Йоги йожат ежат

Несмотря на весь Антонов энтузиазм, ворваться вихрем в новую жизнь пока не получается. Он все также пытается начать, но почему-то не может. Тупо ничего не работает. Грустные закрашенные квадратики смотрят на него со стены. Всего пять вместо пятнадцати, и те — в тот самый первый день. Сегодня утром тоже не ясно, что пошло не так — он даже форму приготовил со вчера, но так и не смог встать на пробежку. А раньше в шесть утра запросто выходил. И такой был кайф! Народу ноль, бежишь себе в свое удовольствие, греешься, музыка в ушах. Вторая пробежка тоже откладывается на завтра, будильник переставляется на часик попозже, и форма, заботливо развешенная на спинке стула, оказывается снова скатанной и запиханной в дальний ящик в шкафу. С питанием тоже не ладится. В первый день после разговора с Позовым Антон накупает фруктов и овощей, что-то варит себе, даже, кажется, расчехляет гриль-сковородку. Где-то примерно в среду он вспоминает, что существует гибкий ЗОЖ, и заставлять себя отказываться от любимой еды может быть чревато срывами. К концу недели он сдается, оформляя доставку из «KFC» на вкладке «Избранные заказы». — И вот мы здесь, — вздыхает Антон вслух. На ноуте открыт сериал, Антон качается на компьютерном кресле с телефоном в руках, тупо глядя, как по приложению доставки бегает маленькая фигурка курьера. — Ох, бля, — взывает он в потолок, откидывая спинку почти горизонтально. Чувство вины ест его с тем же усердием, с которым он сам собирается хрустеть картошкой. В попытках изменить образ жизни он продержался сколько — день? Два? Позорище. Привыкший к сложным анализам мозг разбирает эту ситуацию по полочкам, не зря же он — айтишник, тем более — девопс. Разбирать запутанный бардак — это, на минуточку, его профессия. На потолке воображение рисует майнд-карту. Посередине прямоугольник с заголовком «Какого хрена?», справа стрелочка к синему квадратику «Хочу бегать», слева — к красному квадратику «Не хочу вставать с дивана». Потому что вставать и правда не хочется. Хоть убей. — Налицо противоречие, господа, — говорит он воображаемой майндмэп-карте. Понятно, что Антон избегает изменений, просто потому что привык идти по пути наименьшего сопротивления. Конечно, проще тыкнуть на кнопочку и заказать доставку, чем собраться на пробежку. А еще долгие годы инертности, похоже, привели его к депрессии. Антон укачивает себя на стуле еще сильнее, как младенца практически, потому что мысли об этом запускают такую тревожность внутри, что впору и правда себя баюкать и оберегать. Этому умному внутреннему айтишнику диагноз ясен — он просто перестал делать сразу кучу важных вещей — и музыку забросил, и спорт, вышел из студсовета любимого вуза и даже праздники перестал организовывать. Точнее, те праздники, которые можно было делать по своей воле, так что Стасовы корпораты не в счет. Да даже друзья куда-то все подевались. Потом — расставание, травма ноги и переезд. Антон лежит на раскачивающемся кресле среди бардака и пыли, и сил вылезти совсем нет. «Еще бы они появились, — ворчит умный айтишник внутри, — ни одного источника счастья у нас больше нет». Из этого болота, как из Мордора, придется несколько километров идти просто так, пока не увидишь хоть какой-нибудь просвет среди черных облаков. Какая жуть. Он бросает взгляд на виолончель, неудобно повернув голову. Картинка прыгает, как будто бы он смотрит кино, снятое камерой без стабилизатора. Виолончель грустно стоит между шкафом и низким столиком, с одной стороны подпираемая гитарой, оставленной кем-то из друзей, а с другой стороны — Журавлевскими гантелями, которые Антон все-таки позаимствовал в надежде, что начнет заниматься дома. Пылью они пока не покрылись, но, кажется, близки. — Ну чего, подруга? — спрашивает он вслух, — Будем из болота вылезать, да? Виолончель, конечно, не отвечает, Антон вздыхает и тянется уже отменить заказ, как в дверь звонят. — Ладно, но завтра утром — овсянка! — заявляет он виолончели по пути в коридор. *** В Зинчевском гараже многолюдно. Хотя, скорее, многолюдно около гаража, потому что все не поместятся внутрь, даже если очень захотят. Антон держится подальше от этой толпы, но даже здесь находиться все равно не очень приятно. Полностью отмазаться от организации тусовки не получилось, вся закупка в итоге была на нем, и в ущерб сну Антон разбирался с заказами и