Sprezzatura

Затаив дыхание, ученики сгрудились за дверью и не спускали глаз с высокого гостя: к Микеланджело пожаловал сам Фернандо Альварес де Толедо, Великий герцог Альба. В мастерской пахло маслом и терпентином, одни холсты медленно сохли, развернутые к раскрытым окнам, другие, промазанные густым, как мед, клеем, ждали своей очереди чуть поодаль. Узкая щелка между тяжелыми портьерами позволяла рассмотреть немногое, но отбою от желающих не было, кто-то даже растянулся на полу, чтобы подглядывать снизу без помех, а ученики помладше и пониже ростом сняли башмаки и вскарабкались на спины тех, что повыше, шутка ли — сам герцог Альба! К вечеру об этом будет судачить половина римских улиц... Софонисба, прижатая к деревянному косяку, боролась с приступами кашля и тошноты из-за пыли и вони пропотевших рубах других учеников. Ей сдержанно дышали на ухо и ненавязчиво пытались задвинуть за чужие спины. Микеланджело и герцог расхаживали от дверей до окна и обратно медленно — из уважения к старому мастеру. Гость держался прямо, карие проницательные глаза холодно скользили по мольбертам: на некоторых еще высыхала краска, иные были торопливо завешены — автор не хотел раскрывать свой замысел... — Я стар, ваша светлость, и Пьета (1), вероятно, последняя моя работа. Зрение служит мне плохо, руки — и того хуже. Боюсь, из-под моей кисти выйдет нелепая мазня... По лицу герцога прошла тень. Софонисба поняла, почему одно его имя внушало страх. — Я порекомендую вам молодого талантливого художника из моей мастерской. Софонисба кожей почувствовала, как вокруг напряглись другие ученики; не видя, она знала, что их взгляды приросли к губам Микеланджело, чтобы прочесть имя до того, как мастер его произнесет... — Но этот художник — женщина, ваша светлость. Герцог Альба приподнял брови. — Вы берете в подмастерья женщин? — Я беру талантливых учеников, ваша светлость, а эта девица необыкновенного таланта, — спокойно заверил Микеланджело. — Но если портрет вам не понравится, обещаю, что напишу его повторно сам и за счет мастерской. — При ваших-то ценах и с вашими жалобами на старость? — в равнодушном голосе Альбы прорезалась насмешка. — Видно, вы и впрямь в ней уверены. Софонисба почувствовала, что осталась совсем одна, хотя над ухом у нее по-прежнему раздавалось чье-то сдержанное дыхание. Словно от нее отгородились даже те немногие, кто терпел присутствие женщины и ее попытки притворяться художницей. Когда она пошевелилась, чтобы отлепиться от косяка и встать посвободнее, за спиной не было ничего, кроме пустоты. *** Софонисба выбрала самое строгое платье; едва заметный белоснежный воротничок с легкой сборкой по краю — единственное украшение, которое мог бы позволить себе серьезный мастер, чьи руки всегда испачканы и чей наряд даже плотный фартук не спасет от пятен краски. Но платье пошито из дорогого темного шелка, кружево на воротнике — венецианское, а волосы Софонисба спрятала под чепец из английской шерсти. Пусть герцог Альба не думает, что имеет дело с замарашкой, из милости пригретой великим мастером. Герцог терпеливо позировал по полтора часа в день. Его миссия в Неаполе — и в Италии — приближалась к концу, на поле боя и в дипломатических поединках Испания уверенно поставила на колени одного за другим всех французских военачальников и принудила воинов и королей признать свое превосходство. Портрет, холодно пояснил Альба, должен стать добрым напоминанием о славном времени, проведенном им в Итальянских войнах во славу короля Испании Фелипе II. — Ваша светлость, — раскладывая кисти от самой тонкой к самой широкой, поинтересовалась Софонисба, — предпочитает, чтобы я написала человека, воина или губернатора? — Все, — Альба оскалил в подобии улыбки желтые зубы, которые больше подошли бы животному. — Все это сразу. Ваш учитель заверил меня, донья Ангвиссола, что вы — мастер в изображении лиц. Он наблюдал за ее работой с легкой пренебрежительной усмешкой: за тем, как Софонисба тщательно, в пыль, растирает пигменты ступкой, встряхивает, высматривая комочки, как чистит кисти и споласкивает губки, как на свет исследует прозрачность масла, как принюхивается к пузырьку, прежде чем смешивать с пигментами, как сосредоточенно подолгу изучает натуру и раз за разом возвращается к портрету. На холсте первыми появились сияющие вороненые доспехи, инкрустированные золотом, витиеватая чеканка покрывала даже сочленения на латных рукавицах. Короткая цепь Ордена Золотого руна поверх парадных доспехов едва виднелась, хотя Софонисба долго прорисовывала солнечные лучи, похожие на языки пламени, над золотой овечьей шкурой. Такие награды носит не всякий король, но впереди должна выступать доблесть, а не ордена, дарованные за нее королями. Широкая алая перевязь походила на густой кровавый поток от плеча к бедру — Софонисба не могла отделаться от этой мысли. Поверх воротника-фрезы спускалась клинообразная борода с заметной