На свете полно всяких уродов...

Он не был тут чересчур долго и уже успел забыть, как белые стены давят, а чувство безысходности и вины сжирает на грудную клетку тяжелым камнем, грозясь сломать ребра к чертям собачьим. Желтые цветы в руках, пищащий аппарат жизнеобеспечения. Ему стыдно, потому что он /кажется, опять/ проебался. — Извини, что так долго не приходил, — Мегуми сжимает прохладную ладошку спящей Цумики. Солнечная пыльца оседает на краешке больничной койки. Ее лицо не потеряло былой привлекательности, она все так же очаровательна. Спящая красавица, с грустным подтекстом. Фушигуро возится с цветами в вазе, зеленые гибкие стебли, аккурат склоняются над изголовьем кровати. Распустившиеся бутоны с интересом глядят в бледное лицо сестры. — Думаю до тебя тоже дошла вся эта суета, — он нервно дергает за шнурок толстовки, осторожно поправляет тяжелые пряди шоколадных волос Цумики и будто ждет конструктивного ответа или привычного: Гуми, не стоит. Когда только все произошло, он кричал, царапался, рыл землю носом, пока Годжо держал его — оголенный нерв из человеческого мяса и костей, что жаждал мести и справедливости — в ладонях, пока Мегуми не затих. (Как показала горькая практика, затишье вовсе не означает, что он не натворит глупостей впоследствии). Никто предсказуемо не отвечает, а подросток заваливается на старый скрипучий пластиковый стул, вытягивая чересчур длинные ноги под койкой. Он не особо верит, что Цуми понимает или различает его голос находясь в коме, но… Хочется думать о лучшем наивно и очень по детски. И он фильтрует правду, выдавая ее порционно по крупицам. Чтобы не беспокоить запертый в теле разум и не волновать сестру понапрасну. Даже если она его и не слышит вовсе. Она и так знает, слишком много секретов. — Если честно, — оглядываясь в проем, где то и дело снуют оба полицейских переодетых в гражданское. — Все немного сложно, в последние пару недель. Он считает, что Цумики была его ориентиром, моральным компасом, поддержкой, к которой он обращался, когда не знал, как поступить правильно. У него не было собственного якоря и сестре пришлось стать таковым. Вести его полярной звездой… Иногда он задавался риторическим «Что бы сделала Цуми?». Его личная Баффи, что всегда давала сил. С тем как она впала в кому из-за повреждений головного мозга, все несколько… пошло под откос. Сугуру не был моральным компасом, со своей откровенной социо или все-таки, психопатичностью. Годжо умело лепил из себя шута, пока не становилось слишком поздно. Как в первый год, как Цуми превратилась в это. Как в первый год, когда их стало меньше, а Гето разругался со своим первым и единственным в пух и прах, и тогда маска вечного клоуна треснула напополам. Годжо неожиданно рассыпался на мелкие осколки. Шпала на проверку оказался травинкой, что не мог спать один ища покоя по чужим комнатам. Сатору съедающий себя и купающийся в гибельном угаре, самое страшное, что Фушигуро видел когда-либо в жизни. И ни одно изуродованное Токийским призраком тело, не сравнится с больным оскалом и глазами, где течет Стикс сожалений. — Ты чересчур умный для своих пятнадцати. Чересчур умный. Чересчур взрослый. Чересчур… и через край. Мегуми опускает голову на край больничной кровати, вдыхая аромат хлорки и медикаментов. Образ пальца, торчащего из печеночного торта до сих пор вводит в глубокий кризис и заставляют нервно щелкать пальцами, теребя завязки кофты. — У тебя такие взрослые глаза, — однажды выдохнула Цуми ему в макушку. Проблема лишь в том, что он не хотел быть взрослым, но с района шести лет всем почему-то было как-то до пизды, чего там Мегуми хочет, а чего нет. (Только рядом с сестрой… рядом с ней он иногда позволял себе балансировать мысленно на грани этой вынужденной взрослости. Ее рука скользит в вечно растрепанные волосы и вот… И Гуми вновь чувствует себя шестилетним Шпингалетом.) Впрочем, с