таблицами. «Ну, зато еды хватает», — вздыхает он про себя. Понятно, что не надо было, но у Антона единственного все хорошо с расчетами и математикой в целом, а ивент, как сказал Стас, важный. Отказывать было неудобно, хоть и не то чтобы очень легко. Но в конце концов, это все для работы, а работа ему нужна. Да и сделать пришлось не очень много. На декорации наверняка больше нервов ушло. Украшением территории явно занимались девчонки — только у Иришки с Даришкой достаточно запала, чтобы заморочиться с освещением, цветом скатертей, какими-то попытками в декорирование обшарпанных кирпичных стен соседних гаражей. Эстетика, куда деваться. В целом, получилось неплохо. Между низкими крышами натянуты гирлянды с крупными лампочками, где-то сбоку, судя по запаху, жарится на мангале шашлык. У второго гаража незнакомые парни трутся около мотоциклов, должно быть, тоже чьи-то друзья, которых Антон не знает. За последние полгода Зинчевская компания обросла новыми людьми и потеряла те последние хорошие черты, которые Антону все еще нравились. Стас говорит, что это полезные изменения, что у них не бухалово в захламленных гаражах, а «аутдор-мероприятия», на которых можно заниматься нетворкингом и налаживать контакты. А по факту — «пьянка с фонариками», как назвал ее Журавль в прошлом году. С тех пор он сам здесь и не появлялся. Антон стоит, прислонившись к прохладной кирпичной стене, пьет, курит и наблюдает. С этого места отлично видно, как Стас веселится, переходя от одного гостя к другому, поправляя беспрестанно кепку и заискивающе улыбаясь. Они с Зинчем мутят какой-то новый бизнес-проект помимо основной работы, и такие тусовки, похоже, должны служить полем для поиска не то инвесторов, не то просто участников. Антон не в курсе, он проспал летучку, на которой как раз это обсуждалось. Не всегда все было так плохо — Антон помнит, как они со Стасом придумывали игры и даже организовывали летние игровые лагеря, как все вместе тусили на берегу, у костра. Накупавшись, босыми ногами топали вверх по песчаной осыпи, слушали Дрона и его романтические песни под гитару, провожая розовый закат. Как жарили хлеб на палочках, как смеялась Ирка, вынимая из волос кленовые «вертолетики», еще такая настоящая, красивая девочка в кедах, надежный друг. Сейчас она больше не Ирка — она Ириш-Иришка, подруга Дариш-Даришки, Стасовской жены, и если в ее гардеробе и есть кеды, то они, стопудово, на каблуке. Одинаковые губы, одинаковые скулы, одинаковые лица — всех девушек на тусовке легко перепутать между собой. Антону хорошо видно и их тоже — болтают с Зинчем, плотоядно смотрящим на обтянутые платьями фигуры. От одного наблюдения за этим взглядом уже тошно, а как испытывать его на себе — Антон даже представить не может. Впрочем, Иришке, кажется, нравится. Антон не помнит такую Иру. Пожалуй, только одно в ней остается прежним — она до сих пор хранит Антонову тайну, хотя они и не близки больше. Грустно вздыхая, он скользит глазами дальше, замечая Аллочку Михееву, конечно, повисшую на Джабрике — слава Богу, что она не успела его заметить, иначе вечер был бы еще хуже. На ее внимание у Антона точно аллергия. — Шаст, а ты чего тут? — Стас подкрадывается незаметно, хлопает его по плечу, и Антон вздрагивает от неожиданности, — Там шашлык готов уже, угощайся. И канапешки — просто объеденье! — Канапешки, — натянуто кивает Антон, — сейчас приду, спасибо. Показать бы Стасу из прошлого, что произошло с ним, каким он стал черствым, хитрым, скользким. Как променял жареный на костре хлеб на канапешки, классные творческие тусовки — на «гараж-пати с нетворкингом», а гитару — на колонку со странным плейлистом. Колонку как раз только что вытащили на порог, насколько хватало шнура питания, и оттуда теперь оголтело орет «КиШ» про куклу колдуна. «Ведь ты попала к настоящему колдуну, Он загубил таких, как ты, не одну. Словно куклой в час ночной Теперь он может управлять тобой» Антон смотрит задумчиво в темноту бокала с виски-колой, который по приходе кто-то сунул ему в руку. Где-то там на дне — он сам, тоже безвольная кукла, заблудившаяся в темноте, не способная ничего изменить. — Кажется, мне хватит, — сообщает он своему стакану, опустошая его одним глотком. Доктор Позов всегда говорил, что алкоголь — это депрессант, так что лучшее решение сейчас — просто пойти домой. Куртка и рюкзак не без труда находятся