Персональная героиня

Море бросается на утёс, хлестает пеной по камням и воет — ветер лишь подначивает его, раздувает волны и шипит на испуганных чаек, что прячутся и не рассказывают свои истории о чудищах, скрывающихся глубоко под водой. Шторм. Лия просыпается от холода — лёгкий тюль развивается, подобно белым парусам попавшего в ненастье корабля, а тяжёлые портьеры кто-то оставил не задернутыми. Она испуганно натягивает на голову мягкое одеяло и чувствует, как её бежевый мирок чуть наклоняется в сторону, выравниваясь лишь в темноте — когда она закрывает глаза. Офелия медленно вылезает из своего тонкого убежища, когда нетерпеливый ветер кричит — рассматривает незнакомое место. Здесь приглушенно пахнет лавандой и сильно, удушающе солью, что принёс Борей с моря — Пур ступает босыми ногами на холодный пол, на котором нет ковров. Она старается не разорвать лёгкие занавески, когда закрывает окно — большое, замысловатой формы и с непревзойдённым стеклом, оно не подходит для такого сурового места, где в апреле бушует февральская буря. Лия обнимает плечи руками, что покрываются противными мурашками, и садится на краешек пуфика пред кроватью — в этой чересчур дорогой спальне хочется чувствовать себя принцессой, что повезло в жизни, что любят самой сказочной любовью — но Офелия знает, что всё это морок — декорации для игры, роль в которой ей так и не рассказали — ведь всё, что она помнит, это тот разговор с Адесом и прекрасные пионы. В спальне просторно и дышиться до невозможности легко — вот только она не может вздохнуть. Всё здесь лёгкое и воздушное, нежное — всё от тюля до большой кровати с золотистым балдахином — от догоревшей восковой свечи на прикроватной тумбочке до изящной люстры с тысячей и одной стекляшкой. Пур с трудом отворяет тяжёлую деревянную дверь с вырезанным прекрасным узором и щурится от слишком яркого света в импровизированной гостиной — от мягкого розоватого света абажуров отвлекают массивные люстры — и Лия лихорадочно ищет выключатель и улыбается, когда на стенах с нежно-сиреневыми обоями плещутся розовые волны. Здесь не так холодно, как в спальне, ведь плотно закрыт даже выход на кованный балкончик — Офелия с сомнением касается хрупкой статуэтки из прозрачного хрусталя — нежная девушка под её прикосновениями рассказывает свою печальную историю, но Лия её не понимает и оставляет на камине — в нём не играется весёлый рыжий огонёк. Пур разворачивается и видит зеркало — оттуда на неё смотрит бледная девушка с некогда красиво завитыми рыжими волосами с необыкновенно ясными зелёными глазами в бежевой кружевной ночнушке — Лия касается кончиками пальцев блеклых светло-рыжих веснушек на щеках и старается сдержать подступающий страх. На расшитом цветочным узором диване лежат две белые коробки, перевязанные чёрными лентами — она не колеблется, открывая их. В бóльшей находит платье благородного синего оттенка платье чуть ниже колен с рукавами летучей мыши — это не её фасон, но Пур до чёртиков не хочется плутать по своей клетке в тонкой ночнушке, и она надевает наряд — напоминает благовоспитанную леди, и только непослушные, растрёпанные волосы выбиваются из образа — Лия не касается расчёски, зная, что всё равно не присмирит беспорядок на голове — и достаёт балетки с квадратным носком в тон платью. Вновь смотрясь в зеркало, чувствует себя слишком живой куклой. Следующие двери чуть приоткрыты — словно кто-то в спешке забыл их закрыть или нарочно отставил не закрытыми — Пур не знает. В коридоре темно — на стенах лишь слабые светильники и портреты каких-то важных серьёзных людей — Лия рассматривает ковёр, прячась от слишком уверенного и проницательного взгляда картин. Всё до безумия кареглазые. В коридоре никого нет — и Офелия замирает от каждого шороха — крика ветра снаружи. На очередном полотне она видит слишком похожего на Теодора мужчину, что страше