Отданная лику мрака

Вездесущая кровь была всюду. Она хлестала из ран, омывала тающий под ней белоснежный снег, окропляла своими каплями всю трепещущую в страданиях Оделию и застилала пеленой ее глаза. Она чувствовала что вот-вот и тронется рассудком от непрекращающейся муки. Дрожащие ноги подгибались не в силах выдержать пытку, слезы жгли обветренные вьюгой щеки, рот исказился в чудовищном истошном крике, который шел не из горла, а из самого, переполненного болью, нутра. Оделия сжималась в страхе перед тем, что следующий удар станет для нее последним. Она неистово дергалась, задыхалась в попытке заставить себя вернуть контроль, возыметь власть над своим ничтожеством. Однако все попытки были тщетны, одинокая и сокрушенная, послушница терзала себя сама лишь больше, убеждаясь в том, сколь она на самом деле слаба. — Открой глаза, златовласка. — шепот раздался у самого ее уха. На периферии зрения, Оделия и раньше видела знакомый силуэт, но поднять голову, чтобы увидеть в его взоре жалость, не хотела. — Я с тобой, слышишь меня, я буду с тобой. — Слова заточенным кинжалом пронзали ее сомнения и нежелание верить. В момент когда плеть вновь хлестким ударом сбила ее с ног и волна боли пронзила все ее тело, Форрест сжал ее безвольную руку в своей, теплота прикосновения помогла ей быстрее прийти в чувства. — Ты выдержишь, Оделия, ты все выдержишь. — Его отчетливое произношение, уверенность и непоколебимость, надежное сжатие пальцев мягкой ладонью и… Оделия приоткрыла глаза. Лицо Форрест искажала та же агония, будто он испытывал тоже самое, что и она, более того разделял ее вместе с ней всецело и полностью. — Не ради кого-то другого, а ради себя. — Его губы осветила громкая, хоть и крошечная улыбка и Оделия тоже выдохнула свою сквозь слезы, отчаянно сжимая его ладонь в ответ. Послушницы должны были быть кроткими и тихими, им нельзя было ни проявлять эмоций, ни делать что-то в угоду себе. Однако посвящать кому-то свою жизнь, даже столь великим и ужасным, как пантеону богов преисподни, никогда не было выходом. Скоротечность времени не позволяла принести достаточную их кошмара жертву, а проживать отведенное девушкам время столь жалким образом было большим надругательством над другими богами, благосклонными к простому люду Подлунья. Но Оделия больше не испытывала ни капли желания прислушиваться, а главное исполнять волю богов, проецируемую монахинями в таком ключе. После всего того, на что Форрест открыл ей глаза, она не имела к ним ни крохи доверия. Ее благополучие, свобода и право выбора отныне были лишь в ее руках, и уж никак не принадлежали старухам, возомнившим себя посланниками божественной воли. Каждый последующий удар плети больше не ранил ее, только не сердце. Он его закалял. Будто будучи выкованным в пылу обжигающего жара, внутри нее твердел заостренный металл мужественности. Правда девушка даже близко не могла представить с чем ей предстоит столкнуться. Когда последний, заключительный охлест настиг ее израненную спину, Оделия с приглушенным хрипом повисла на веревках, которые впивались ей в запястья, будто лозы шиповника. Притворству места не было, она была не в силах превозмочь телесную боль и уж тем более преодолеть дымку слабости, нитями опутывающую ее рассудок. Она не сдавалась, однако в этом бою была повержена, хотя изначально даже не была осведомлена, что ввязывается в битву. Прикрыв глаза, Оделия почувствовала как хватка Форреста на ее ладони ослабла, а пара других рук отвязала ее от столба и взвалила себе на руки. Кости ныли, разорванную плоть пронизывала беспощадная вьюга, а девушку беспрестанно била крупная дрожь. Она чувствовала себя тряпьем, которым стала ее окровавленная одежда. Последнее, что послушница узрела, перед тем как очутиться во тьме, были капли крови на белоснежном покрывале снега, которые капали за ней угнетающим следом.

