Sprezzatura

Елизавета носила траур по отцу до самой Гвадалахары. Свадебные торжества во Франции завершились похоронами прежде, чем король Анри успел попрощаться с любимой дочерью: копье Габриэля де Монтгомери навсегда охладило любовь монарха к рыцарским турнирам. Потрясенная Елизавета была убеждена, что столь скорбное начало сулит ее замужеству только сожаления, тоску и несчастья, хотя отец, прежде чем умереть, не раз повторял: виноват в случившемся только он сам. Она опасалась чужаков и не знала, с кем может говорить свободно, потому предпочитала молчать; в Пиренеях свадебный кортеж застигла буря, и по завершении перехода юная королева едва держалась на ногах. За ними на невесту обрушила свое восточное, избыточное великолепие Гвадалахара, откуда, казалось, мавры ушли только вчера, оставив нетронутыми свои квадратные дворцы с редкими окнами и пышными внутренними садами, деревянными балкончиками с резными ставнями и бассейнами, где скользили у самого дна яркие рыбы, с узорчатыми панно и дворами, где множественное переплетение арок из красного и белого кирпича напоминало сказочные леса. Гвадалахара служила короткой остановкой: здесь Елизавете предстояло сменить траурное платье на свадебное и со всей пышностью прибыть в Толедо. В Гвадалахаре кортеж невесты приветствовали с ликованием; испанцы уже называли ее Исабель Мирной — во имя мира, который новый союз должен был принести двум извечно соперничавшим королевствам. К ней взывали со всех перекрестков, со всех балконов и крыш, словно в лице французской сиротки Испания заполучила новую святую. Горожане забрасывали повозку цветами и лентами, зеваки выстраивались вдоль дороги в надежде заметить хотя бы обтянутый перчаткой мизинец невесты, чтобы передавать на поколения вперед рассказ о том, как лично видели новую королеву. Двух прежних никто и не думал вспоминать: иностранки, одна из которых только и успела, что доносить наследника, а другая не ступала ногой на испанские земли. Елизавета забилась в угол своей торжественной повозки и только что не зажимала уши. У нее был взгляд агнца на заклании. А еще у юной королевы были черные итальянские глаза и волосы, белая, почти прозрачная северная кожа и изящные длинные брови. Софонисба никогда прежде не видела столь красивой девушки — и ее мать, дочь знаменитых Медичи, вовсе не славилась красотой. А ведь Елизавета еще не расцвела, ей едва исполнилось четырнадцать. Через несколько лет ей хватит одного благосклонного жеста, чтобы покорить целый город, — во всяком случае, в итальянских государствах. Микеланджело непременно захотел бы написать с нее лик святой. Софонисба потратила вечность, чтобы разговорить это печальное дитя, измученное путешествием, утратой и расставанием с семьей. Такие заботы мало-помалу отвлекли ее от собственной тоски по сестрам, брату и отцу, по горам, рекам и озерам Ломбардии. Она никогда не покидала их так надолго, не уезжала так далеко, не зная, когда случится новая встреча — может быть, никогда. Последние три дня перед отъездом она провела в монастыре Сан-Винченцо в Мантуе: рыдала в белое доминиканское одеяние сестры Минервы (4), бессвязно клялась в любви к Ломбардии, к ее озерам, к сестрам, молилась, чтобы какое-нибудь происшествие заставило отменить поездку, бродила по монастырскому саду, пыталась надышаться каждым листом, рассматривала со стены бескрайние итальянские поля, с которых убрали урожай, и снова рыдала, жалуясь на невыносимую, раздирающую тоску, — пока та, чьи одежды уже насквозь промокли от слез, не рассвирепела, как в лучшие юные годы, и не задала Софонисбе трепку, за которую, божилась в запале, даже исповедоваться не станет. Это немного отрезвило Софонисбу. — Ты всегда можешь вернуться обратно, Софо. Жить как жила или выйти замуж. Но, Господь милосердный, ты будешь раскаиваться до смерти, что отвергла такую возможность, — сказала сестра Минерва с интонациями заводилы Елены. — Король Испании не станет предлагать дважды. Софонисба покинула монастырь Сан-Винченцо если не умиротворенной, то хотя бы примирившейся с судьбой — а главное, с сестрой. Постриг Елены стал ударом, от которого семья долго не могла оправиться, но на Софонисбу эта новость от лучшей сестры, лучшей подруги и, если на то пошло, лучшей художницы, обрушилась первой, подобно топору палача. Она не верила. Недоумевала. В конце концов, пришла в ярость. И все равно чувствовала себя курицей с отрезанной головой, которая еще носится по двору, пугая окружающих и заливая кровью солому и древесные опилки, а ее безучастная голова уже валяется поодаль с мутнеющими