Sprezzatura

«Бесценное дитя мое, — писал отец, — я бесконечно горд вами. С первого дня вашей жизни я знал, что ваc ожидает великое будущее, и благодарю Господа, что он послал вам возможность в достойном обществе показать все, чему вас учили с детства, и быть оцененной по всем...» Софонисба отложила письмо. Оно имело мало отношения к ней — только к отцовскому тщеславию. Теперь-то Амилькар Ангвиссола, узаконенный внебрачный сын, может быть спокоен за будущность и старшей дочери, и всей семьи. Ослепленные монаршей милостью редко помнят, как скоротечна она может быть. Здесь, в Испании, Софонисба переживала почти экстатический восторг, начиная каждую новую работу. Казалось, она могла не спать и не есть, только писать с утра до ночи; здесь было жарче, чем в Италии, мода была строже, придворный протокол обязывал следить за каждым шагом и словом; но Софонисба испытывала необычайный прилив энергии от каждого наброска, от каждого удачно подобранного цвета. И, конечно, от необходимости писать Елизавету — все равно что писать саму красоту; за короткий срок печальная французская девочка сделалась ей ближе отца, брата и всех сестер — может, потому что Софонисба черты каждого из них находила в юной королеве Испании. Ее сострадание напоминало Елену, живость — Минерву, ее любовь к нарядам — Анну-Марию, в шахматы она играла так же хорошо, как Лючия, а старанием превосходила Европу. Софонисба просыпалась с мыслью, никогда она не испытывала подобной легкости — даже в мастерской Микеланджело. Там она всегда вынуждена была бороться. Здесь ее место изначально предназначалось ей одной; никто не вмешивался в наставления, которые она давала молодой королеве, никто не направлял ее руку. Она испытывала головокружительное чувство свободы и боялась только одного: что эта свобода закончится. Придворный художник Филиппа Алонсо Санчес Коэльо посетил их первое занятие — по всему было видно, что он с удовольствием нашел бы изъян в наставлениях иностранки, и поняв это, Софонисба рассвирепела. — Я училась у Микеланджело, — сердито высказала она дону Алонсу, — и вы в Сикстинской капелле преклоните колена перед творением моего учителя, потрясенные величием его Христа. Дон Алонсо Санчес не преминул доложить Его величеству, что иностранка-наставница слишком дерзкая и своенравная, таким не место при испанском дворе. На его беду, Софонисба как раз закончила писать портрет принца Карлоса. Ей удалось почти невозможное: написать благородного наследника престола вместо изувера, еще в ранней юности забавы ради выколовшего глаза своей лошади. — Браво! — кричал Карлос и хлопал в ладоши. — Браво! Сделайте копию! Сделайте дюжину копий! Я хочу видеть этот портрет во всех своих комнатах! С тех пор Софонисбу оставили в покое. Что до Елизаветы, то молодая королева с трудом свыкалась с необходимостью днями напролет просиживать в своих покоях в окружении дам за чтением и вышиванием. В Париже она привыкла к совсем другой жизни — более свободной и веселой, менее требовательной, менее религиозной. Уроки рисования, с которых изгоняли всех и вся, были для нее блаженством. Покои, предназначенные только для учительницы и ученицы, обитель женских тайн. В этой маленькой мастерской не было ни регалий, ни сословий; она знала все тайны и все страхи и, приставь ей к гобеленам факел, выдала бы целый ворох грехов, в которых королева и Софонисба исповедовались только друг другу. Пышная королевская свадьба в Гвадалахаре сблизила Софонисбу и Елизавету еще сильнее. Желая польстить итальянской крови юной жены, Филипп велел сыграть гальярду — да еще с факелами — и по общему замешательству придворных Софонисба поняла, что танец мало кому знаком. Придворные переминались с ноги на ногу, старания музыкантов пропадали втуне, Филипп хмурился, Елизавета бледнела, Изабель Осорио растаяла за чужими спинами. Софонисба наугад схватила за руку кого-то из придворных. — Знаете танец? — спросила не у лица его даже, скорее, у пышущего роскошной чернотой испанского костюма; и, уловив кивок, вывела партнера в центр зала. К