Йоги йожат ежат

На очередную субботнюю йогу Антон не идет — он летит, отмечая, как теперь легко добираться до метро. Казалось бы, всего-то несколько недель, да и время в пути до клуба совсем не изменилось, но теперь гораздо легче. Может, нужно взвеситься? Да и джинсы будто болтаются. Чебаткова сегодня нет, он приболел. Антон немного фантазирует, что, может быть, его продленка с акробатикой теперь и на Антона тоже распространяется? Что, если подойти после занятий к Арсению и попросить, чтобы он поставил его во всякие там стойки? От самой этой мысли мурашки бегут по спине, но Антон списывает это на прохладу в раздевалке, хотя, конечно, кого он обманывает. По Арсению он сохнет и мокнет, одновременно и по очереди. Как хорошо, что у него там своя тренерская комната, и он не переодевается вместе со студентами. Антон бы, наверное, умер. Олеся расстилает коврик прямо посередине пока еще пустого зала. Они сегодня первые. — У меня Луна во Льве, мне нужно выпендриваться, — заявляет она, — даже если мне страшно. — Давай тогда я буду выпендриваться вместе с тобой, — пододвигает он коврик ближе к ней, хотя никогда еще не стоял в середине первого ряда, и это непривычно. Внутри плещут радость и предвкушение, йога больше не кажется страшной или стыдной. За все время, пока он сюда ходит, его корявые асаны и шумное дыхание курящего человека никого не смутили, так что, можно сказать, что Антон теперь уверенный в себе йог. В кривизне своих движений и хрипоте медленно восстанавливающихся легких. Так что, если прекрасной юной леди Олесе сегодня страшно, он будет ей надежным плечом. Ну просто Рыцарь на Черном Коврике, вместо вороного коня, куда деваться. Который спасет чужую побочную Принцессу по пути к своей собственной Главной Даме Сердца. Антон уже два дня не видел Арсения и очень ждал этой субботы. Как ждет каждый вторник и четверг. И иногда понедельники, когда расписание прыгает из-за занятости залов. Группа потихоньку собирается, девчонки располагаются вокруг Олеси с Антоном, не двигая их никуда. Как хорошо, что все еще нет Мягковой, потому что она бы могла и между ними вклиниться, коза. Антон веселится, давая волю своему воображению и представляя, как он, Рыцарь на Вороном Коврике-коне будет отстаивать их места ради помощи Олесе с ее транзитами. А, если потребуется, то выпускать даже иголки, как делают настоящие ежи. А что он, не еж, разве? Арсений говорит, что очень даже еж. — Всем доброе утро! — легкий на помине, Арсений оставляет у порога неизменные бирюзовые кроксы и проходит в зал босиком. В этот раз у него в руках бутылка с водой — июльская жара даже на йогов действует, видимо — и небольшая колонка, кажется, Джи-Би-Эль. — У нас хорошие новости, звук снова работает, так что можем практиковать под музыку, — он ставит ее осторожно на тумбочку в углу, — объявляю конкурс на лучший плейлист. Можете кидать в чат, только подбирайте, пожалуйста, внимательно. Интересные новости. Раньше они практиковали без музыки, точнее, для Антона музыкой было распевное Арсеньевское «Собака-головой-вверх, вдо-о-ох» и глубокое шипящее дыхание соседей по коврикам. Так не хочется, чтобы это пропадало, он цепляется сейчас за йогу и все, что с ней связано, как за соломинку, и любое изменение может все порушить. Ладно, если в качестве музыки на фоне будет спокойный безбитовый эмбиент. Но что, если кто-то принесет какую-нибудь голимую попсу? — Если что, музыку я буду модерировать, — будто бы слыша его мысли, добавляет Арсений. Колонка пиликает, подключаясь к телефону, и он пару секунд копается в телефоне. — Сегодня у нас привет из-за океана, — улыбается он, — послушаем, подо что занимаются йогой в солнечной Канаде? Хотя я не уверен, что там так же солнечно, как будет сейчас у нас. Арсений выглядит воодушевленным. Он ставит колонку на тумбочку, кладет рядом телефон, оглядывает теплым взглядом зал. Какой же он красивый! Даже дыхание перехватывает. Когда Арсений раскатывает свой коврик, оказываясь прямо перед Антоном, лоб в лоб практически, всего в паре метров, то и вовсе становится не понятно, как дышать. Олеся как-то говорила про бешеную энергетику у практикующих йогов, и теперь он полностью понимает, о чем шла речь. Наверное, это то же самое, что подходить к сцене, чтобы подарить цветы своему кумиру. Может просто снести мощной невидимой волной, почти осязаемой. Кажется, Олеся называет это «соприкоснуться аурами», и Антон почти готов