глазами. — Это из-за него?! — диким, не своим голосом кричала Софонисба. Ей хотелось встряхнуть Елену, влепить ей пощечину — сделать что угодно, лишь бы заставить передумать. — Из-за него, да? Из-за Гатти? (5) — Это из-за меня, — очень спокойным и тоже не своим голосом ответила Елена. — Из-за меня и Господа. — Он не стоит такой жертвы! — от бессилия Софонисба закричала еще громче. Они ссорились в мастерской, снятой в Кремоне на деньги, которые уже получали с заказов, и Софонисба развела руки, словно хотела обнять разом все холсты, все мольберты, все наброски, все мечты, которые они делили друг с другом каждое утро, пока снимали дерюги с начатых работ, чтобы показать их солнцу, и каждый вечер, когда скрывали от завистливой луны новые замыслы. Словно хотела сгрести их все и бросить под ноги Елене. — Никто не стоит такой жертвы! Но Елена была своевольнее и тверже всех прочих детей мессера Амилькара вместе взятых. Они не разговаривали с того самого дня, и Софонисба не поехала смотреть, как сестра приносит обеты — слишком много дел нашлось в Риме. Пусть другие гордятся путем праведницы, который избрала Елена. Отец долго не мог простить их обеих. Сокровенные дни в Сан-Винченцо, проведенные перед расставанием — сияющие глубокие глаза сестры Минервы, ее исполненный спокойствия и силы голос, прикосновения ее натруженных, рано отмеченных временем рук, — Софонисба положила в сокровищницу воспоминаний, в самую сердцевину, чтобы обращаться к ним в Испании, когда разлука станет невыносимой. Бледная от горя и усталости, истерзанная скорбью по отцу и дому Елизавета не проронила ни единого слова жалобы и не издала ни единого тяжелого вздоха. Софонисба чувствовала, как себялюбива ее собственная самозабвенная тоска. Елизавета и впрямь воплощала мир: кроткое создание, отягощенное неизвестностью, залог процветания королевств, истощенных затяжными войнами за чужую страну, и — как наверняка рассчитывали ее родители — продвижения французских интересов. Говорили, будто бы сперва она предназначалась в жены единственному сыну и наследнику короля Филиппа дону Карлосу, но какой-то слух, просочившийся за высокие стены Алькасара, заставил монархов Франции передумать. В конце концов Софонисба победила: несколько уроков рисования, во время которых учительница старательно проговаривала все, что запомнила из наставлений Микеланджело, — и Елизавета оттаяла, пусть сжимала сангину так, словно та была единственной опорой в ее жизни. — Я хотела бы нарисовать реку, — поделилась она однажды. Ее итальянский был таким чистым, будто с рождения до недавних дней она жила во Флоренции или в Милане. — Я запомнила одну реку по дороге в Гвадалахару, только не спросила ее название. Такие высокие мосты и такая маленькая река внизу, как серебряная цепочка. Я еще подумала, что могу поднять ее и надеть на шею. — Полагаю, у Вашего величества есть способности для такого рисунка, — мягко произнесла Софонисба. На матово-бледных щеках Елизаветы проступил румянец. — Вы льстите мне, дружочек, — она произнесла amiguita по-испански. — Но ваша лесть только пробуждает во мне большее рвение. Хотелось бы мне доказать, что я достойна таких похвал! — Вашему величеству не нужна лесть, — улыбнулась Софонисба. — И будь вы королевой итальянского государства, вам бы уже посвятили тысячу сонетов. Елизавета робко засмеялась и наконец-то выпустила сангину из рук. Софонисба подала ей платок, чтобы вытереть пальцы. — Да, мне говорили, что моя итальянская внешность — причина любви моей матери. А Катерина Медичи не из тех, кто расточает любовь. — Елизавета на мгновение будто прислушалась к себе. — А у вас большая семья, дружочек? — Пять младших сестер и брат, Ваше величество. — Пять сестер! — Елизавета распахнула глаза. — У меня только две, и Маргарита совсем еще крошка. Наверняка она меня и не вспомнит через год-другой. И конечно же, наша дорогая Мария. Но как же ваш отец отпустил вас в такой далекий путь совсем одну? Стоит ли мне позаботиться о вас? Подыскать самого блистательного испанского дворянина, который составит ваше счастье? Вероятно, мессер Ангвиссола рассчитывает именно на такой исход? Софонисба рассмеялась. — Ваше величество слишком щедры, а мой отец не столь коварен! Конечно, я могла остаться и в Ломбардии. Но есть заметная разница между дочерью — женой средней руки художника, каких в изобилии в итальянских государствах, и дочерью — придворной художницей короля Испании. — Ваш отец тщеславен, — догадалась Елизавета. — Весьма, моя госпожа. Просто вдумайтесь, какие имена он дал своим детям! (6) — Значит, — Елизавета