проседью, но по-военному коротко остриженные волосы оставались черны... Она никак не могла приступить к лицу. Набросок за наброском летели в огонь, пальцы и ладони у нее до того почернели от угольных стержней, что оттереть их удавалось только с пемзой; но уловить и соединить все разом — человека, воина и правителя — ей так и не удавалось. В какой-то из дней она бросила попытки запечатлеть его черты, просто села напротив и внимательно рассматривала лицо Альбы, игру света и тени по мере движения солнца; в конце концов он раздраженно стукнул по полу концом трости и удалился. Софонисба вернулась в мастерскую вечером. Альба запечатлелся на внутренней стороне ее век, она не нуждалась в том, чтобы смотреть на него, пока переносила на холст все, что поняла об этом человеке. Даже его язвительную, тщательно скрытую усмешку. Законченный портрет герцог рассматривал с непроницаемым лицом. Софонисба ждала хотя бы слова и кусала губу изнутри. Недавно казалось, что она поняла герцога, но нет: Альба с портрета смотрел в глаза Альбе настоящему — и оба не выдавали своих мыслей. Человек-Альба так и остался запечатанным за регалиями и орденами. Наконец герцог развернулся к Софонисбе. — Донья Ангвиссола, мой наихристианнейший король Фелипе недавно овдовел и вскоре намерен жениться. Его невеста — французская принцесса, она совсем молода. Говорят, она обожает живопись и нуждается в наставнике, но о наставнике-мужчине речи быть не может, даже если он — сам дон Алонсо Санчес Коэльо (2). Ей нужна старшая компаньонка, достаточно взрослая, чтобы наставлять и сдерживать ее, но и достаточно молодая, чтобы стать подругой. Вы убедили меня в своем таланте. Я рекомендую вас королю. Тон Альбы не терпел возражений и не требовал ответа, и Софонисба растерянно наблюдала, как портрет заворачивают в мягкую ткань и перетягивают веревкой. — Если цвета поблекнут за время переезда, — почти бездумно заметила она, вспомнив наставления Микеланджело, — поставьте портрет на солнце на несколько дней, и они вернутся. Таковы свойства фламандских красок... Картины нельзя оставлять в темноте. Художник пишет, чтобы его творения были на виду. Микеланджело отнесся к новостям с воодушевлением. Ум его был по-прежнему ясен; несмотря на то, что великому мастеру перевалило за восемьдесят, Софонисба появлялась на его уроках по-прежнему в сопровождении престарелой няньки всех семерых детей мессера Амилькара — та мирно дремала в кресле и не слышала, как воспитанница вполголоса делилась своими сомнениями: — Но Испания... это так далеко! Как же я смогу уехать так далеко? Как я смогу жить без моей Ломбардии? Что если я никогда не вернусь в Милан? — Не глупи. Подумай о будущем, — старик мягко улыбнулся, потрепал Софонисбу по руке. На его худом, некрасивом и темном лице глубокие морщины расчертили карту многих скитаний, многих мудростей и многих печалей; а голос оставался звучным и сильным, словно напоминал о непреходящей молодости души. — У меня не было ученика лучше. Ты в первой же работе раскрыла секрет, с которым не совладал сам Леонардо (3). Где будет твой талант, если ты так и останешься зависимой от прихотей отца, а затем и брата? Думаешь, твой отец так пекся о твоих талантах, чтобы ты и впрямь стала великой художницей? Однажды ты сбежишь от его опеки в монастырь, как это сделала твоя сестра. Я помню ее работы, они едва ли уступали твоим, а теперь у нее молитвенник и четки вместо кисти и палитры. Сколько тебе еще позволят переезжать из города в город и перебирать учителей? Если понравишься испанскому королю и молодой королеве, то станешь богатой и сама решишь, в каком городе тебе жить. Художником можно быть и на голодный желудок. Но на сытый все же приятнее. Если только, — Микеланджело внимательно посмотрел ей в глаза, — ты не раздумала и не решила выйти замуж, как другие сестры. Бессмысленное обескровленное лицо матери. Клейкая слюна капает из приоткрытого рта на руку отца. Светловолосая голова тяжело заваливается назад, и двери с грохотом отрезают дитя от матери — навсегда. Старик Микеланджело попал в цель. Софонисба содрогнулась. — Не раздумала. — Тогда решено. Софонисба покачала головой. Ее охватила необъяснимая апатия и нежелание выбирать. Она окинула взглядом работы соучеников; где-то в одних набросках была видна Божья искра, где-то и законченная картина осталась плоской и бесцветной. — Наверняка он про меня уже забыл. — Альба? — Микеланджело выгнул седую бровь. — Не думаю, что такой человек способен забывать. Наберись терпения. Королевские свадьбы играют не за один вечер. Запечатанное гербом короля Испании письмо пришло почти год спустя, в начале осени. Донье Софонисбе Ангвиссоле, наставнице будущей королевы Испании Елизаветы Валуа в искусстве живописи, надлежало присоединиться к свите Ее величества, следующей в Толедо для совершения бракосочетания, не позднее первого числа января месяца 1560 года во французской Тулузе.