тех времен будто бы мало, что меняется. * Мониторинг почты, просмотр каждого комментария. Жизнь сливается в ожидание. Все превращается в страшную рутину, точку, что грозит, встрять посреди предложения в любой момент этой жизни. Он плохо ест, плохо спит, вслушиваясь в разговоры за стенкой, вслушиваясь в голос Сукуны, выспрашивая подробности дела у Юджи, будто тот, находясь на низком старте, перед сборами в хоккейной лиге и перед очередной игрой может уследить за тем, что происходит… — Я этого не говорил, — Мегуми старается вытянуть длинные ноги меж одинаковых рядов пластиковых сидений, пока Тодо на льду загоняет шайбу за шайбой в пустые ворота. На крытом катке прохладно, безумный контраст по сравнению с душным летом, что царит за стенами стадиона. Итадори возится со шнурками, туже затягивая коньки… в неравной борьбе, почему-то пока лидируют именно они. — Но Умэ, говорила, что не только палец там от человека. Фушигуро моргает и вдыхает ледовую прохладу. Было не плохо еще что-то потрогать, чтобы не сойти с ума убедиться в том, что ему не послышалось. — Печеночный торт из человека, — констатирует он вслух, отрезая себя от любых попыток не сойти с ума. В конечном счете, его жизнь и так превратилась в синоним слова «бред». — Ураумэ не упомянула о том женщина это или?.. — Чувак, — Юджи — кусочек нормальности, будто те самые цветы у изголовья кровати Цуми, сияет на своей орбите осыпаясь солнечной пыльцой на плечи и ладони. — Они замолкают тут же, когда хотя бы слышат намек на то, что я в доме. Резонно, горько рассуждает Мегуми. Шайба со свистом врезается в тяжелую сетку ворот, Аой исполняет победный танец прихлопывая в мощные ладоши. Вот сейчас, даже, кажется, что они сидят и обсуждают материал к очередному подкасту. Если не делать акцент, что в центре сюжета — он сам, то все даже звучит не так плохо. В животе урчит, а Итадори — добрая душа — закидывает на колени банку диетической колы и крафтовый пакет с чем-то, что остро пахнет чесночным хлебом и пармезаном. — Умэ приготовила, ты поешь хоть, — он — неуёмно гипер-тактильный, не наигранно и беспардонно, как это всегда бывает у Сатору, нет. Он просто по жизни такой. Итадори Юджи — яркий, окутывающий солнечной заботой, подхватывает клюшку и проворно перескакивая ступеньки трибун несется на лед. Обкусанные, на нервной почве, пальцы стягивают шуршащую обертку, а аромат еды щекочет нос. /// До. После третьих родов с ней стало тяжелее. Она все больше была убийцей и все меньше мамой. Она часто плакала у него на плече, обнимая тонкими нежными руками за щеки и умоляла не бросать ее. Ее черты искажались, оливковая бледность лица краснела, а темные глаза влажно блестели. Она могла неистово реветь о том, что она устала, что ненавидит их всех. Что однажды утопит мелкого, потом его, а потом и старшего. И не важно, что тот планирует побег к отцу уже третий месяц. Папе откровенно не до них, пока мама неспешно сходит с ума. — Я такая голодная, золотце, — тонкие ноготки впиваются в кожу руки. — Пожалуйста. Пожалуйста, милый. Я… приведи кого-нибудь. Я так хочу есть! У меня почти пропало молоко, милый. Ты же не хочешь, чтобы твой брат остался голодным? Он точно этого не хотел. Но проблема в том, что мелкому уже четыре. И от груди он отлучен. А еще он знает, что ванная на втором этаже наполнена не просто так и однажды… однажды убийца может завладеть мамой настолько, что она убьет мелкого, старшего, и он… останется один, в ее доме, с тесаком в руках и плавающими вниз лицами братьями. Ему страшно. Ему ужасно страшно уходить, но… Есть хочется. Есть хочется так же отчаянно, как и больше никогда не возвращаться из школы домой. Однажды он видел, как мама погружает пищащего от восторга младшего в глубину горячей воды, почти с головой. — Она больна! — у старшего васильковые глаза бабушки, ее нос и острые скулы. Он анемично бледный, а еду матери