уверовать. Бесстрашный Рыцарь на Вороном Коврике скукоживается в «щенячью собачку», и плевать, что такого животного не существует, Антон сейчас именно такой — снесенная волной Арсеньевского присутствия щенячья собачка. Тяв. — Сурья Намаскар А. Руки наверх, взгляд в кончики пальцев, вдо-ох, — начинает Арсений, и Антон расплавлено втекает в практику, потому что больше ему ничего не остается. Он шумно вдыхает, позволяет этому моменту просто быть, и всем этим эмоциям — просто быть. И своему странному воображению, которое сегодня разворачивается мощнее, чем обычно — тоже. Легкий и ненавязчивый звук ползет из колонок, как летний туман по берегу, эта музыка не перекрывает Арсеньевский голос и звук дыхания группы, наоборот, на ее фоне все воспринимается даже ярче. Антон будто бы и сам касается грудью травы влажным июльским утром и выгибается навстречу восходящему солнцу. Арсений, обычно в начале практики вышагивающий по залу, вдруг остается на своем коврике и начинает катать круги вместе со всеми, одновременно продолжая считать. Антон ошарашено таращит глаза на него каждый раз, когда представляется возможность, двигаясь и улавливая в потоках воздуха знакомый аромат апельсина. Арсений так близко! Это и правда какое-то мистическое переживание — йожить в одном ритме, в одном дыхании с Арсением, понимать, что он чувствует сейчас, должно быть, почти то же самое, что и он, быть в этой синхронной связке. Как парный танец, как прогулка на деревянной лодке со скрипучими уключинами в этом туманном июльском утре. И апельсины. Мама дорогая, такое вообще когда-нибудь с ним происходило? Через пару минут Арсений выключается из общего потока, начинает бродить по залу, и Антону одновременно и легчает, и нет. Пойманная было связь между ними, такая желанная, внезапно обрывается — и становится пусто, но теперь хотя бы можно более-менее внятно мыслить. Лодка и туман пропадают, зал снова принимает свои обычные очертания. До Антона Арсений добирается на блоке асан стоя, невесомыми касаниями двигая стопы и чуть разворачивая запястья. Антон любит такие дни. Когда Мягкова не приходит, Арсений позволяет себе нормально касаться студентов. Это обычная практика в Аштанга-йоге, он даже читал, что в этом ее важное отличие — ученики, или, как их традиционно называют, студенты — учатся сами, один на один со своим телом, кто как может, а учитель направляет и помогает не навредить. Но наличие в зале Мягковой всегда меняет стиль. Она явно реагирует на прикосновения ненормально, и это заставляет профессионально относящегося к работе Арсения полностью отказаться от контакта, правки делать только словами, да и самому быть еще более сдержанным и холодным. Но не сегодня. Сегодня он шепчет Антону: «Очень хорошо», и тепло улыбается, переходя к Олесе и помогая ей с равновесием. Антон бы доверил Арсению свою жизнь. Чувство безопасности такое сильное, что он рискует попробовать поднять ногу чуть повыше, точно зная, что будет качаться, как пьяная ласточка, и выглядеть глупо, но здесь так можно. Не ясно, когда с ним начало это происходить, но, со временем, заходя в этот оранжевый зал, он действительно оставляет за дверью все, что тяготит его в жизни. И будто бы снимает с себя тяжелые доспехи, без которых по этим улицам мрачного средневековья вообще нельзя передвигаться. Здесь же можно быть таким открытым, совсем без брони. Потому что не от кого защищаться, потому что никто не нападет на Рыцаря вместе с его ковриком-конем. Двигаясь в ритм Арсеньевского счета и ненавязчивой музыки, Антон вытягивается вверх, становясь еще выше, приятно щелкая позвонками и подставляя звуковым музыкальным волнам самое не защищенное — солнечное сплетение и мягкий живот. И ровно в этот момент музыка пронзает его копьем. Будто бы злое средневековье, все еще остающееся снаружи этих теплых оранжевых стен, как-то успевает пробить оборону. Найти тонкую бойницу и бросить копье ровно туда. Ровно в Антона. Музыка пронзает его, потому что в только что сменившемся треке отчетливо слышна виолончель. Более того, она играет там главную роль, и даже знакомую мелодию. Кажется, Антон когда-то и сам ее играл. Ему плохеет. Ассоциации с виолончелью и прошлым накатывают, подбираются к горлу, как тошнота. Он продолжает двигаться, как и всегда, но не может отвязаться от болезненного переживания, которое теперь ощущается почти физически. Олеся, похоже, замечает его страдания. — Мне тоже не нравится, — ругает