ним так никто и не рискнул присоединиться, и когда отыграли музыканты, Софонисба с поклоном поднесла факел Филиппу, предлагая ему продолжить. У монарха поползла вверх правая бровь. Он повернулся к жене и подал ей руку. Елизавета смотрела на Софонисбу, как на Спасителя. Если Испания и опасалась вмешательства Франции в дела короны, эти опасения вскоре развеялись. Единственным вмешательством Франции в испанскую политику стали наряды юной королевы и ее любимые итальянские духи, которые Катерина Медичи присылала ей каждые три месяца вместе с образцами итальянских тканей и платьев. Елизавета восторженно перебирала их, перед зеркалом прикладывала то одно, то другое: подходит ли к цвету глаз, не придает ли болезненной бледности, угодит ли Его величеству... Когда Филипп приглашал жену поохотиться на оленей, она становилась особенно весела. Елизавета прекрасно держалась в седле и любила свежий воздух. В Толедо для нее оказалось слишком влажно, испарения с реки порой становились удушающими, и Елизавета задыхалась летом в каменном плену Алькасара. — Мне страшно, — призналась Елизавета перед брачной ночью — настоящей брачной ночью; ее долгое созревание уже стало причиной тревог при испанском и французском дворе, и долгожданный первый приход кровей все восприняли с облегчением. Темные надушенные волосы, тщательно вымытые и расчесанные щеткой до блеска мягкой волной стекали на плечи и спину. — Страшно и любопытно. Когда герцог Альба лег со мной, я испытала отвращение, хотя он даже не прикоснулся ко мне. — Герцог Альба многим внушает отвращение, Ваше величество, — мягко улыбнулась Софонисба. — В отличие от Его величества. Елизавета коротко и напряженно рассмеялась. Его величество внушал любовь слишком многим. — Как вы думаете, дружочек... Теперь, когда мы... когда наш брак... когда мы станем настоящими супругами... — Она мучительно подбирала слова, кусала губы и прятала глаза. — Я имею виду... Его величество... все эти дамы, которых Его величество... Елизавета крепко сцепила пальцы. Обожаемое дитя родителей, никогда не любивших друг друга, она смотрела, как Изабель Осорио сменила Эфразия де Гусман, которую Филипп для отвода глаз выдал за принца Асколи; а Эфразии, поговаривали, сопутствовала Ана де Мендоса — и та на коленях клялась Елизавете, что невиновна. Ана де Мендоса поразительно сочетала истовую набожность, упрямство и трогательную любовь к детям; она готова была жертвовать целые состояния в поддержку монастырям, где женщина могла был получить образование, охотно поддерживала легенду о том, что лишилась глаза в юности во время рискованных уроков фехтования и с обожанием относилась к Елизавете. — Уверена, что кроме вас, в сердце Его величества никого не будет. Елизавета тяжело вздохнула. — А у вас, дружочек... вы... — Очень давно, Ваше величество. — Как его звали? — Я уже не помню, госпожа, — поколебавшись, ответила Софонисба. ...В мастерской Бернардо Кампи она постигала основы ремесла художника. Тогда она была заворожена тем, что с ней согласился работать именитый мастер. Тогда она будто причастилась Святых художественных тайн. Тогда ей все было внове: сосредоточенная тишина, мягкие мазки кисти, смешение красок, скользкое масло, текущее на пальцы, отрезвляющие запахи и постоянное присутствие великого человека, чья рука направляет ее руку, чей голос наставляет ее, чье дыхание касается ее волос или шеи, когда Бернардо склоняется объяснить то или иное правило. Все это будоражило ее, все это внушало любовь. Теперь, став старше, она понимала, что со стороны Бернардо это было тонким, невероятно умелым, чувственным соблазнением, причем обставленным так, что Софонисба в конечном итоге стала той, кто сделал первый шаг, приманил его к себе; будто это не он кружил подле нее, готовый в любое мгновение броситься на нее, как ястреб на голубку. Когда она написала тот двойной портрет, на котором рука Бернардо так опасно близко была к ее груди, словно вот-вот обхватит ладонью, это стало признанием. Признанием в день прощания — ведь только так безоглядно