внутри гаража среди кучи сваленных друг на друга вещей. Антон в необъяснимой тревоге осматривает все углы в поисках еще какой-нибудь виолончели, требующей спасения. — Я и сам себе такая виолончель, — бормочет он вслух, но за музыкой из колонки все равно ничего не слышно, — но меня никто не спасет. На выходе его ловит Даришка. — Ты уходишь уже, что ли? — сразу обижается она. В длинных пальцах с хищными когтями зажата хлопушка, и Антон ощущает себя таким же скованным в ее цепких руках, — У нас фейерверки дальше в программе и пара фишек еще, куда ты? — Да я устал уже, Дарин, пойду, наверное, — он делает было шаг в сторону, но она перехватывает маневр, тоже сдвигаясь и злобно зыркая прямо в глаза. — А Стас знает, что ты уходишь? — она издевательски поднимает бровь. — А при чем тут Стас? — Мы для вашего проекта ебучего старались, вообще-то! — шипит Дарина, цепляя его за рукав, — Так что ты не можешь просто так уйти! Не подводи нас, Антон. Она грозится острым пальчиком, тыкая куда-то Антону в грудь. Пьяный мозг задумывается — может, он и правда подводит друзей? Нехорошо так делать, нужно остаться. С другой стороны, какого черта? Он даже не в курсе этого проекта, и Стас не просил его приходить и тусить до упора. От этой манипуляции становится так горько, что, кажется, Антон даже чувствует этот вкус на языке. — Пусти, Дарин, мне нехорошо, — говорит он, забирая из цепких пальцев свой рукав, — хорошего вечера. Неустойчивым, но верным шагом он уходит, не оборачиваясь, в сторону точки вызова такси. — Так вот какой ты друг, да? — колко бросает она ему вслед. *** «Так вот какой ты друг» так и звенит в сознании на повторе. Пьяная голова — уязвимая голова. Всю дорогу в такси Антон крутит эту фразу, не понимая, кто он вообще такой, друг ли, а если друг — то и правда, какой? А вся эта компания, друзья ли они ему? Мог бы так с ним разговаривать Журавль? Точно не мог. Дело даже не в Дарине. К Антону вся тусовка стала относиться уже не как к человеку, а как к… функции. Высокий рост — чтобы что-то достать или повесить, творческие идеи — для праздников, аналитический склад ума — для работы. Нурлан давно намекал, что ему платят наверняка меньше, чем он стоит на айтишном рынке, где хороших девопсов еще поискать. Фонари пролетают за окнами, освещая лицо, и остаются где-то за спиной, будто бы гаснут. Кажется, что все эти Антоновы способности тоже гаснут, выгорают, когда их используют. Это давно уже вертелось на языке, плавало на поверхности — его просто используют. Его не уважают его же собственные друзья. Он был своим в доску, душой компании, смешливым парнем, а стал — кем? Мальчиком для битья, объектом насмешек, хотя это никогда не выглядит, как буллинг — так, легкие приколы. Такие легкие, что даже прозвище «Шаст» теперь все чаще звучит для него как «Шут». А он почему-то терпит. Когда все началось? Со сломанной ноги? С бывшего, этого психа Мартина? Переезжая сюда, он был разбит полностью, но время залечило раны, как казалось. Может, это и не так. Телефон пиликает уведомлением. «Пора тренироваться», — улыбается смайлик в трекере привычек. — Вот и побегали, — шепчет он телефону. Удивительно, какая невообразимая херня вокруг происходит. Почему отказывать Даришке было так больно, хотя хотелось домой? «Потому что ты не хочешь подводить своих якобы друзей», — голосом Нурлана звучит у него в голове. Нурлан бы не стал так к Антону относиться, хотя они знакомы куда меньше. Он бы и сам ушел с этой вечеринки после первых пары минут. *** Дома очень тихо и темно. После оглушительной музыки в гараже и радио в такси он остается один на один с тишиной. Только он и грустные мысли в его собственной голове, звучащие теперь так громко, что спрятаться от них уже не получается. Антону одиноко и тоскливо, а еще он пьян, поэтому уснуть сейчас не сможет при всем желании. Кое-как разувшись, он скидывает в прихожей куртку одним комком куда-то вглубь шкафа и плетется в комнату в надежде обнаружить на полке недопитую в прошлый раз текилу. С координацией у него и в трезвом состоянии не ахти, а тут еще и разболтало в такси. Мысль о том, что нужно смотреть, куда наступаешь, потому что на полу раскидано все подряд, приходит в голову слишком поздно. — Блять! — он запутывается в собственных ногах, спотыкаясь черте пойми обо что, и растягивается на паркете, удачно успевая выставить руки