она музыку, пока они стоят в Собаке, — консерватория какая-то унылая. Вот принесу свой «духовный Тибет», и нормально все будет. Антонов внутренний Духовный Тибет терпит стихийное бедствие. Он снова как Хаул, охваченный мерзкой Слизью, которая уже тут как тут, захватывает, сжирает все накопленное хорошее, что было в Антоне. Высасывает из него радость, как дементор. Даже руки скользят, и он знает, что это всего лишь пот, но воображение дорисовывает, что он сам по себе противная лягушка, которая этой же слизью и истекает. Фу. Как можно таким быть. Как такого можно любить. Виолончель пилит ему мозг. Вибрации струн, трение наканифоленного смычка, пальцы около уха — все это вонзается в бедное сердце снова и снова, хотя там нет уже живого места, оно, как подушечка для иголок у Железного дровосека — дырявое, истерзанное. «Антошенька, помнишь, как ты собирал щепки по всему полу?» — шепчет мерзкая Слизь. Его старая виолончель, полностью раскуроченная, предстает перед глазами, как на бездушном фото с места преступления, не хватает только белого мела, чтобы обвести силуэт. Как же больно. Запущенная пластинка тяжелых воспоминаний не останавливается даже тогда, когда трек сменяется на нейтральный инструментал безо всякой виолончели. Поздно. Слизь уже захватила его целиком. Он держится изо всех сил и продолжает практику, вполне поспевая за ритмом, но уже на каком-то автомате. Просто ожидая конца. Не понятно, конца жизни или просто конца класса. — Йожим, йожики, — иногда подбадривает их Арсений, и Антон вывозит все чисто на этой молитве, стараясь прятать слезящиеся глаза от него и ото всех вообще, шмыгая носом только в тех асанах, которые предполагают неудобства сами по себе. Но Арсений не был бы таким крутым преподом, если бы пропустил такое мимо глаз и ушей. Поправляя Антона в «складке» и легко касаясь спины, он негромко спрашивает: — Нормально все? Не дави на себя. Антон только хмыкает в ответ, мол, все в порядке. Но перестать думать не получается. Хотел Антон вернуться к музыке — на тебе, получай. Хотел вернуть в свою жизнь виолончель — вот, посмотри, в какое запустение пришел твой навык. Какими жалкими выглядят сожженные руины в твоем королевстве, Сэр Рыцарь. Флешбек за флешбеком размазывают его по канве памяти, хаотично подсовывая сцены из прошлого. Вот богиня-педагогиня и Антонов первый урок, вот искреняя любовь к музыке, следом успех, классные увертюры, бодро выходящие из-под смычка — а вот упавшая ниже плинтуса самооценка и дрожащие руки, не способные даже разминочную гамму сыграть. Вот Мартин и его тонкие пальцы, очаровательно теребящие краешек фрака перед их первым концертом, а вот — ежедневная ругань, разбитая в щепки дека и страшные сны, в которых он душит Антона третьей струной. Антон сглатывает ком в горле на каждом динамическом переходе-виньясе, чтобы совсем не расплакаться позорно, а всю Шавасану вообще лежит с открытыми глазами. Тревожность так накручивает его, что страшно погружаться в медитацию и прикрывать веки. Иррационально кажется, что из ниоткуда появится Мартин и реально убьет его посреди практики. «И будет прав, ты это заслужил», — шепчет Слизь прямо внутри головы. *** Поспешно скручивая коврик после класса, Антон собирается сбежать, правда, пока не зная, куда именно. Ужасно тянет напиться, только это нифига не поможет. Олеся уходит по своим делам, и он так и не собирается с силами попросить ее побыть с ним немного. Он же мужик, должен справиться сам. Хотя сейчас он скорее та самая щенячья собачка. Только сильно побитая. — Антон, — из транса выхватывает его Арсений, — что-то не так с тобой сегодня. Приболел? — Нет, это, — Антон не может найти правильные слова, — это все в голове. — Что-то случилось? Нужна помощь? Я не всесилен, конечно, но обычно школа может поддержать, — беспокоится Арсений. Антон, помня о травмах и авариях учеников, уверенно качает головой. — Нет, спасибо, все в полном порядке, я просто, — он мешкается, но Арсений наклоняет к нему голову, и это так располагает, что слова льются сами собой, — йога сегодня не идет из-за музыки. Виолончели. Мне немного не по себе, это… личное. — Виолончель? — Арсений поднимает брови, но не смеется, — Ассоциации какие-то? — Типа того. Больная тема. — Йога так часто делает, — вкрадчиво говорит он, — иногда вскрывает всякие вещи, эмоции поднимает, воспоминания. Некоторые говорят — погружает твою жизнь в руины. Антон вздрагивает от пробившего