и нужно признаваться в запретной любви. (9) Его объятие было похоже на нападение; Бернардо схватил ее из-за спины, дыхание обожгло шею. Софонисба запрокинула голову, подставила горло, словно ждала, что он вонзит в нее зубы и выпьет кровь. Прикосновение губ заставило ее содрогнуться. Руки Бернардо прижали ее, держали, ощупывали, Софонисбе было неуютно и любопытно, пока оглушительно хрустели завязки белоснежного воротника и скромного жилета, скрипели застежки на платье. Вот левая грудь уже освобождена и лежит в чужой ладони — в точности как на портрете — и сердце, будто пойманное этой ладонью, колотится в попытке вырваться. Юбки шуршали, всплескивали, пока их задирали, подхватывали, задирали выше; потом твердые пальцы потирали и пощипывали у нее между ног — и у Софонисбы ослабели колени от накатившего жара, а сама она осела куда-то глубоко, бесконечно глубоко, увязла в необъяснимой трясине. Она не издала ни звука, только широко раскрыла глаза, растерянно лежа на кровати, которая приняла бесчисленных натурщиц, и хваталась за плечи Бернардо, боясь, что упадет еще ниже, увязнет глубже, а он надсадно дышал над ней, как будто там, между ее ног, все давалось ему непосильным трудом. Ее будто растягивали, натягивали на что-то, марево горячки и боли — тугой, ноющей — на мгновение смазала лицо Бернардо, красное, искаженное. На лбу у него выступили капли испарины, рот искривился; он вслепую склонился к ней, изогнул шею, поймал губами сосок, терзал его, втянул в рот, покусывал, словно хотел выжать из девственной груди молоко. Софонисбе было стыдно, и жарко, и больно, и снова жарко; она и терпела, и наслаждалась, тупая боль рывками растекалась внизу живота. Бернардо погрузился в однообразный ритм, стонал, вылизывал и посасывал ее груди, Софонисба не знала, стоит ли закрыть глаза. Бернардо над ней побагровел от усилий, коротко хрипло простонал — и внезапно внутри стало пусто. Она не сразу поняла, что все закончилось; наконец он отстранился, долго возился с застежками, бормотал что-то утешительное и полное раскаяния, и Софонисба безотчетно взяла тряпку и без всякого стеснения вытерла между ног кровь, с нижней юбки — что-то густое и белое. Это называется любовь? Больше у меня никого не будет, отстраненно подумала она, поднимаясь с той постели. Не хочу, чтобы каждый раз завершалось ничем. У нее было чувство, будто ее обокрали, но в чем, она не могла объяснить. С тех пор ничего не изменилось. — Пусть Вашему величеству супружеская жизнь принесет только радость, — только и сказала она. Несколько недель спустя Елизавета слегла с лихорадкой, опасно похожей на оспу, и велела отправить на половину короля письмо, в котором приносила глубочайшие извинения, что не сможет какое-то время принять у себя Его величество, но каждый день молится о его здоровье и благополучии. Филипп явился менее чем через час. Посыльный за его спиной только разводил руками, подавая знаки свите королевы и врачам. — У Ее величества подозревают оспу, — предупредила Софонисба. Она старалась не думать, как болезнь распашет гладкое лицо ее госпожи. — И что с того? — холодно осведомился монарх. — Вашему величеству стоит отложить визит, пока врачи не будут знать точно... — И что с того? — повторил Филипп. Софонисба почувствовала, как внутри шевельнулось подобие приязни, и уступила. Отступила. Филипп подошел к постели больной, вполголоса спросил ее о чем-то. Та кивнула. Филипп поднес было к губам ее руку, но в последний момент пальцы Елизаветы дрогнули и ласково обвели лоб и щеку мужа. Они обменялись еще несколькими фразами, и Елизавета устало закрыла глаза. — Если бы Ваше величество всегда были к ней столь внимательны, — сказала Софонисба. Филипп оглянулся, будто только теперь вспомнил о ее существовании. — Ее величество вышла замуж за короля, который правит, а не за короля, кто дает править другим. — Она это знает, Ваше величество, поэтому ничего у вас не просит. — Видимо, знает не в полной мере, поскольку просит вашими устами. Софонисба закусила губу. — Ее величество знает свой долг и