отказывается есть с момента того, как узнал о бойне в подвале. — Если вернется на антиде… — Она убивает людей. Ты понимаешь это? — звенящая истерика в голосе и дрожащие тонкие губы. В дверь братской спальни скребутся маленький ладошки. Мелочь просовывает голову в дверной проем, повиснув на ручке двери: — А чего это вы тут закрылись? — он шепелявит, и передние молочные зубы у него выпали. — Секретничаем, — огрызается собственный голос, пока старший подзывает карапуза к себе. Тот послушной собачкой ныряет в полумрак спальни. Я тоже убиваю, — мелькает тревожная мысль. Я соучастник. Я тоже болен? Он шмыгает носом. Брат смотрит на него с вековой усталостью, тиская мелкого. — Однажды она всех нас утопит в той ванной, — приписывает он шепотом, воском по конверту. — Я позвоню отцу. Он… — Он бросил нас. Старший обреченно вздыхает, прикрывая глаза, что от злости по цвету напоминают грозовое небо. Обида на папу забивается легкие ядом, разъедает. Обида на отца жется в уголках глаз. Обида на отца, оставляет его одного в доме с убийцей, что теряет бдительность и однажды… Старший говорит: один звонок и мы тебя заберем. Убийца целует его в макушку, вручая в ладони тесак. Убийца готовит его любимый печеночный торт. Убийца смеется его шуткам. Мама… Руки у нее оказываются не только обманчиво нежными, но и до ужаса сильными. Он брыкается, упирается ладонями в край ванной, пытаясь наконец вырваться, дергается, пока длинные пальцы вынуждают его погрузится лбом почти на дно проклятого эмалированного корыта. Он кричит, плачет, пытается оттолкнуть, пока в рот попадает вода, а нос отвратительно щиплет, уши закладывает. Мама держит его чересчур крепко. Он пинает убийцу изо всех сил пяткой, кажется попадает по колену, потому что та, ослабевает хватку и этого хватает. Этого достаточно, чтобы жадно вынырнуть наружу, выблевывая воду на ходу, не разбирая дороги, вырваться из ванной и побежать вперед. Вперед к входной двери, вперед, пока он не слышит шагов за спиной. Вперед… Осенняя ранняя прохлада, лижет мокрые плечи и голову, легкие судорожно сжимаются и дышать больно, он буквально в агонии, но продолжает бежать. Бежать вперед, стирая и смаргивая слезы. Бежать вперед, на свет фонарей, бежать… пока мама, пока убийца его не догнала. Он всхлипывает хватая ртом воздух, жалкий и разбитый. Совсем один… ведь надо было уехать вместе с отцом и братьями. Надо было, но… — Куда так летишь, шкет?! Он со всей дури врезается в чью-то широкую грудь, мощная рука хватает за мокрый ворот майки, оттягивая, будто котенка куда подальше. Он во все глаза, сосредотачивается на кривом шраме на чужих обветренных губах. Мужчина весело скалится. — Не повезло тебе сегодня ночью, верно, малыш? — наигранное сочувствие, а холодок неприятно бежит по телу. — Пустите, — попытка вырваться не венчается успехом, а расфокусированный взгляд мечется от незнакомца, до короткой темной улицы. Будто в ожидании, что фигура матери появится из ниоткуда. Он дергается в крепкой хватке вновь. Только сейчас замечая, как опасно оттягивает набедренную кобуру черный пистолет, весь облизанный потеками рыжего отсвета фонаря. Липкий пот ползет по коже. — Не выебывайся и полезай в тачку, — миролюбиво, но холодно произносит мужчина, опуская его обратно на землю. — Быстро. /// Когда в пригороде вводят комендантский час, все становится будто бы в разы и гораздо серьезнее. Мегуми думает, что их не примечательный район будто бы реально превратился в эпицентр клинического пиздеца. Пропавший на этот раз молодой человек даже не из техникума. Но черты лица у него такие же заостренные, как и у самого Фушигуро, и в этом чудится злая насмешка. Мол, смотри, врунишка, это мог бы быть ты! Пущенный на фарш и ставший моим обедом. Или ужином или… Мысли крутятся, вертятся, закольцовываясь уроборосом, пока Фушигуро устраивает щеку на прохладном столе, рассеяно запуская ладонь в густую