закончила вытирать пальцы и весело улыбнулась, — мы подпитаем его тщеславие. А вы, дружочек? Вы тщеславны? Софонисба тщательно смахнула с планшета рыжую крошку, убрала инструменты в ящик. Маленькая королева — наугад или по природной прозорливости — видела суть. Софонисба охотно промолчала бы, но промолчать было нельзя. — Боюсь, что да, Ваше величество. Что еще загнало бы меня так далеко от родины. — Что же, — Елизавета сложила руки на коленях, как самая примерная ученица, — мы подумаем, чем и ваше тщеславие подпитать. *** Королевская процессия, прибывшая в Гвадалахару, была торжественной, как на мессе — ни буйства красок, ни шума, ни музыки, словно Испания была страной севера, а не юга. Ревностный католик Филипп весь королевский двор, всю Испанию и всю Европу задумал уподобить Святой Матери-Церкви, и глухое противостояние между ним и новой королевой Англии — тоже Елизаветой — грозило рано или поздно перерасти в сражение. То ли в предвкушении этого сражения, то ли в память об отгремевшей менее сотни лет назад Реконкисте испанские гранды и дамы носили платья, больше похожие на роскошные латы. Елизавете потребовалось время, чтобы смириться с тем, что открытым отныне будет оставаться разве что ее лицо. Исабель Мирная, изгоняющая мавров, печально пошутила она, рассматривая себя в зеркале. Французская фрейлина Клод не Винье с утра до вечера сетовала на суровость испанских платьев, больше похожих на орудие пытки, пока Елизавета не шикнула на нее. Филипп был среднего роста, но худощав и так хорошо сложен, что казался выше, чем на самом деле. Под взглядом его пронизывающе внимательных глаз Софонисбе было неуютно. Принц Карлос, бледный, нервического вида юноша, на шаг позади отца опирался на трость, чтобы сгладить хромоту. Несмотря на летнюю жару, его плечи закрывал плащ с меховым воротником, и Софонисбе пришло в голову, что так принц пытается скрыть горб. Он выглядел одновременно неуверенным в себе и высокомерным, надменно сжимал пухлые губы. Софонисбу поразило, насколько у него жестокие для столь хрупкого создания глаза. Хорошо, что Елизавету за него не выдали. Филипп остановился напротив Елизаветы и чуть наклонил голову, приветствуя молодую жену. Он рассматривал ее с не меньшим интересом, чем его рассматривала Елизавета. Софонисба, привыкшая отмечать в чужих лицах каждое движение, сказала бы, что монарх одобряет обмен невестой. — Надеюсь, мадам, путешествие прошло благополучно, — по-французски сказал Филипп. — Благодарю, Ваше величество, — Елизавета склонилась в глубоком поклоне. Она говорила на испанском: медленно, явно вспоминая слова, но очень чисто. — Это был долгий путь, но с Божьей помощью он завершился благополучно, чтобы я могла воссоединиться с Вашим величеством и припасть к вашим стопам. Филипп жестом позволил ей встать. Несколько мгновений супруги обменивались взглядами. — Считаете мои седые волосы, мадам? Елизавета потупилась. — Нет, Ваше величество. — Говорите громче, мадам. — Нет, Ваше величество. — Но вы их заметили? — Да, Ваше величество. — Они вас напугали? Елизавета подняла на мужа ясные глаза. На ее дрожащих от волнения губах Софонисба уловила улыбку. — Нет, Ваше величество. Филипп скупо улыбнулся, и хотя Софонисба никогда прежде не видела этого монарха, одно имя которого пугало половину Европы, что-то подсказало ей: ответ Елизаветы пришелся ему по душе. Он подал руку юной жене и провел ее между рядами подданных к предназначенному ей трону — а потом словно забыл о ней, увлеченный беседой с послами и министрами. Елизавета жестом подозвала Софонисбу и крепко сжала ее руку. — Та женщина рядом с Его величеством... вы заметили, дружочек? Ту женщину сложно было не заметить: высокого роста, светловолосую, в богатом платье из темного почти до черноты винного бархата. Необычайно правильные черты лица, серебристо-серые глаза, словно подернутые туманом, изогнутый в манящей улыбке рот... (7) — Должно быть, одна из придворных дам. Мне узнать для вас ее имя? Елизавета с напряженным выражением лица покачала головой. Она не сводила глаз с белого, сияющего здоровьем и довольством лица женщины; следила, как свободно та стоит рядом с королем, заговаривает с ним, соприкасается с его плащом обтянутой перчаткой рукой; как ей кланяются придворные и как Филипп внимательно слушает каждое слово, которое она произносит. — Вот так же рядом с моим отцом стояла Диана де Пуатье, — почти не размыкая губ, проговорила Елизавета. — Mia padroncina! (8) Елизавета наконец оторвала взгляд от женщины в винно-красном и вздернула подбородок. — Ни слова больше.