ни о чем меня не просила. Я сказала, что думала. — Донья Ангвиссола, — терпеливо ответил монарх, — здесь не итальянские государства. Вы будете плохим другом, если выскажете подобные мысли еще раз. *** — Мой портрет заказал сам Папа, — Елизавета улыбнулась, — а вы одна, дружочек, пишете меня правдиво! Фелипе заказал мои портреты всем придворным художникам, но этот, особенный, должен быть вашей кисти. Мне ни к чему обманывать викария Христа угодливостью усердных подданных. Только вы, дружочек, расскажете правду. Навряд ли Елизавета помнила свое обещание подпитать тщеславие наставницы, но у Софонисбы от мысли написать портрет по заказу Пия IV вспотели ладони. Елизавета выглядела такой довольной, какой не была с рождения инфанты Каталины Микаэлы. Хотя она обожала дочерей, хотя Филипп после появления на свет их первенца Изабеллы Клары заявил при всех, что совершенно счастлив и что никакой сын не принес бы ему столько радости, Елизавета мечтала о сыне с пугающей одержимостью, и эта невоплощенная жажда изводила ее куда больше сурового испанского этикета, редких встреч с мужем и нарастающего недовольства религиозных противников Испании. — Стоит ли нам начать немедленно? — Простите, дружочек, — Елизавета обмахнулась веером. — Может быть, не сегодня. Мне... дурно от этих запахов. — Вашему величеству нездоровится? — Я снова в тягости. Софонисба закусила губу. Филипп мог бы и подождать хоть немного, дать жене оправиться после рождения инфанты Каталины. Как ей выносить это дитя, когда она едва разродилась предыдущим? — Вы не одобряете? Софонисба отвела взгляд. — Вам стоит поберечься, Ваше величество, — проговорила, обращаясь к анатолийскому ковру — квадратам, ромбам и диковинным угловатым птицам. — Моя мать родила десять детей. Эти десять, увы, оказались не столь плодовиты, — судя по голосу, Елизавета пыталась улыбнуться. — Возможно, она родила детей за всех нас. Будь нас поменьше, каждому досталось бы больше от ее силы... Но я буду пытаться, дружочек мой. Фелипе нужен сын. — Она помолчала и жестко прибавила: — Не Карлосу же за ним наследовать. Софонисба обескураженно нахмурилась. — Мне казалось, вы в добрых отношениях с принцем... — В добрых, — кивнула Елизавета. — Он славный юноша — и только. Эти приступы ярости, смена настроений... припадки. Он не может быть наследником. Его правление погубит Испанию, если вдобавок к страху он пробудит ненависть. И тогда все, что создал мой муж, обратится в ничто. — Вы говорите как истинная королева, моя госпожа. — Моя мать заявила в нашу последнюю встречу, что я стала совершенной испанкой, — на бледном лице Елизаветы зажегся горделивый румянец. — Будто это не она своей волей отправила меня в Испанию! Пусть в ее устах это упрек, а не похвала, я была счастлива его выслушать. Потому что, — ее голос окреп и зазвенел, — я не хочу быть принцессой-иностранкой на испанском троне. Я хочу быть королевой Испании. Елизавета помолчала, промокнула испарину надо лбом, потом положила руку на живот. — Хоть бы это был сын, — запальчиво произнесла она на испанском. Глаза у нее горели. Страсть оживила ее бледное изможденное лицо, вернула ему краски юности, при виде которых онемел испанский двор и которые боготворил Филипп. — Хоть бы это был сын! — Но наследник Его величества — принц Карлос, моя госпожа, — осторожно напомнила Софонисба. Елизавета словно очнулась, и краски сошли с ее лица. — Да, мой дружочек, — только и ответила она. Когда скончался принц Карлос, Елизавета пришла в такое отчаяние, словно она накликала на пасынка беду. Софонисба качала ее в объятиях, перепуганную и потрясенную, и клялась на всех языках: Господу известно, что Елизавета никогда не желала принцу зла — тем более смерти. Она совсем не была уверена, что убедила свою безутешную госпожу. *** Роды начались ранним утром третьего октября. Всего-то днем ранее Елизавета шутила в кругу придворных дам, и Ана де Мендоса осмелилась заметить, что Ее величество наконец-то начала округляться. Она мучилась болями и тошнотой почти сутки. Комнату роженицы насквозь