и колено здоровой ноги. Рефлексы даже в таком состоянии не подводят. Пол прохладный, и разгоряченной щекой его так приятно касаться, что Антон решает полежать немножечко прямо так, ничком. Как никчемный червяк, которого никто не будет любить, хоть в меме, хоть вне его. Может быть, он даже это заслужил. Вздыхая, Антон скользит взглядом по пыльному полу, ножкам стола, гантелям, виолончельному чехлу, выглядящему сейчас почему-то особенно. Шершавая поверхность не то кожи, не то дерматина поблескивает в теплом свете торшера, и будто сама излучает тепло. Раньше музыка спасала в такие моменты. Выразить боль через струны, пропеть ее, прожить. Дверца шкафчика остается закрытой, текилу больше не хочется искать. Не сегодня. Алкоголя в крови достаточно. Щелкают застежки, в нос бросается знакомый запах дерева и струн. Наскоро протерев виолончель от пыли, которую они с Журавлем не сняли в прошлый раз, Антон вкручивает шпиль и осторожно упирает его в паркет. — Ты такая маленькая! — ласково поглаживая изгибы деки, изумляется он, хотя нет ничего удивительного — и полноразмерная-то виолончель в его руках выглядит крохой, а эта — реально три четверти, если не меньше. Шпиль выкручен на максимум, чтобы до струн было удобнее доставать. — Храните, Боги, современные технологии, — бормочет он, загружая на телефоне автоматический тюнер, — сейчас мы тебя настроим, милая. Колки скрипят, нехотя двигаясь, и Антон осторожно, по миллиметру раскачивает застарелые механизмы, внимательно прислушиваясь к струнам, чтобы не перетянуть. Смычок прыгает в руку легко, будто бы последний раз он играл буквально вчера. На удивление, инструмент и правда в отличном состоянии, Антону не показалось. Непонятно, почему прошлые владельцы так легко от него отказались. Пальцы побаливают и с непривычки двигаются медленно, но обычную тренировочную гамму Антон осиливает даже таким пьяным, как сейчас. Тягучие звуки наполняют комнату и отзываются эхом где-то внутри живота. Как давно он этого не делал! Колени легонько сжимают легкое тело виолончели, Антон по привычке даже на мгновение закрывает глаза, больше чувствуя, как шагают пальцы по грифу, чем отмечая это визуально. Потому что, как говорила его богиня-педагогиня, играть нужно всем телом, всем своим существом, а не смычком и пальцами. Антон, покачиваясь, начинает свою любимую мелодию — «Мун Ривер», медленную, легкую и очень красивую, безошибочно перебирая струны, будто бы играет ее каждый день. Первый переход наверх, второй, третий, и… на четвертом длинное легато, смычок ползет легко, струна звенит, и внутри тоже что-то звенит, нарастает, выкатывается из глубины. У Антона щиплет в носу и где-то на обратной стороне глаз так тянет, что начинает дрожать челюсть, предваряя будущий всхлип. Он терпит так долго, как может, но потом смычок предательски соскакивает, обрывая фразу на середине, и Антон утыкается в деку лбом, роняя на дерево свободно текущие слезы. Блин. Виолончель оказывается аккуратно уложенной на пол, он и сам сползает вниз, обхватывая колени, чтобы держаться хотя бы за что-нибудь, потому что поток рыданий сносит его всей своей мощью. Будто бы внутри треснула плита, прикрывающая всю боль прошлого, треснула так сильно, что взбаламутила внутренний океан, и это цунами докатилось до берегов, сметая все на своем пути. Антон ложится на бок на прохладный пол, подтягивая к себе колени, шмыгая носом и не стесняясь уже ничего, всхлипывая так, будто бы он снова маленький, беспомощный, и рядом нет никого, чтобы помочь. Внезапно открывшаяся волна чувств прокатывается по всему телу спутано и сильно. Как горько! И как больно, особенно за то, что ему пришлось пережить из-за Мартина, о чем всегда теперь будет напоминать эта чертова «Мун Ривер». Больно было все эти три года, травма, восстановление, осознание, что больше ни футбола, ни бега, ни даже фанового баскетбола во дворе с соседскими пацанами на обшарпанной площадке. Психолог тогда говорила, что он так и не прожил это горе, и вот теперь, видимо, самое время проживать. Особенно жаль музыку. Он перестал играть совсем, от обиды на бывшего, из-за переезда, из-за Стаса, в конце концов, из-за того, что нужно было в очередной раз взрослеть. А она ждала его, она, музыка, всегда была так рядом, только протяни руку. А он ее оставил. Предал. Как он мог? Антон размазывает слезы вперемешку с соплями