нее меньше больше, чем на три десятилетия — и пазл в её голове окончательно собирается. Конечно, Пур думала об Адесе — но всё же абстрактно, как о последнем из тех, с кем говорила — и надеялась, что сейчас проснётся, а происходящее — всего лишь красочный сон. Вот только ей не могло присниться неизвестное прежде поместье Адесов. И Офелии хочется закричать — о том, что она не кукла — о том, что её скоро найдут — о том, что она совершенно не боится их, ведь одно её слово сломает всю их империю. Вот только кому она скажет, если сама не знает, куда её привезли? Девушка устало опускается на холодный каменный пол — её клетка оборачивается семейным замком-поместьем из мертвого камня — а похитель мороком, призраком — причиной её пребывание в мрачном месте. Вот только Пур упрямо встаёт, вновь петляет по тихим коридорам лабиринта, разглядывая картины серьёзных, угрюмых людей, что по желанию дьявола нашли хороших художников — и каждый чертов пронизывающий взгляд остаётся на полотне, как и каждая чёрта лица — каждое выражение, заставляющие трепетать от страха. Ей кажется, что портрет прекрасной златоволосой женщины с добрыми светло-карими глазами и милой, очаровательной улыбкой здесь лишний — и её золотые кудри гаснут среди мрака этой семьи. В следующем коридоре вновь никого нет — и Лии хочется кричать от ненавистного одиночества — в насмешку ей летят злые завывания сурового Северного ветра, и она затыкает уши ладонями, чтобы не слышать февральской бури по ту сторону — и касается позолоченных рам, проводя рукой по чуть пыльной стене — даже пыль в этом проклятом месте тяжёлая, она остаётся на её ладони кусачими злыми тенями, и Пур с беззвучным криком отряхивает руку. Но тени следуют за ней, и Офелия бежит — бежит от собственных стразов и злых лиц, смотрящих на неё сквозь века с излишней жестокостью и насмешкой над нелюбовью к темноте. Где-то истошно кричал чайки, но она не слышит и не падает — на ладонях красные ссадины и царапины остаются причудливыми линиями её судьбы — жаль, что Лия в неё не верит. Она смахивает солёные непрошенные слезы и обнимает коленки, закрывая глаза — и море ласково лижит её ступни, ободряя — в девушка надеется, что это не бред, ведь ветер лишь громче воет. Офелия упрямо поднимается и до невозможности гордо задирает подбородок, оглядывая разливающуюся у её ног рекой темноту самым надменным взглядом — сжимает кулачки, и на тонкой светлой коже остаются красные полумесяцы. Ей хочется найти выход и идти на свет — вот только одинокие слабые огоньки то вспыхивает близ очередных картин, то гаснут, когда Лия протягивает к ним руку — касается холодного дорогого золото и прогоняет тени со своих запястий. И Пур ступает в реку — изредка касается ледяных стен, замечая знакомые лица на портретах, и не пугается самых тёмных углов — храбро бежит. В одиночестве все её страхи обретают очертания и следуют за ней — зовут, возвращая к ненавистным моментам и рисуя будущее — отнюдь не светлое будущее. Остаются почти чёрными браслетами на запястьях, прячутся от неё везде, а Офелия от них. Она почти смеётся, когда находит лестницу — витиеватую, мраморную с красивыми перилами — она ласково касается их, когда щурится от слишком яркого света — вновь из темноты попадает в любимый свет и привыкает к нему — тени сбегают, и Лия спрыгивает с последней ступеньки. В зале до смешного много красивой дорогой мебели — девушка проводит рукой по расшитой цветочным узором спинке дивана и садится на корточки, чтобы коснуться пушистого ковра — и под её ладонями оказывает вечный вереск. На камине чего-то не хватает — у Пур складывается впечатление, что кто-то спрятал все фотографии от неё. В коридоре на первом этаже сумрачно — из приоткрытых дверей тянутся серые волны и остаются туманными разводами на стенах — Офелия прячет от них ладони и замирает лишь пред закрытыми дверьми — ей