэхён оторвал взгляд от своей книги, так и не поняв ни строчки из прочитанного, и широко раскрытыми глазами посмотрел на Чонгука, закусив нижнюю губу, в то время как на губах альфы играла улыбка, полутенью скрывая его иную натуру. — Ты пялишься. Интересно, какие выводы делает Чонгук? Эта мысль неотвязно давила и не давала покоя, как и то, что альфа после поездки переменился: строгое, аскетическое выражение его лица ещё больше пугало, чем прежде, от него будто бы веяло замогильным холодом. Возможно, это потому, что они опять стали проводить много времени в одном пространстве, и Тэхён стал куда явственнее ощущать гнетущую ауру Чона на себе. Омега убил массу времени, чтобы научиться выдерживать чужое присутствие, и он уже давно признался самому себе в том, что только в компании Чона мог ни о чём не думать.🩸
Несколько недель знойного лета, за которые ничего совсем не произошло, оборвались и наступил новый учебный год, и в первую же неделю Тэхён в субботний вечер предпочёл сон библиотеке. Тусклый свет настольной лампы проник в комнату, подчёркивая тьму, охватив её, как пламя преисподней. Ночные звуки проникали сквозь тонкие стены, перенося Тэхён в иной мир тонкого плана, где даже его собственные мысли казались не его. За окном ночной город, скрывающий свои тайны, кричащие во мраке. И были они сокрыты до той поры, пока во тьме не загорелись два красных огонька. Глаза, привыкшие к тёмной ночи, видят больше, чем могут видеть обычные глаза смертных. Тень приблизилась к кровати, на которой спал Тэхён, и следом худая белая рука невесомо коснулась лба, очертив линию брови. Рваными эпизодами замелькали картинки перед глазами. В общежитии никого, только пыль на полу, но даже она не сохранит присутствие чужого. Лестница на этаже тоже тихо скрипнув, будет молчать. К чёрной меланхолии ночного безмолвия присоединились жёлтые глаза, выплывая из тени и обретая форму человека. Красные против жёлтых. — Тебя здесь быть не должно, — шёпотом прозвучали слова, чтобы не спугнуть казавшуюся зыбкой тень. Глаза, обращённые к спящему омеге, погасли и вновь зажглись в темноте, уставившись на человека. — Не тебе решать, — угрожающе тихим голосом сказал он и отвернулся. Всё его внимание было вновь обращено к спящему. — Братец, — острая, как разрез ножом, улыбка прояснилась на его лице, когда случайный луч луны выхватил её в темноте. — Скучал по мне? — дрожащие пальцы коснулись тёплой щеки. — Отойди от… — Я ему не наврежу. Он не желал растрачиваться на объяснение, просто что-то для себя пытался понять, и хотя совсем ничего не было ему ясно, он не мог просто так уйти. Обнажённая слабость в руках чужака. — Твоё появление глупо. — Глупости в нашей семье творишь только ты, Гуки, — он вновь обернулся и посмотрел в глаза. — И никак не хочешь понять, что придётся платить нашему клану. Отец возлагал на тебя большие надежды, на нас обоих. Ты его предал. — Громкие слова. Отец знал, что я был против. — Таковы законы, Чонгук. Ты не слушаешь, когда тебе говорят, как надо, как заведено, ты просто молчишь. Уходишь. Ты сбежал, как трус, с той охоты. Опозорил нашего отца. Нашу семью. Ты просто, чёрт тебя дери, сбежал, — он говорил спокойно, не возвышая своего тона, но не осмеливался повернуться и взглянуть на брата. — Но я всё равно не откажусь от тебя, несмотря ни на что. Несмотря на то, кем ты становишься на моих глазах… — Уходи. — Я сделал всё возможное, чтобы успокоить отца. Он слабо вздрогнул, как пугливый зверёк, когда ощутил сильную хватку на своём запястье, но сопротивляться не стал и просто позволил грубость, к которой был готов, когда шёл сюда. Влажные губы его шевельнулись, слова встали ровными рядами, но не были произнесены, так и остались в его мыслях. Всё, что он хотел сказать, Чонгук и так знал, но не хотел мириться с той правдой, той особенной правдой, которую сам же обличил в ложь. Волнение чужака всё росло, и он, заметив, что его совсем не слушают, замолк. Он испугался. Внутреннее чутьё прямо не сообщало об опасности, но он боялся; страх где-то на периферии сознания скрёбся, пока перед глазами мелькали двери комнат студенческого общежития, ступеньки, затем сосны в лесу, через который они шли в гробовом молчании. В