по лицу, осторожно притягивая к себе виолончель за изогнутый бок. — Прости меня, милая! Прости, прости, — шепчет он одними губами, обращаясь не то к музыке, не то к самому себе, той своей части, которая послушно заснула, как Спящая Красавица, когда весь его мир раскололся надвое. И которой сейчас самое время вернуться обратно, чтобы он, Антон, снова стал целым. Спящая Красавица — она творческая, она ласковая девочка, живущая в Антоновом внутреннем мире. Она играла на виолончели, выдумывала сценарии для Дня Кафедры и любила солнечные зайчики в объективе зеркалки. А еще апельсины, самые лучшие фрукты в мире. И ее, бедную, некому было защитить, когда в жизни случился хаос и мрак. «Антон, психическая травма — это иногда серьезнее, чем физическое повреждение, — говорила тогда психолог, — особенно, если их несколько». Действительно, тот еще трэш. Разрыв с Мартином, ад, который тот ему устроил, серьезный перелом, потеря работы и переезд — слишком много для одного человека. И внутренняя Спящая Красавица сломалась, залезла в хрустальный гроб и постаралась заснуть, чтобы переждать все это. Та же психолог научила Антона исследовать эмоции через образы, чтобы было легче справляться с чувствами. Так и появилась эта Спящая Красавица, но она пришла не одна. В груди жжет знакомая желчь. Когда он пьян, она появляется чаще, Антон даже может нафантазировать себе ее голос, и может дать ей имя — давно уже дал. Слизь. И сейчас тоже, вызванная, будто Кракен, из глубин, она заполняет Антона под завязку неприятной липкой жижей страдания. В первый, самый тяжелый год, в самые черные недели он буквально чувствовал ее кожей. Потом было затишье, потом постепенно все выправилось, и даже к психологу можно было уже не ходить. Антон забыл о воображаемых образах, потому что больше не было нужды справляться с чем-то серьезным. Видимо, Слизь снова вернулась. — По-че-му, — выдыхает он по слогам, вытирая глаза. Несложно проанализировать и понять, что новый триггер — это доктор Позов с его разрешением тренироваться и попытка перейти на ЗОЖ. Он перекатывается на спину и смотрит на потолок, где обычно рисует свои айтишные карты. — Кукуха, — чертит Антон воображаемый прямоугольник прямо в центре, — как у тебя дела? Внутренний аналитик подсказывает, что лучше это делать на трезвую голову, но Антон все равно вытягивает руку вверх и чертит на потолке невидимые стрелки. — Слева — гребаная Слизь, — он морщится, обводя кружочек у стены, — которая хочет меня сожрать. Он переводит взгляд вправо, поворачивая голову слишком резко, и в глазах двоится так, что приходится промаргиваться. — А тут у нас Спящая Красавица, — машет он пальцем у противоположной стены, — которая может меня спасти. Он вздыхает, трет глаза снова и смотрит теперь перед собой. — А посередине я, долбоеб, — заключает он, уже ничего не рисуя. Обнимая себя за плечи, он садится. Какой-то пьяный бред лезет в голову, но за образами есть здравое зерно. Слезы заканчиваются, и Антон, все еще шмыгая носом, подтаскивает к себе чехол, чтобы уложить спать виолончель, а потом и себя заодно. Опьянение немного отступает, остается только усталость и еще одно чувство, новое, которого не было раньше — желание позаботиться о себе. Эту проблему давно пора было решать, и очевидно, что дело не в воображаемых персонажах, а в том, что за ними спрятано, но раз этот сказочный метод работает, то почему бы и нет. Время вылезать из этой ямы, время Спящей Красавице самой вставать из хрустального гроба, не дожидаясь ни прекрасных принцев, ни их волшебных поцелуев. И побеждать чертову Слизь. Антон сам себя осторожно ведет в душ, плохо ориентируясь в темноте и сшибая по пути косяки. Если бы Журавль был дома, наверняка бы выбежал проверять, все ли с Антоном в порядке. — Все не в порядке, — бормочет Антон своему заплаканному отражению в зеркале, — но будет в порядке. Об этом позаботится тот, кому не все равно. Кому по-настоящему на меня не плевать, единственный человек, которому настолько не плевать. Я сам. Кажется, психолог называла это состояние «внутренним взрослым», и Антону все равно на формулировки, как говорится, хоть горшком назови. Главное больше не дать себя в обиду — ни другим, ни себе. Эта решимость сейчас заполняет его всего полностью, как несколько минут назад заполняла боль. — Я буду с тобой, — говорит он, глядя отражению прямо в глаза.