пропитал резкий кислотный запах запах розоватой желчи, которой раз за разом выворачивало Елизавету. Схватки были слишком слабыми, и врачи несколько раз обсуждали, как помочь королеве разрешиться от бремени и стоит ли уже применить щипцы, чтобы достать плод, измучивший мать. Все опасались прибегнуть к этому последнему средству. Плод мог оказаться мужского пола. Истерзанная Елизавета открыла налитые кровью глаза, разлепила искусанные губы. Ее уже несколько раз отливали ледяной водой. Черные мокрые от пота волосы облепили лицо. Руки и голые ноги покрылись гусиной кожей. — Мама, — слабо прошептала она. — Мама... Все ее тело свело судорогой, на губах выступила пена. Пугающе ледяной голос Филиппа приказывал, требовал; одна только Софонисба понимала, что за этим требованием скрывается мольба. Она увидела, как Елизавету — в который уже раз — спустили с постели, усадили на родовое кресло. Кто-то принес щипцы. Елизавета застонала. Руки акушерки смыкаются вокруг отечного, посиневшего живота матери, сжимаются, чтобы выдавить уже злосчастный плод, ибо у роженицы не осталось сил привести его в мир. Софонисба зажмурилась и услышала, как Елизавета закричала хрипло и страшно. Она слышала такой крик однажды. Она знала его значение. Повисла тишина. Тонко-тонко, едва слышно пискнул котенок. Быстро, на едином вдохе забормотал священник. — Juana, ego te baptizo in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti, amen. (10) — Это сын? — слабо спросила Елизавета. Филипп сидел рядом — так, чтобы она смотрела только на него. Чтобы никого больше не видела. Суетились акушерки, пытались убрать испачканные простыни, обтереть королеву, врачи ждали послед. — Да. Да, моя любовь, это сын. Вы подарили мне сына. — Благодарение Господу, — прошелестела Елизавета. — Покажите... покажите... — Вы так слабы, Исабель, и ему пришлось нелегко. Вам принесут нашего сына, как только вы оба немного окрепнете. Как вы желаете назвать его? — Фелипе, — Елизавета из последних сил улыбнулась. — И еще Энрике. В честь моего отца... если Вашему величеству будет угодно. — Непременно будет, моя Исабель. Елизавета уронила голову на подушки. Она смиренно приняла последнюю милосердную ложь, как и стоящую за ней неозвученную правду. Послед наконец-то вышел — с отвратительным хлюпающим звуком, и в красных стенах Аранхуэса последнее ложе королевы залило красным. Софонисба зажала рукой рот. Ана де Мендоса отвернулась. Лицо Елизаветы восковело на глазах, губы и лунки ногтей стремительно синели. Напрасно повитухи пытались держать ее бедра выше головы. — Приведите моих малышек, — прошептала она. — Как жаль, что я должна покинуть их... Софонисба, опасаясь, что взвоет от боли и бессилия, вышла прочь. Она натыкалась на мебель, на людей, на стены и проемы. За пределами королевской спальни она схватилась пальцами за резные деревянные панели, которыми были обшиты стены, и согнулась в беззвучном крике. На нее смотрели гвардейцы, стоявшие на страже покоев Елизаветы. На нее смотрели придворные, которые не могли быть допущены к роженице. На нее смотрели все герои испанской Реконкисты и все святые и ангелы со шпалер. Ей было наплевать. У нее не было сил достойно проживать эту потерю. Она уловила движение в покоях Елизаветы, услышала детский плач и наконец-то очнулась, бросилась внутрь, невежливо отталкивая людей на своем пути. Мимо пронесли инфант. Багровая от натуги Каталина Микаэла отчаянно плакала на руках няньки, бледная Изабелла Клара крепко сжимала губы. Елизавета успела увидеть их: об этом говорили след улыбки и нежность в застывшем взгляде. Все страдание, причиненное родами, стерлось с ее лица, преисполненного любви. Закрыв лицо краем окровавленной простыни, Филипп редко и тяжело дышал. На уже мертвую девочку, которую священник едва успел окропить святой водой, прежде чем та испустила последний вздох, он не смотрел. — Исабель, — повторял и повторял Филипп, — Исабель. Ноги у Софонисбы подогнулись. Она осела на колени, хватаясь за столбик балдахина, и зарыдала — единственная в онемевших покоях.