***

Оделию, привыкшую к полумраку монастыря и к пасмурной погоде в этой местности, убаюкивала темнота. Но приходя в себя, она в смятении зажмурилась от света и голова отозвалась легкой тяжестью. Все тело ломило, однако спина саднила гораздо меньше и была укутана в теплый плед, который ограничивал ее движения. Стоило ей открыть глаза, матерь Аэрвина, сидящая рядом на лазаретной койке, придвинулась ближе. В ее руках горела яркая свеча. — Все в порядке, дитя, не переживай. Как себя чувствуешь? — спросила она, уголки ее губ растянула мягкая, добрая улыбка. Будто бы не она распорядилась выпороть ее плетью на морозе. Хотя в отблесках глаз прятались отродья, порожденные самим лишь мраком. Оделия приоткрыла рот, чтобы вымолвить слово, но из горла донесся лишь хрип и девушка зашлась в глубоком кашле. Похоже она сорвала голос, когда кричала. К слову, как давно это было? — Тебя выхаживают уже три дня. — Аэрвина ответила на ее тихий вопрос спокойно, открыто глядя ей в глаза, будто что-то выискивала. Однако ничего не обнаружив, она расправила на коленях складки чернильной юбки в пол и продолжила, накрывая своей морщинистой рукой ее. — Я пришла проведать тебя, надеялась смогу показать тебе кое-что. — Монахиня вздохнула, признавая. — Такой жажды до правды, как твоя, я еще не встречала. Стало быть мне поручено богами ее утолить, хотя излишнее рвение порицаемо. Но сдается мне, ты уже в этом убедилась и впредь не будешь ступать на одни и те же грабли. — Строгость намиг заострила ее голос, но Аэрвина решила не читать ей подолгу нотации. Вместо этого та помогла Оделии подняться с постели, что далось послушнице не без трудностей и не без сжатых до бела губ. Правда в тот момент ее одолевали иные мысли. Такие как: «Куда запропастился Форрест?». До сего момента он находил ее сам, являлся ей внезапно и так же стремительно исчезал. Увидит ли она его хоть раз вновь? Следуя за монахиней коридорами монастыря, Оделия не решалась открыть рот, чтобы оттуда не посыпались непотребные вопросы. За последние дни она натерпелась и навидалась стольких ужасов, что любопытство было последней ее заботой. Но состояние послушницы явно оставляло желать лучшего, отчего же требовалось тащить ее куда-то в глубокой ночи? Судя по прыти матери Аэрвины, дело было безотлагательным. По велению судьбы от головокружения девушка очнулась только тогда, когда обнаружила себя стоящей в молитвенном зале, который выглядел преображенным и горел сотней черных свечей. Ступив вперед и разглядывая открывшийся ей алтарь с монстроподобным существом, выдолбленным из темного камня и продолговатую каменную плиту перед ним, изготовленную из мрамора, Оделия затаила дыхание. Ровно на середину зала, сквозь витражный купол проникал и падал свет полной луны, выделяя плиту алтаря сильнее. Будто сама властительница ночи желала освещать что-то: знамя, предмет или… жертву. Последнюю мысль подсказало ей взбудораженное сознание. Оглядываясь по сторонам Оделия испытывала дежавю, как от того злополучного дня, который оставил на спине только-только заживающие шрамы позора, когда к ее наказанию и страданиям было приковано все внимание. Но сейчас небольшая группа собравшихся в темных балахонах и глубоких капюшонах, которые скрывали лица присутствующих от разоблачающего света, глядела вовсе не на нее. — Правда, дорогое дитя, заключается в том, что жажду кого-либо утолить совсем непросто. Ровно как и твое любопытство, алчность богов до крови отвратить можно лишь одним способом. — тихо подкравшись к ней со спины, Аэрвина начала свою речь мрачным шепотом, который все равно разносился по залу зловещим эхом. Оделия, услышав его, вздрогнула. Осознание, что она в ловушке и эпицентре полного безумия настигло ее еще более внезапно. Однако хаос только надвигался…