шерсть Шикигами. Тот зевает, устраиваясь в ногах, на мягком ворсе ковра. Рёмен сегодня задерживается. Либо забежал домой за новыми вещами, Фушигуро шустро барабанит пальцами по дереву. Неон гирлянды на фоне убаюкивает и он позволяет себе мимолетную слабость, растечься по поверхности, тая каждую секунду, проваливаясь в неглубокую дрему. Он чувствует, как лужица слюны расползается под щекой, а потом… Громкая трель опенинга «Человека-бензопилы» разрушает сонный момент, все рассыпается осколками, а тревога пронизывает шипами кожу. Мегуми тянется к телефону, смахивая зеленый значок вверх не глядя. — Да? — хрипло с просони бросает он в трубку. Секундное молчание на том конце провода, будто тот кто где-то там, бесконечно далеко, решает, с чего начать диалог. — Ало? — нехорошее предчувствие ползет мурашками по загривку. — Привет, врунишка, — искаженный помехами и модулятором голос, отдает дешевыми фокусами и восстанием машин. Мегуми дергается в кресле, Шики тревожно рычит, щерясь. — Хотел напомнить, что мое терпение не безгранично. Махорага был впечатляющим, но это не совсем то, что я хотел бы увидеть. Кстати, как тебе торт? Так старался, пока готовил его, надеюсь мои труды не прошли зря? Поток чужой речи напоминает лишь запись, будто на том конце включили проигрыватель и запустили электронный голос по венам мобильной сети. — У меня нет… никакого Махораги. Смех, искаженный модулятором пробирает холодом и отдает арктической тревогой. — Правда? А вот пуля, которую я унес, далеко не об этом говорит, — мужчина в черноте трубки смеется над ним. Фушигуро включает запись звонка молясь, чтобы хоть что-то из их короткого диалога записалось. — Врунишка в коротких штанишках. Так много секретов, Мегуми Фушигуро. И я мог бы стать одним из них… За ответную услугу. — На переговоры с маньяками не иду, — чеканит Фушигуро, опасно сужая глаза. — Как жаль, как жаль, поплачу об этом позже, — продолжает дразнить Аноним щелкая языком. — Но ты же не хочешь потерять друзей, сестру, своего полицейского? Может подумаешь еще? Услуга за услугу, врунишка? Ты мне, я тебе. — Тому, чью печень ты вырезал и приготовил, ты говорил так же?! Тип по ту сторону горько и наигранно вздыхает. — Это твой окончательный ответ, парень? Не боишься? — Приходи еще, в этот раз, я не промахнусь, — бахвальство, но он бы мог. Аноним сокрушенно цокает языком и зевает в трубку. — Поговорим часа через полтора, — быстрые гудки, звучат в унисон с дробью тревожного сердца. Только что, он кажется распотрошил улей. Капля пота стекает по виску, а во рту стоит металлический привкус. Кажется, он прикусил внутреннюю сторону щеки до крови от злости с примесью страха. Чужое обещание звучит опасным предсказанием в голове злой мухой, что бьется о черепную коробку не прекращая жужжа. Мегуми стекает по игровому стулу вниз, проверяя запись и дрожащими пальцами пролистывая книгу контактов до знакомого имени. — Что-то случилось? — голос Сукуны — тетива лука. Напряжение в сочетании с усталостью. Буквально видно. Что он готов уснуть на ходу, но все еще на взводе. — Он звонил, только что, — без приветствия кидает подросток. — У меня есть запись, он исказил голос и номер наверняка одноразовый, но… — Закрой двери, окна. Проверь все, — коротко раздает приоритеты полицейский, я буду минут через тридцать и… повиси секунду. Эй! Отошел от тачки! Мегуми напряженно вслушивается в удаляющийся голос детектива, когда отчетливо понимает и слышит, как что-то тяжелое бьет Рёмена со всех сил, чем-то металлическим. Звук глухо упавшего на асфальт тела, кажется куда страшнее. Мегуми подскакивает с кресла. — Сукуна?.. Шорох шагов по траве, негромкое хмыканье и еле различимый шепот, заставляющий мурашки бежать по телу. Неизвестный по ту сторону трубки произносит всего одну короткую фразу, прежде, чем череда коротких гудков оглушает, застывшего, будто айсберг, Фушигуро.