его насквозь сравнения. — Я часто имею дело с чем-то подобным, — продолжает Арсений, — разобраться с твоими психологическими проблемами я вряд ли смогу — я не психолог, но, если хочешь об этом поговорить… Представать перед Арсением еще более слабым не хочется, поэтому он просто отказывается. — Спасибо, правда спасибо. Я справлюсь. — Как говорил Гуруджи, делай свою практику — и все придет, — кивая, грустно улыбается Арсений, — но ты знай, что я готов помочь. И как учитель, и как человек. Больше в зале никого не остается, и, насколько Антон знает, по субботам больше не бывает классов, их — последний, поэтому Арсений ждет, пока все уйдут, чтобы прибраться и все закрыть. Об «акробатическом хвосте» не может быть и речи, Антон сейчас способен только лежать и страдать. Чтобы отсрочить наступление этой ямы, он машинально ищет повод задержаться. — Собрать что-нибудь, может быть? — без особого энтузиазма спрашивает он. Уходить нет никакого желания. — Не нужно, — как-то по-отечески отвечает Арсений, — иди, Антон. Отдыхай. Устало покачиваясь, Антон забирает свои вещи и плетется через весь зал к выходу. Даже тапки надевать лень, так что он хватает их просто в руки. Благо, дойти тут до раздевалки всего два шага. Внутри так пусто, будто бы все было выжрато теми дементорами, высохло, как Сахара или сгорело дотла. Антон — рыцарь без королевства, без коврика, коня и доспехов, только метафорическое копье торчит из груди. Стопы чувствуют прохладу пола в коридоре, и Антон дает себе время задержаться на мгновение, рассматривая, как выглядят ноги на фоне темно-серого, почти графитового цвета ламината. Как будто бы он стоит на прохладном ночном асфальте. Может быть, и правда попробовать однажды походить ночью босиком? Не по углям, конечно, но все-таки. Наверное, так делает Арсе… — Привет, — шелестит сбоку. — Блять! — Антон вздрагивает. Щербаков выходит из-за кулера с видом маньяка, спрятавшегося в тени в ожидании жертвы. — Леха, твою ж мать, — хватается за сердце Антон и чувствует, что злится, — да какого черта ты каждый раз прячешься, как… я даже не знаю, кто. — Прости, — неубедительно извиняется он, — я просто…. — Шел мимо, да, — продолжает за него Антон, раздраженно сжимая кулаки, — конечно. Здорово, рад тебя видеть, на танцы не приду, все, пока. Он выдает этот текст на одном выдохе и решительно направляется мимо него в раздевалку, но Леха тормозит его, прихватывая за локоть. — Чего ты такой злой? Я тебя напугал? Я же извинился, — возмущается он, и этот тон уже ни разу не мягкий. Наоборот, обвиняющий и напористый. Это слишком напоминает Антону всю ту мерзкую фигню, которая всегда происходила с ним в Стасо-Зинчевской тусовке. С одной стороны, Леха прав, он ничего такого не сделал, чтобы на него злиться, и Антон сам по себе не хочет злиться. Не хочет быть плохим, не хочет обижать людей почем зря. Леха ведь нормальный парень, и действительно ничего не сделал ему, чтобы так огрызаться. Но это все хуйня. С недавних пор Антон догнал, что это какая-то абьюзивная хрень, в которую он падает сам, почему-то попадая в ловушку жертвы, подставляясь самостоятельно. Психолог говорила про «отыгрывание», и, должно быть, это именно оно. Но знать — не значит делать. Сил сегодня нет ни на что, эта музыка с виолончелью добила его окончательно. Поэтому, вместо того, чтобы послать Щербакова куда подальше, он и правда останавливается. — Антон, — уже куда мягче зовет Леха, смотря на него как-то не то изучающе, не то просяще, — может, поговорим? — Да что ты хочешь от меня, — устало отзывается Антон, разворачиваясь и опираясь спиной на стену, чуть сползая по прохладному полу босыми ногами, — ну вот что? В груди больно тянет тоской, как будто бы метафорическое копье, торчащее наружу, кто-то прокручивает, с силой вдавливая еще глубже. Пользуясь положением, Щербаков подходит ближе, нависая над ним. Сейчас Леха оказывается выше, и ему не хватает только упереть руку в стену рядом с Антоновой головой, чтобы это был чисто кадр из фильма. Не очень хорошего фильма. — Может, ты перестанешь меня игнорировать? — очень тихо говорит он, рассматривая Антоново лицо, — и нормально поговорим. Как мужчина с мужчиной. — Я не понимаю, о чем ты, — твердо говорит Антон, приподнимаясь и пытаясь вывернуться куда-то вбок, но Леха и правда ставит руку на стену. — Все ты понимаешь, я же вижу, — он придвигается еще немного ближе, и в других обстоятельствах Антон, может, был