На свете полно всяких уродов...

Он закрывает дверь и тревожно жмется беззащитными лопатками к деревянной поверхности. Колени дрожат и почему-то побаливают. Он… пытается привести дыхание в порядок, но не может успокоить загнанное сердце, что стучит буквально в горле. Он ведь… он бежал от матери, верно? А потом… Он моргает медленно и неуверенно, пытаясь вспомнить, что случилось и как он вообще добрался до дома. Здесь спокойно, не слышно, как шумит вода в ванной, только тихий гул белого шума телевизора и чуть повернутая в сторону голова убийцы, что сопит во сне. Во рту стоит мерзкий привкус рвоты, а горло саднит, будто… мысль обрывается тонкой паутиной на середине, когда он сталкивается с острым кошачьим взглядом, что мерцает в полутьме гостинной. — Золотце? Она преодолевает расстояние от дивана до входной двери в считанные секунды, ласково сгребает его в объятья и осыпает лицо созвездием поцелуев, шепча извинения и рыдая. — Мой хороший, мой любимый, — ее пряди пахнут жасминовым шампунем, а руки моющим средством с лимоном. Он ненавидит это моющее средство, но только оно способно уничтожить аромат скотобойни у них в подвале. — Прости меня, прости, я так виновата, я… Мама захлебывается в рыданиях и на светлой футболке в неясных бликах телевизора пасплываются неаккуратные пятна ее слез. Неразборчивый шепот, хныканье и она… она впервые перед ним на коленях, не кажется ни властей, ни жестокой, ни любящей. А только жалкой. «Она сумасшедшая,» — сказал старший перед тем, как укатить с отцом восвояси прихватив удачного ребенка. Счастливого малыша, самого нормального из их ебнутой семейки. Он неуверенно обнимает женщину на плечи, позволяя ей, жалкой, трясущейся и уж точно не пугающей, прижаться к его груди, пока ее руки хаотично гладят его по спине. Он тоже станет таким? Тоже будет сидеть перед кем-то на коленях прося прощение за то, что пытался убить? Ладони перебирают чужие короткие пряди. — На тебе штаны шиворот на выворот, — неожиданно сквозь слезы, выдыхает мама. Она отстраняется и цепляет длинным нарощенным ногтем шов сбоку. — Так торопился убегая от меня. Перед мысленным взором мерцают туманной дымкой кривой оскал шмарованных губ и глубокий то ли серый, то ли зеленый цвет чужих глаз. Желудок болезненно сжимает, а чужой довольный смех чудится злым фантомом. — Умеешь хранить секреты, волчок? Это будет наш с тобой. Желчь подступает к горлу по новой, а дуло иллюзорного пистолета упирается под ребра. Он медленно кивает и давит не убедительную улыбку. Эту ночь хочется вычеркнуть из воспоминаний. Выжечь каленым железом и быть уверенным, что прошлое никогда не настигнет, ни головой, что методично опускают под воду, ни широкими тяжёлыми руками, что запихивают его будто котенка в машину. — Не хочешь быть жертвой, волчок. Стань хищником. Иначе проведешь вот так, всю жизнь. Язва, кислота разъедающая легкие и страх на периферии. Тот кто смотрел на него, тот кто затолкал в машину, тот… тот был прав. Волчок в эту ночь впервые прячет тесак под подушку. Но уснуть не может до рассвета, то и дело прислушиваясь в шум проезжающих машин за окном. Будто ждет, что взревет мотор той самой. Спустя пол-года, он уговаривает убийцу лечь в больницу, а сам клянется никогда больше не стать добычей. И не стать, как убийца. Как мама. Никогда не посмотреть в зеркало. И уж точно больше никогда не увидеть ее в своем отражении. Кожу, кости и остатки человеческого мяса, он закапывает рядом с фундаментом, в ночь до того, как отец заберет его. Вот так начинается новый период его жизни. /// — Шаманьё, — довольно скрипит дед наблюдая, как чашка теплой крови кочует в детские хрупкие ладони. — Пей давай, не выкобенивайся. Шаман чувствует подсыхающие бурые узоры на коже, слышит, как громко за окном чирикают птицы и шевелит пальцами в порванных кедах. Он перерос их еще прошлым летом, но их единственная связь с этим миром — Курильщик, не нашел ничего путного, вот и приходится занашивать до дыр то, что есть. Металлический привкус фонарного столба на морозе, тепло, что разливается внизу живота. Шаман закрывает глаза, пока дед зачитывает очередную мантру, шипя, урча и издавая звуки, что сравнимы с потусторонним воем бесов. Звук чужого голоса ласкает слух и тело по инерции