Отданная лику мрака

Кожа несчастной гнила и местами походила на разорванные лахмотья, дырки и вздувшиеся части просвечивали обглоданные до костей, бледные мышцы и ткани. Все насекомые в округе, казалось, собрались попировать над падалью. Они копошились под глазницами замурованной, проедали ее язык и шею. Оделии не посчастливилось застать Ленор босой. Ноги подруги отекли до неузнаваемых размеров и посинели, словно фингалы, из-за притекщей к ним крови. Пальцы рук и ног, которыми послушница очевидно пыталась как-то сдвинуть плиту, которая медленно приводила ее к неминуемой гибели, окоченели в предсмертной позе. А ее ногти, длинные и острые, походили на чернильные когти монстроподобного зверя. — А она неплохо сохранилась за семь дней. — пробормотал Форрест и Оделия, очнувшись от немого всепоглощающего шока и выронив факел, словно по команде вывернула содержимое своего желудка. Со слезами на глазах, она упала на колени рядом с лужицей собственной желчи и без отвращения коснулась кончиками пальцев длинной юбки Ленор. На миг показалось, что она все еще хранила ее нежный аромат. — О боги, я так виновата перед тобой. — между всхлипами, Оделия почувствовала как призрак тихо опустился с ней рядом. Все же она ошибалась. Опасность, которую девушка несла заключалось не в жестокости и греховности ее деяний, а в ее добрых побуждениях. Даже когда Оделия украла лишнюю крошку из объедков в доме лорда, дабы не дать своему маленькому брату, Кори, умереть от голода, она несла за собой лишь смерть. От природы слабого, его было не спасти, а ее еще и лживо обвинили в воровстве — позже сослали сюда, будто в темницу. Теперь жертвой стала Ленор. Ровно неделю назад ее подруга была жива и чиста от грязных лап смерти. А сейчас представляла собой лишь останки былой девушки, которая хотела жить и была гораздо большим светилом добра, чем сама Оделия. Боль от такой внезапной утраты единственного дорогого ей человека затмила все доводы рассудка убираться отсюда как можно дальше. Развороченная могила Ленор, треснувшая от падения каменная плита — за это были в ответе сестры монастыря. Иного вывода нельзя было сделать. Но отчего они так поступили? Зачем запятнали свои души таким зверством? Гадать долго не пришлось, ответы стремительно нашли ее сами. Притихший Форрест резко поднялся и на секунду, не будь Оделия отвлечена своим горем, она бы поклялась, что ощутила тепло его тела позади себя. — Нам пора, монахини каким-то образом прознали, что кто-то здесь есть. — Призрак поторопил ее и заторможенная, но не утратившая былого страха перед наказанием, Оделия вскочила следом. Они не могли вернуться тем же путем, не тогда, когда их преследовал приглушенный топот ног и злословный шепот. Послушница петляла вслед за призраком по невиданным ранее коридорам. Одни были обветшалыми и полу-заброшенными. Другие увенчанные покрытыми черной тулью, иконами богов, чьи ледяные взоры впивались в ее сердце бесчестием. Ноша вины сдавливала внутренности Оделии, затрудняла прерывистое от бега, дыхание. Ее глаза неумолимо застелили слезы и она замерла, узнавая коридор, которому они следовали. — Форрест, почему все вокруг меня погибают? — Прозрачный силуэт юноши тоже застыл, но оставался к ней спиной. — Не легче ли мне сейчас отдаться на заслуженное растерзание, чем бежать от рока судьбы? — Голос Оделии пронзил надрыв и хрипотца. Диковинная дрожь смирения и борьбы пронзала ее тело, отражая внутреннее смятение. — Разве так думала та девушка, которая взяла остатки еды у семьи лорда, которые неминуемо были бы выброшены, дабы спасти своего брата? — Форрест стремительно обернулся к ней, его брови были до боли серьезно нахмурены. Голубые глаза и подавно сверкали искренним знанием, будто он видел честность ее поступков там, где она уже не могла. Будто призрак сумел за столь короткий период времени изучить и заглянуть в глубину ее души. — Вовсе нет, златовласка. Она никогда не считала, что поступает неправильно. Все потому, что никто не возвеличивал себя и не вынуждал с помощью боли думать ее по-другому, никто не внушал, никто не дурманил. Прежняя ты встречалась с