бы рад тактильному контакту, но с Щербаковым совсем не хочется такого, — Тош… От него пахнет чем-то сладким, приторным и противным, он так близко, что можно почувствовать его дыхание прямо кожей. Какая мерзость! — Я. Не. Хочу. Разговаривать, — злится Антон, но уйти почему-то не может, только шарахается из стороны в сторону по стене. — Ну же, — бормочет Леха, предупреждая Антоновы метания и упираясь второй рукой в стену тоже. — Да отцепись ты, блять! — повышает Антон голос, который звучит не грозно, а жалобно и пискляво. Тоненько так звучит, совсем не по-мужски. Слабо. Антон морщится, отталкивая Щербакова прямо руками в грудь. Вот тебе и тактильный контакт. И Щербаков отшатывается, машинально поймав ладонями его запястья. Антон пытается вырвать их обратно, но цепкие пальцы сжимаются только сильнее. — Антон? — вдруг звучит в коридоре совсем другой голос. Мощный, низкий, очень уверенный, несмотря на то, что интонация была вполне вопросительная. Арсений появляется в дверях зала, медленно и тягуче шагает босыми ногами в коридор. Он смотрит в упор на Щербакова, не мигая, и такая сила читается в этом взгляде, что его невозможно описать, и еще невозможнее — выдержать. Так, должно быть, двигался Каа из истории про Маугли, пока обреченные на смерть бандерлоги подходили ближе и ближе, загипнотизированные и уже заранее проигравшие. Так бесшумно и плавно ходят по джунглям леопарды, которые этих бандерлогов вообще могут уничтожить в одно движение. Антон вздрагивает, возвращаясь в реальный мир. Его чувствительность однажды доведет его либо до психоза, либо до инфаркта, сто процентов. Пользуясь замешательством такого же замершего Щербакова, он вырывает запястья из хватки и потирает затекшую кожу. — Леша, привет, — не протягивая руки, здоровается Арсений, внимательно изучая обоих. Проходится взглядом по Антоновому лицу, чуть сощуривается, когда смотрит прямо в глаза, и твердо говорит: — Ты готов? Мы уже опаздываем, а там пробки еще. — Я... эээ.. — Антон не сразу понимает, куда клонит Арсений, поэтому подыграть получается не сразу, — я… мне... только переодеться. Леха удивленно переводит взгляд с Антона на Арсения и обратно. Его язык тела уже совсем другой — он сдулся и сейчас скорее недоумевает, нежели представляет из себя угрозу. — Тогда жду тебя в машине, — Арсений еще раз красноречиво окидывает взглядом Леху и возвращается обратно в зал. Антон готов поклясться, что ни разу не видел на одухотворенном лице Арсения такое выражение… Власти? Твердости? Ничего не понятно. Он поворачивается, чтобы свалить в раздевалку быстрее, чем Щербаков откроет рот, но тот его опережает. — Ладно, сорян, Тох, — он даже протягивает руку, — я был неправ, извини. Мир? — Мир, — не задумываясь, жмет руку Антон, хотя нужно было бы как минимум обидеться или высказать хоть что-то в ответ. Антон — собачка, понимает, но сделать не может. Щербаков мнется с ноги на ногу и выглядит подавлено. — Мог бы сразу сказать, — он грустно, но добродушно улыбается, — я бы понял, не дурак, все-таки. Антон не до конца понимает, о чем он говорит, но спрашивать не хочется. Хватит с него эмоциональных всплесков за сегодня. *** Переодевшись, Антон спускается вниз и застает Арсения, сидящего на диванчике около ресепшн. Типичная спортивная сумка, футболка, очки, нога закинута на ногу. Арсений всегда уходил и приходил в какое-то другое время, и они ни разу не пересекались вот так вот запросто на входе, так что создавалось впечатление, что Арсений не то живет прямо в клубе, не то вообще нигде не живет. И не человек он вовсе, а привидение, любезно согласившееся поделиться своей вековой мудростью по части практики йоги. Очень красивое привидение. Антон влюблен по самые кончики ушей, и никакие Щербаковы не смогут этого отнять, даже если порядком вымотают нервы. — Ну что? — спрашивает Арсений, блокируя телефон. — Что? — недоуменно отзывается Антон, реально не понимая, в чем дело. — Подвезу тебя, — спокойно говорит Арсений, как будто бы имеет в виду очередную асану или правило, но, заметив Антоново замешательство, продолжает, — я же пообещал. Антону неловко, и он уже готов отнекиваться, как Арсений просто встает, набрасывает на плечо сумку и говорит: — Пошли-пошли. Ты слишком много думаешь. Легкая улыбка разбивает все Антоновы сомнения. Уже знакомая машина мигает фарами. Антон все никак не может нормально описать этот цвет — не красный и не малиновый, какой-то стильный