покачивается в ритме этого чудаковатого варварского напева. Костер трещит в печи, на деревянной доске, что Шаман сделал своими руками разложены длинные, упругие кишки. Они аппетитно поблескивают в оранжевом осколке света огня. Слюнки текут. Хочется натрескаться дедушкиных фирменных колбасок. С картошкой! Или нет… рагу с мясом! В животе предательски урчит и дед смеется, запуская окровавленную ладонь в короткие волосы. — Помнишь, как работать с кишками? Шаман кивает. Помнит. Знает. Умеет. И может повторить все, что нужно. И это касается не только готовки, но и… Курильщик научил читать и писать, научил считать и рассказал про внешний мир. Мир, где охота не главное и можно жить среди людей. — А кого из них можно есть? Курильщик на этом вопросе знатно так подавился своей сигаретой: — Никаких, шпана. Людей… не едят. Обычно, у вас с дедом, просто особенный рацион. Слово «рацион» Шаман позже вычитывает в словаре, который опять же притащил Курильщик. Хирагана, катакана, кандзи… это не сложно, а мозг жадный до знаний радостно потребляет километры информации. Расставление силков, как разделывать тушу, почему нельзя есть мозг (но дедушка все равно его ест). Что значит «неполноценный человек». Сколько будет дважды два. Сколько префектур во всей Японии. Шаман знает много, но хочет знать больше. Хочет изучать человеческое тело, хочет наблюдать за птицами и животными в лесу, хочет… жить. Узловатые пальцы, нервно дрожа нащупывают теплое пятно под бедрами. Намочить постель в одиннадцать отвратительно! И позорно! Руки откидывают покрывало, а страх пробирает до костей. Большая кровавая лужа на постели заставляет застынь, будто кролика в свете фар. Шаман чувствует, как холодеют пальцы, а низ живота ноет, там… внизу, все так отвратительно болит! Слезы подступают тугим комом к горлу, и впервые за очень долгие годы Шаман ревет в своей постели. Умирать отчаянно не хочется. — Деда! Дедуш… На соседней кровати, свесив руки плети с края, неподвижно развалилось чужое-мертвенно бледное тело. Мутный рыбий взгляд немигающий смотрит на испуганного ребенка. /// Свалившийся на него ребенок лучшего друга, с которым они вместе провели ни одно десятилетие — не сюрприз. Однажды, старый хуев людоед должен был сдохнуть от того, что жрет то, чего жрать нельзя и падет смертью не храбрых. Так и случилось. Курильщик чиркает спичкой и инстинктивно шагает ближе, хотя знает, что произойдет дальше. Шаман громко шмыгает носом, но не ревет. Удивительное дитя. Он думает, что пройдет много времени, прежде чем получится вытащить лес из этой пытливой головы и заставить усидеть в каменных джунглях. Огонь распространяется по чужому дому со скоростью равной скорости света. Тяжелые манящие желтые огни распространяются по всей площади ветхого жилища. Тянет потрогать пламя руками, раствориться в нем, наконец-то согреться. Курильщику всегда холодно. Старушка Хана была права, однажды его страсть — его и погубит. Он думает о саде Ханы, о том, что деревья в этом году надо бы успеть подрезать, а то ее яблоневый сад загнется. А старушка такого не перенесет. Шпана рядышком неуверенно тянет Курильщика за куртку, будто боится, что тот стоит слишком близко к пламени. Фиалковые очи, угловатые черты лица. Маленький хищник, что может вырасти во что-то нормальное, а может… Что там может вырасти, это уже Хана разберется, если зверек приживется. В голове сотня вопросов и ни одного ответа. Чумазое нечто вытирает тощими кулачками слезящиеся глаза. Курильщик устраивает ладонь на светлой макушке: — Поехали отсюда. И не важно, перекинется ли пожар на деревья, на сухую траву или что-то еще. Курильщик бы посмотрел и может даже поближе, да ребенка надо отсюда увезти. Сухой жар греет спину, дом мертвого друга, вместе с его телом и страшными секретами тонет в огненном рыжем море. /// Первое правило Бойцовского клуба. Нет никакого Бойцовского клуба… Сатору вытирает нож о штанину и брезгливо косится на то, что когда-то было человеком. Таких, как Призрак устраняют сразу и с корнем. Гето из этой игры вышел и завел свою, игру в бога и винить его сложно. Марать руки всю жизнь он явно не собирался, что же до Годжо… он… в какой-то степени убийства разного рода сволочи доставляло ему удовольствие. Сатору думает о