клеветой, но своей правдой не дала им тебя сломить. Так не позволяй им сделать это вновь. Не сомневайся, Оделия. Твой свет слишком ярок, чтобы дать ему потухнуть из-за веры, преисполненной лживости. Оделия так сильно хотела ему поверить, что не заметила как его ладонь коснулась ее щеки. Она также не сразу осознала, что почувствовала невесомое, но неведомым образом, успокаивающее прикосновение. — Как…? — тихо прошептала послушница, но следом же ее захлестнула новая волна вопросов. — Откуда ты знаешь про брата? — Монахини не всегда умеют держать язык за зубами, а у этих стен есть уши. — Первый вопрос Форрест не удостоил вниманием, а вслед за своим пояснением, усмехнулся. Жаль, усмешка уже не была привычной и былой, а являлась лишь подобием той, которой он сверкал вчерашней ночью. Сейчас его больше волновала не защитная самоуверенность, а она и кое-что еще… — Ты меня поняла? Оделия, отчего-то не способная больше подчиняться здравому смыслу, приникла ближе к его лишь слегка теплой руке и молча кивнула. Это касание было куда более искренним, чем любое, которое она чувствовала за всю свою жизнь, даже если нынешнее принадлежало призраку. Им обоим было известно, что за поворотом этого пути их ждет тупик, а через несколько секунд, рыскающие по коридорам, монахини все равно обнаружат их. Они успели обменяться решительными взглядами, прежде чем сестры монастыря возникли позади нее во главе с матерью Аэрвиной и две юркие девушки схватили ее под подмышки. Никто не видел Форреста, а тот выглядел до такой степени разбитым, ведь не мог сделать совершенно ничего. — Сколько же в тебе нетерпения, сестра. Придется преподать тебе урок, если ты забыла как следовать правилам. — Морщинистое лицо Аэрвины приобрело каменные черты, взгляд ожесточился, а разочарование так и сквозило в ее словах. Правда Оделию это ни капли более не волновало. В глубине души она знала, что когда-нибудь наступит момент, когда она сумеет переступить ту грань, за которую ее насильно толкнули по приезду в монастырь. — Уклоняешься от работы, неуважительно обращаешься с шансом, который был благосклонно тебе дарован, после всего того, что ты сделала. Послушница не пыталась вырваться, но глаза сверкающие непокорностью говорили ярче любых слов и жестов. Мать Аэрвина восприняла это по своему. — Сущность свою не обманешь, не так ли, Оделия? — Она покачала головой, будто принимала не простое решение. — Я правда не хотела, чтобы это произошло, дитя. Но ты вынуждаешь меня идти на крайние меры. — Старая монахиня кивнула сестрам и те без лишних слов поволокли Оделию к выходу на воздух. Ей не дали даже привыкнуть к яркому свету, как ее обступила толпа молодых послушниц. Все глядели на нее с презрением, некоторые со страхом оказаться на ее месте. Тем временем Оделию грубо подвели к деревянной конструкции, состоящей из столба и веревок. Сестры прижали девушку к ней, лицом к месту ее заточения — к монастырю, а руки грубо развели в стороны и подвязали бечевкой к верху. Одежду на ее спине разорвали, как и платок, покрывающий ее голову, оставляя ее на милость безжалостных богов. — Ты познаешь силу праведного гнева за свою провинность, Оделия. — грозно прошептала ей Аэрвина, названная не удостоила ее и взглядом. Матерь же обернулась к послушницам и монахиням, дабы произнести громче. — Пусть это очистит тебя! Во славу Алгоса! — хором, остальные женские голоса подхватили мерзкое пожелание. Уже давным-давно Оделия не ощущала ветра, гуляющего в ее распущенных волосах, которые доходили ей до самого пояса. Досадно было, что довелось приветствовать его вновь при таких обстоятельствах. Морозный воздух кусал ее кожу, вместе с пристальными взглядами. Солнце, не желая быть свидетелем кровавой сцене, спряталось за облака и с небес пошел… снег. Словно пепел ее прежних верований, он укрывал землю покрывалом холодной пустоты. Следом она прикрыла сухие глаза. Не в смирении, нет. В готовности. Первый же удар жестокой, связанной из острых прутиков, плети отозвался такой вспышкой алого перед глазами, что взмолится о пощаде было меньшим, что такое наказание могло вынудить сделать.