рубиново-винный. В салоне слишком жарко, и Арсений тут же включает усиленную вентиляцию. Удивительно, что, несмотря на духоту, здесь пахнет чем-то очень приятным, похожим на индийские «вонялки». Антон глубоко вдыхает. — Спасибо, — серьезно говорит он, когда Арсений заводит двигатель. — Пожалуйста, — спокойно отвечает тот. — Нет, правда спасибо. И что подвозишь, и что… — он не знает, как описать встречу с Щербаковым, чтобы это выглядело нормально. Чтобы не пришлось ни аутиться, раскрывая карты об ориентации, ни выдумывать несуществующие проблемы. — Все в порядке, — Арсений ставит на приборную панель телефон, — просто подумал, что ты уязвим, а у нас, к тому же, была тяжеловатая практика, на самом деле. Еще и музыка. — Да я бы справился. — Конечно, ты бы справился, кто спорит, — Арсений косится на него многозначительно, — какой бы ни был у вас конфликт, ты бы справился. Прости, что я влез, тем более таким способом. Не хотел ставить тебя в неудобное положение. Просто это была почти что часть занятия, а эмоциональный комфорт учеников — моя ответственность. А еще я знаю, каким может быть Щербаков… настойчивым. Он поправляет зеркала и усаживается поудобнее. Антону кажется, что Арсений понимает куда больше, чем выдает, но благородно позволяет собеседнику сохранить лицо. Причем, все еще не ясно, какой информацией они оба владеют и что думают о Щербаковском подкате. И для такого разговора у Антона не хватит сейчас сил. — Все в порядке, — он откидывается на сидении, расслабляясь. Удивительно, что находиться в метре от Арсения на практике и в машине — две разные вещи. Здесь куда спокойнее. — Ему нужна была помощь по залу опять, наверное, — обтекаемо продолжает Антон напирать на официальную версию, — хотя… черт его знает. Я просто не хочу, чтобы мной пользовались, как функцией, понимаешь? — Понимаю. — Спасибо, — не хочет грузить Арсения Антон. Тот коротко кивает, выруливает с парковки и легко переводит тему. — Ты сколько уже ходишь, два месяца? Антон кивает. — И, как тебе, в целом? — Блин, мне очень нравится, — честно говорит Антон, едва повернув голову, — у меня вся жизнь вообще поменялась, знаешь. Только сегодня эта дебильная виолончель выбила из колеи. — Я не уверен, что получится ее избежать, она часто бывает в подборках с нейтральной музыкой, — отвечает Арсений, — да, даже если бы и получилось, все равно ты будешь на нее натыкаться везде. Как-то придется, похоже, справляться с этим. — Да, знаю, — вздыхает Антон, — сама-то она меня не бесит, я ее люблю. Но что делать с воспоминаниями. Арсений задумывается. Машина движется легко, кондиционер уже нагнал прохладу, и Антону хочется ехать так долго-предолго, куда-нибудь очень далеко. Останавливаться на заправках и на полях с подсолнухами, покупать мороженое в маленьких городках у колоритных продавщиц, и играть в простенькие игры по дороге, вроде составления слов из букв номера машины впереди. Главное, не куда, главное — с кем. — Воспоминания можно переписать, — отвлекает Антона от мыслей Арсеньевский голос, — слышал про теорию нейропластичности? Хотя ты, конечно слышал, ты же ученый. — Я не ученый, — улыбается Антон. — И как любой ученый, — он невозмутимо перехватывает руль, — ты знаешь, что внутри любого воспоминания есть и плохое, и хорошее. — Согласен, — вздыхает Антон, понимая, что спорить бесполезно, — и хорошего было довольно много. Я, если честно, и сам играл. — Правда? — он смешно поворачивает удивленное лицо, не отрываясь взглядом от дороги, — вот откуда ты знаешь Рахманинова. Антон вдруг тоже с удивлением осознает, что Арсений помнит про Рахманинова, хотя это была такая незначительная деталь. Может, он просто любит классику? — Правда, — признается Антон, — и Рахманинова тоже играл. Арсений замолкает, оставляя для него столько пространства, сколько будет нужно. Оно чувствуется таким безопасным, что Антон смелеет. — И это было очень здорово, музыка… — продолжает он осторожно, стараясь снова не впасть в отчаяние, — а потом случилось кое-что, я перестал заниматься, и… и все. И навык потерян. Теперь виолончель вызывает только сожаление и чувство вины. Это полуправда, но открываться не хочется, несмотря на все доверие и безопасность. Рыцарю на Вороном Ковре с торчащим из груди копьем нечем будет защищаться, если вдруг что. — Так. Ты играл много лет, да? Потом перестал, — рассуждает Арсений, — на сколько? — На три года. — И потерял навык? Всего за три года, хотя