вдруг чудится неуловимый яблочный флëр. Теодор не открывается от книги, когда в коридоре раздаётся шёпот маленьких каблучков и неспокойное девичье дыхание — спрятанное среди страниц письмо, написанное рукой покойницы, не отпускает его, когда с ворчанием впускают двери её в столовую — в дорого украшенную просторную комнату с большими витражными окнами, выходящими на утёс, со старыми фортепиано в правом углу — девушке чудится, что она слышит, как оно поёт своими пожелтевшими от времени клавишами растроенно и фальшиво, не попадая в ноты — и кто-то накрыл его чёрным чехлом-одеялом, чтобы оно не заболело окончательно. Когда Адес поднимает на неё взгляд — такая храбрая Офелия предстаёт перед ним потерянным растрепанным ребёнком — маленькой девочкой, что хочет казаться взрослой и сильной — а потом она смотрит на него до чёртиков надменно и вновь становится девушкой — странной. Она вновь стоит перед ним — такая же рыжая, с необычайно ясными и яркими зелёными глазами и с подвозом в наклоне головы. Теодор усмехается. — Ты пришла со штормом. Это плохая приметы, дорогая Офелия. Лия кидает мимолётный взгляд на очередную картину, завешенную чёрную плотной чёрной тканью, и не отстаёт от него. — Не пришла я сюда. Вы меня привезли меня, похитив. Она не дожидается его приглашения и сама отодвигает стул — стол здесь длинный и дорогой, вдоль него тянутся десятки стульев с обоих сторон — Теодор сидит напротив неё и разглядывает с лёгкой усмешкой на губах — Пур же рассматривает скатерть, у Адеса она не из воздушного кружева, а из благородного бордового материала — с расшитыми золотыми нитями краями. Теодор вновь возвращается к книге — письмо зовёт его, вот только теперь у него есть развлечение поинтересней. — Что ты такое говоришь? Ты прекрасно знаешь, что пришло бы время, когда ты Попьатилас бы за свой грубый отказ. И карта легла так, что ты стала моей гостьей. В столовой всё внезапно темнеет — и за горизонтом рычит дикий гром. Офелия не вздрагивает и упрямо смотрит прямо ему в глаза, не отводя взгляда и не боясь утонуть в их глубине — темнота плещется заманчивым теплым морем. — Карта легла так, как положили её вы или ваши отец. Теодор удивлённо приподнимает левую бровь в своей лучшей манере и с наигранным вздохом захлопывает книгу — та чихает пылью. Девушка ловит каждое его движение, стараясь понять, как играет Адес — заставляет его улыбнуться. Неужели она и правда думает, что сможет играть с ним — что сможет победить его? — Видишь ли, моя девочка, в моём доме есть определённые правила. Первый раз я прощу тебе нарушения, но в следующий раз придерживайся… Она с надменостью в голосе прерывает его: — Вы хотели сказать повинуйся. И я не ваша девочка. Теодор оставляет её фразу без ответа — за его спиной самый настоящий шторм, что его совершенно не волнует — за её спиной гордость и характер. -… Законов этого поместья. Во-первых, никогда не перебивай меня. Я не люблю, когда кто-либо не даёт мне закончить. Офелия корчит гримаску и кладёт ногу на ногу, придавая позе самоуверенности — вот только вся её уверенность кажется ему лакмусовой бумажкой и излишней театральностью. — Во-вторых, никогда не опаздывай. Завтрак, обед и ужин в девять, два и восемь. Не думай, что ты здесь самая бесстрашная, Офелия. Это место подчиняется мне, и ты здесь никто. Лия сглатывает и с интересом рассматривает свои коротко остриженные ногти — ей вспоминаются ароматы весенних улочек родного города. — В-третьих, ты не будешь ходить в мой кабинет. Пур не сдерживает себя: — Это всё? Или вы напишите мне памятку с тысячей и одним подпунктом? — У тебя время до восьми. Когда он уходит, за окном истошно ревет гром, а волны почти достают до вершины утёса — и клетка её оборачивается мрачным царством, а каждое действие — игрой с его повелитем. Офелия прикусывает нижнюю губу до крови, думая, что не хочет быть Персефоной.