Рико. Тонкие ножки в белых чулочках и ошметки мозгов по номеру отеля. Он думает о Сугуру, чьи спутанные темные волосы слиплись от крови и сам он лежа на больничной койке больше напоминал куклу ростовую, а не человека. Всегда спокойный, уверенный, весь поглощенный своим идеальным видением мира, он был таким неправильным худым и мертвенно болезненным лежа под дозой таблеток и с трубками из всех мест. Думает о всех тех, чьи лица, жизни, судьбы изуродовал всего один человек. Вековая проблема оружейного клана Зенин, что б его. Дорогой ботинок пинает носком плечо туши без лица. На причале душно, сыро и немного промозгло. Адреналин отпускает склизкие щупальца, оставляя уставший разум в покое. На смену дикому веселью приходит горький озноб. Махорага. Наобито обещал крупную сумму за возвращение утерянного экземпляра. Экземпляра, что вывел бы всю свору законников на них и выйти чистенькими тогда точно не получилось бы. Не проблема Сатору, так то. Он больше по кровавому месиву и расставлению точек над i. Свои он уже расставил. Будет гроза. В воздухе ярко пахнет озоном, несет рыбой и смесью топлива для моторных лодок и чего-то гниющего. Из гниющего тут пока аж целое нихуя. Но Годжо думает, что если скинуть тело Призрака в воду, то… кто вообще опознает эту тушу? Ни имени, ни документов, ни известной фамилии. Через какое-то время пойдет отслойка эпидермиса и отпечатки невозможно будет снять, легкие превратятся в труху из белой скользкой ваты, а остатки лица обглодают плотоядные рыбки. Хотя, гниение может взять свою раньше и от внешности верзилы ничего не останется уже к концу недели. Уголки губ слегка болят. Крикливая чайка в звездном небе, почему-то напоминает про последние слова Тоджи никогда-Зенина. — Сопляка моего, продай клану или приберу к рукам сам, — кровь на бледном лице, срезанная со щеки плоть. — Махорага, Фушигуро, — лениво и весело тянул собственный голос полчаса назад, когда он кусочек за кусочком срезал по лоскутам чужое лицо, а как надоело устроил кровавый фарш из костей, мышц и ошметки кожи, что остались после небольшой экзекуции. — Где пистолет? — В отеле. Номер 16б. На кожу цветным веером брызнула соленая горячая влага. Годжо печально думает, что надо бы и в порядок себя привести, еще туша эта. Он закатывает глаза и наклоняется к тому, что когда-то носило имя Тоджи Фушигуро. Он наклоняется к тому, кого обезобразил внешне так же, как обезображивал серийный убийца своих жертв при жизни. Дань уважения. Токийский призрак жертва самого себя и того, кто сильнее, ловчее и умнее. Какая ебанная жалость. С громким плеском изуродованное человеческое тело падает в темные воды. Лунная дорожка заметно идет рябью. Эра Токийского призрака официально подошла к своему логическому концу. /// Диван проседает под весом Цумики, она хохочет до слез, а ее и без того ультра-короткая юбка задирается до такой степени, что Мегуми с уверенностью может сказать какого цвета на ней белье. Яркие сочные блики светомузыки окрашивают ее тронутую летним загаром кожу в малиновый, алый и оранжевый. Темный шелк ее волос отдает горьким шоколадом без сахара, а большие карие глаза влажно блестят от выпитого пунша. — Прикройся, — Фушигуро глотает улыбку, пиная чересчур длинные ноги сестры, пока та дышит на него запахом энергетика и обрушивается тактильной лавиной. Он пытается поправить ее юбку, пока Цуми визжит, перекрикивая музыку. — Вы оба, отвратительно шумные, — Мива треплет подругу по волосам и нежно, почти невесомо касается щеки Мегуми. Будто невзначай. В углу комнаты Юджи в всухую обыгрывает Кугисаки в бир-понг. — А ты слишком тихая, — перекрикивая Мелани Мартинез резюмирует Цуми. Блестки на ее лице чуточку поплыли и теперь они размазаны по всему лицу. Мегуми лениво гоняет мысли в голове о том, что ему нравится, когда сестра распускает волосы, нравится, как она заливисто смеется над чьей-то шуткой и, что она неожиданно так сильно… выросла. Изменилась. Будто ушла на километры вперед от него. В груди на секунду что-то сдавливает и тут же отпускает. Он видит прямую спину Маки в дверном проеме, ведущим на кухню и как она размахивает руками, явно ругаясь с кем-то по телефону. Ее раздражение ощущается тяжелой аурой и Мегуми, выросший далеко от семьи Зенин, все равно