играл всю жизнь, — прикидывает тот, — ни за что не поверю. Наш общий знакомый доктор Позов всегда говорит, что потерять можно только то, что никогда тебе и не принадлежало. Антон хмыкает. Позов любит философию, это да. — Я — не врач, — продолжает Арсений, — но йога хорошо реабилитирует, почти как лечебная физкультура, и я уже много лет наблюдаю, как это работает. Она будто вскрывает все, что спит. Так что, может быть, вся эта штука с музыкой происходит с тобой и из-за йоги, в том числе. Антон задумывается. В этих словах есть смысл. — Помнишь Кислоту? — вдруг спрашивает Арсений. — Элю? — Элю, да. Она из-за йоги сменила работу. Всегда мечтала быть дизайнером, хорошо рисовала, но, знаешь, как это бывает — родители, универ, дебильная специальность типа менеджмента. Потом поняла, чего реально хочет, и ее тоже здорово помотало эмоционально. Мол, много времени потратила впустую. В общем, доучивается сейчас в правильном дизайнерском вузе, и счастлива, как говорит. Перестала бы еще так на мотоцикле гонять, — Арсений морщится. — Так вот откуда у нее травмы. — Угу, — мрачнеет Арсений. Наверное, он был бы отличным отцом, даже студенты ему — как дети. — Олеся тоже говорила, что йога изменила ее жизнь, — вспоминает Антон, — ты, кстати, знаешь, что у нее в честь тебя тату? Арсений удивленно переводит на него взгляд. — Что бы там ни было, — посмеивается он, — не имею к этому отношения. — У нее ёжик на щиколотке. — Правда? — улыбается Арсений, — Тема с ежами вышла из-под контроля. — А кто придумал вообще, что в школе ежи — типа талисмана? — Оно само, — говорит Арсений, — йожить — частое слово, которым называют процесс, йожик — логичное продолжение. А реальных ежей студенты сами натаскали. Так что я тут — тоже не при чем. Антон вспоминает склад мягких игрушек на одном из закрытых подоконников. Там целая семья ежей. — Так что не потерял ты никакой навык, скорее всего, — возвращается Арсений к разговору, — скорее, ты потерял свою музыкальную идентичность, так вроде психологи говорят. Но все это можно вернуть. За окнами бегут зеленые деревья, Арсений сворачивает не туда, но Антон ничего не говорит — он не против покататься подольше. Как в прошлый раз. — У нас еще не было этой лекции, — спустя паузу начинает Арсений, — и вообще практику с лекциями я никак не могу начать. Но я бы хотел тебе рассказать, если позволишь. Антон немного разворачивается на сидении, как будто бы чтобы лучше видеть и слышать, а на самом деле просто побольше и подольше смотреть на Арсения. Он в машине — совсем другой, не такой чопорный и замкнутый, как на классах. И не такой прошибающий насквозь своей энергетикой. Просто красивый человек. — Попробуй заняться йогой с виолончелью, — со смешком говорит он. — Мне ее положить на коврик? Или рядом? — Нет, Антон, — Арсений прыскает, — и не вздумай скручивать ее в Лотос. Просто… вот когда у тебя тянет мышцы в Собаке, что ты делаешь? — Просто дышу, — подумав, отвечает тот, — и жду, когда пройдет. — А еще ты расслабляешься, потом делаешь динамическую связку, и разминаешь эту мышцу. Короче, комплексно работаешь над задачей придать ей эластичность, растянутость, но при этом сделать ее выносливой и сильной одновременно. — Так вот в чем смысл йоги? — спрашивает удивленный Антон, — Не растяжка? — Смысл йоги только в том, чтобы сидеть на гвоздях, распевая мантру, — серьезно вставляет Арсений, — ты что, не знал? Они оба бессовестно ржут. — Главное, не забыть в мантре слова. — Да! И петь — точно по нотам, строго три раза в день, перед веганской едой, — дурашливо дополняет Арсений. — Я думал, вы питаетесь солнцем, — заговорщически шепчет Антон, подаваясь чуть ближе к нему. — Не вы, а мы, Антон, — строжит его тот, — не забывай, ты тоже уже в секте. — Пора переписывать квартиру, — ржет он в ответ. — Кстати об адресе, — кивает Арсений на навигатор, — куда ехать? А то мы опять будем круги наворачивать. — Нарисламовский, дом один, — смеется Антон, — хотя я бы понаворачивал, ты интересно рассказываешь. Арсений кивает и как-то слишком сосредоточенно забивает в навигатор адрес. Антону, кажется, или у него появляется легкий румянец на щеках? — Так, насчет йоги, — продолжает Арсений, — она вот что делает с телом — разминает его, заставляет быть разным, гибким не только в буквальном смысле, но и в фигуральном. Чтобы разобраться с болью, ее надо разогреть и переработать. Он отвлекается на поворот на развязке и замолкает. — То