одну-единственную секунду развеялся туман и показалась река, вечный песнопень, в котором звучат тысячи голосов. Её шум — мелодия, исполненная вечной гармонии бессмертной природы. — Чонгук, отпусти, — в висках дико стучало, и рвался наружу зверь из глубин души, которая тоже была частью природы. — Да отпусти ты! — изогнувшись, он с отчаянием вырвал свою руку. В мыслях сквозила холодная ясность, будто бы в разум проник лунный свет, что лился с тяжёлых небес, освещая поляну перед рекой. Чонгук встал к нему спиной. Человеческие мысли, слова стали внезапно замещаться иными, более тёмными и куда страшнее, чем прежде. Всё его естество обратилось в иное существо, и забежала оттого кровь по жилам так, что на руках выступили крупные вены и взгляд чёрных глаз стал ясно-золотым. — Я могу надеяться на то, что ты послушаешь меня и больше не станешь приходить в университет? — Ты не можешь этого просить, — как и предъявлять особые права на что-то, кого-то, даже если у вас одна кровь. Испорченная, сильная. Сильно испорченная. — Я не стану мириться с твоим выбором! Фигура в чёрном обернулась, на полутонах вылавливая всю боль и осуждение в глазах, и замерла в иллюзиях своих же мыслей, по которым блуждал он долго в одиночку пустыми лабиринтами. — Отец не принял моего выбора, потому что сам же возложил на меня обязательства, против которых я, несмотря ни на что, пошёл. Он сам всё решил, не спросив меня. Я не хочу быть таким, как он. Не хочу, Чарли, — в лунном свете теперь уже можно было рассмотреть его: красные, будто густая кровь, глаза, точёные черты лица и длинные волосы до самой поясницы, но взгляд такой же, как у Чона. Его полная хрупкая копия. — Ты должен. — Почему вы не хотите мириться с тем, что важно для меня? — Потому что совершаешь грёбаную ошибку! Ты никогда не станешь ближе к людям, тебе не позволит наша природа! Чонгук! — сорвавшийся вот уже на крик Чарли — полное имя Чарлиз — не был готов к тому, что Чонгук вновь сделает ему больно, схватив омегу за хвост и притянув к себе. — Ни ты, ни отец ничего не понимаете, не хотите слышать! — пальцы сильнее сжали волосы, так что это отозвалось в затылке перманентной болью. — Я просил оставить меня в покое, — в ответ лишь тишина, такая же голая, как осознание и принятие своей слабости: одинокая слеза хрусталём скатилась по щеке, как подтверждение того, что всегда было ясным и первозданным: Чарли слабее Чонгука, не физически, но ему он всегда так легко проигрывал, сам сдавался и готов, кажется, вновь. Этого их отец и опасался: Чонгук, будучи альфой, силён, в нём заключена вся сила их рода, в его сознании, в его теле, в генах. Чарлиз при рождении досталось лишь слабое здоровье, потому старшее поколение никогда не возлагало надежд на него, отводя омеге второе место. Хладнокровие в Чонгуке его ранит, на теле Чарли не осталось живых мест от них, но эти увечья не видны даже в лунном свете, они под его кожей, в нём самом, внутри, в душе и теле, изъедая все внутренности и ломая кости так, что это ощущается на физическом уровне. Чонгук улыбнулся, заведя свободной рукой выбившуюся прядь волос за ухо, накрыв его своей горячей ладонью. — Чарли, — тёплое дыхание опалило губы напротив, — почему ты такой наивный? — Потому что люблю тебя, — Чонгук прикрыл глаза, когда внезапно уголки его губ начинают ползти вверх, обнажая клыки, — Гуки… Рука тотчас ослабла и выпустила прядь смольных волос омеги, и следом вторая, оставив лишь тёплый след, спустилась на плечо. До общежития было несколько сотен шагов и всего одна мысль, которая до рассвета растворилась в густом тумане сигарет. Белые лучи рассветного солнца заискрились на горизонте. Чонгук сел на ступеньки общежития, вытянув руки перед собой, и склонил голову. Голубь сорвался с перил и поднялся ввысь, пролетая мимо окна, в котором застыл бледный силуэт. Глаза впалые, хворые смотрели будто в никуда, замерев в ожидании чего-то. Того, что ещё не было ясно, не было видно, потому что оно ещё не обрело свою форму, повиснув фантомом меж двух миров. Он взглянул на лес, взглянул на небо, вид на которые открывался из окна его комнаты, золотясь в лучах осеннего солнца. И на сгорбившегося человека в чёрном. В тумане Чонгук замирал.