улавливает, что вероятнее всего это разговор с кем-то из родственников. Обычно, они кончаются матом в адрес Наойи, Наобито, Май, кого-то из дядюшек по отцовской линии. Фамилия «Фушигуро» будто дала невидимый купол, благодаря которому он превратился в невидимку. Или же, все дело в Годжо-сане? Хмельному мозгу не до философских вопросов, Мегуми возвращается в реальность с… поцелуем в уголок губ. Цумики резво подскакивает на ноги, прижимая к груди пластиковый стаканчик с каким-то напитком. — Что? — бестолково переспрашивают собственные губы. Привкус блеска он рефлекторно слизывает. Цумико щелкает нарощенными ноготками по носу, отстраняясь все дальше. — Мехамару, — повторяет она. — Мута пообещал показать наработки для школьной газеты. У нас выпуск через три дня и ничего не готово. Она говорит что-то еще, но биты ее перебивают и половина слов тонет в тумане кальяна, аромате алкоголя и светомузыке. Мегуми просто… кивает, хотя дряное предчувствие не отпускает уже тогда. Ласковое касание рукой к щеке и эта улыбка. Она будто прощалась с ним уже тогда. Блять. Мешанина из красок, сменяющейся музыки и чего-то еще окутывает плотным флером и надевает розовые очки сквозь которые не видно ровным счетом нихрена. Он смеется над шутками Итадори и обещает потанцевать с Нобарой, пока Маки продолжает устраивать кому-то словесный разнос на чужой кухне. Мир — такой обычный, смешной и понятный. Мегуми, кажется, расслабляется настолько впервые за долгое время. Он сдержанно прячет улыбку в макушке Кугисаки, когда на в седьмой раз наступает ему на ноги, а Юджи наваливается со спины. И это и не танец вовсею но., это не мешает Мегуми Фушигуро почувствовать себя в теплом коконе заботы. Может быть, он наконец сможет стать нор… Глухой звук удара чего-то тяжело о пол вибрирует по паркету и становится помехой музыке. Еще секунда счастливого неведения, прежде, чем раздается чей-то визг банши, пронизывающий ужас напополам с предвестником смерти. Взгляд цепляется за темный шоколад волос, что рассыпались по полу, за неестественную позу тела у подножья лестницы и… что-то багровое, оставшееся потеками бурой жидкости между длинных ног. Ультра-короткая юбка опять неприлично высоко задрана. У пьяного и поплывшего мозга уходит неприлично много времени, чтобы распознать в той, кто лежит на полу Цумики. /// — Если я умру от голода это будет на вашей совести! Второгодка — сплошь мышцы да длинные конечности, виснет на Шамане всем весом. Мудила хренов. Локоть бьет в чужое солнечное сплетение. Оскорбленный до глубины Второгодка заваливается на неудобную скамью кафедры. Рядом кто-то шикает и просит быть потише. Преподаватель в целом игнорирует их галерку и на том спасибо. Совместные лекции и отрабатывающие свое посещение студенты вторых курсов в основном стараются хоть что-то записать, а вот этот умник, только раздражает. — Вашей? Это всего курса? — едко плюется словами Шаман фотографируя слайд на разбитый в трех местах телефон. — Ну да, — пронзительные глаза сверлят дыру в области плеча. — Не смотри на меня так. Мой последний прием пищи был вчера. Это не проблема всех окружающих, хочется заявить этому мудню, но… нет. В целом, Второгодка единственный, почти единственный, с кем Шаман держит контакт в универе. Поэтому… Ладонь ныряет в сумку извлекая оттуда судочек с едой и одноразовую вилку. С одной стороны, накормить почти друга человечиной, немного… смущает. Придется придумывать оправдание, что же это за мясо и все в таком духе. Но это если этот умник шарит за то, что вообще ест, а не кидает в топку все, что нужно для мышечного набора. — Я не забуду тебя век, — сухие губы целуют костяшки пальцев. Шаман хмыкает и несильно щелкает ногтями по чужому носу. — Ешь давай, и не ной. Второгодка почти полностью сползает под кафедру, только макушка торчит и раскрывает судочек принюхиваясь с тридцать секунд, а потом, будто не веря осторожно берёт кусочек мяса в рот, блаженно прикрывая глаза. Розовый кончик языка мелькает меж тонких губ. Ресницы Второгодки трепещут, а сам он, словно, растекается довольной лужей по скамейке. Он не спрашивает что это за мясо, не говорит ровным счетом ничего, но над каждым кусочком трясется так, будто не ел ничего вкуснее в свой жизни. Дед был таким же.