есть, мне нужно переплавить виолончель? — снова шутит Антон, хотя на самом деле понимает, о чем речь. — Типа того, — кивает Арсений, — как алхимики древности. Сначала размять и расплавить старое воспоминание, потом залить его в новую форму, потом дать затвердеть. — Кажется, я понял. — Только есть еще самое важное, — серьезно добавляет он. — Что? — Любовь, — Арсений делает паузу и мельком бросает взгляд вбок, — без любви ничего не получится. И виолончельные твои печали нужно не только пройожить, но и пролюбить. — Любить двадцать минут, помешивая, на слабом огне, — не удерживается от шутки Антон, — прости, да, я понял. Спасибо. Арсений тоже легко смеется, пока навигатор объявляет следующий поворот. Какое-то время они едут молча, и он включает фоном негромкую музыку. — Знаешь, спасибо тебе, еще раз и сразу за все, — говорит Антон, почувствовав, что бедному раненому Рыцарю все-таки ничего не угрожает, — за всю помощь целиком. Мне кажется, я даже злоупотребляю твоей добротой. — Да брось, — отмахивается Арсений, — для меня важно, чтобы люди менялись, если они хотят. А у тебя такой прогресс большой. Помнишь, как ты приходить не хотел? — И сидел тут вот с таким лицом, — сам себя передразнивает Антон, — кстати, я тебе должен, у нас же было пари. Только уже не помню, что именно должен — то ли кофе, то ли желание. — Забудь, — легко говорит Арсений, — считай, моим желанием было, чтобы ты не оставлял себя в беде. А его ты выполнил. — Ты прямо как дед Мазай, только вместо зайцев — мы. — Ёжики, — подхватывает Арсений, улыбаясь так тепло и мило, что у Антона все мысли вылетают из головы. Музыка сменяется на что-то медленное и тягучее, Арсений отвлекается на дорогу и оба они погружаются в какие-то свои мысли, заезжая уже в Антонов район. Скоро конец пути, и вдруг кажется, что больше они никогда не увидятся, что больше не будет ни одного шанса вот так вот побыть вдвоем, побыть рядом. Антону страшно. У Антона внутри клокочут чувства, которые он сам еще даже до конца не осознал, так их много, и такие они разные. Арсений — великолепный. Это во всем: в чуткости, в профессиональном внимании, в чистоте и легкости, в том, как пальцы сжимают руль. Его хочется обожать. Хочется окружить всем, что даст ему счастье и комфорт, хочется делать для него что-то, взять на себя часть его боли и забот, чтобы у него было как можно больше времени на то, чтобы быть собой и делать все эти прекрасные вещи. Помогать, учить, вдохновлять. Просто быть таким вот красивым Арсением, держащим руль двумя руками. Антону до слез больно на него смотреть, как больно смотреть на солнце, как разъебывает и растаскивает его с картин Айвазовского, как когда-то разламывало на части от волшебства Вивальди со скрипкой и органом. Это переживание оказывается таким сильным, что у Антона опять предательски наворачиваются слезы, и он уже даже не на Арсения смотрит, а куда-то поверх него, залипая. И вторая мысль приходит вслед за первой — он должен Арсению рассказать. Нужно быть честным, потому что он так добр к нему, его никак нельзя обманывать. Нужно обязательно рассказать, услышать вежливый отказ и, может быть, тогда в его бедной голове воцарится порядок. Или лучше оставить все как есть? Потому что йога сейчас для него — спасательный круг, ее нельзя ни в коем случае терять. Ни ее, ни это вдохновение. Только это нечестно. Антон будет молчать, а Арсений будет и дальше относиться к нему хорошо, не зная, что для Антона каждое прикосновение — как наотмашь. Горячее, точно угли, по которым ходят эти чертовы йоги. — Что с тобой? — перебивает его мысли Арсений, обеспокоенно поглядывая, — остановиться? Воды? Ты весь бледный. — Нет, все в порядке. — Точно? Извини, я не подумал, надо было переключить, — он торопливо жмет на кнопки управления музыкой. Антон только через пару минут понимает, что там снова играла виолончель. Получается, Арсений о нем позаботился. В рамках своего вежливого понимания функций учителя, но тем не менее. Никто так для него не делал раньше. Эта поддержка такая мощная, что почти перечеркивает тоску. Они прощаются, и Антон еще долго сидит на лавочке во дворе, вдыхая вечерний июльский воздух. Бедный раненый Рыцарь вытаскивает из груди метафорическое копье и устало выдыхает. С такой поддержкой у Антона, похоже, и правда есть шанс вылезти из всех своих ям. Так что рассказывать о своих чувствах — плохая идея. Это может разрушить весь тонко настроенный мир.