Йоги йожат ежат

Йогиня-богиня Светлана Федотова оказывается хрупкой миниатюрной девушкой, тоже похожей на сказочного персонажа, только не на сноба-эльфа, как Арсений, а скорее на дюймовочку. Ее движения легкие, почти воздушные, Антону кажется, что она совсем ничего не весит, порхая по залу, как перышко. — Хатха-йога отличается от того, к чему вы привыкли. Динамических связок здесь почти не будет, а последовательности совсем другие, — дружелюбно рассказывает она перед началом, — в любом случае, у вас всегда есть возможность остановиться, хорошо? Света ведет практику мягко, спокойно, отмечает нюансы, дает замены, объясняет и показывает. И это было бы отличным способом преодолеть паузу, и с ней все ок, просто Света, как бы это сказать… Не Арсений. Антон послушно перетекает из асаны в асану, ровно дышит, честно все пробует, но ничего внутри него не отзывается. Нет ни взрыва, ни мягкой радости, нет разгоняемого мехами-виньясами огня внутри, совсем ничего. Даже привычной для середины занятия злости нет, одна пустота. В раздевалке после урока он сидит один, долго гипнотизируя взглядом расшнурованный, промокший насквозь кроссовок. В такую погоду надо бы выбирать обувь получше. А у Арсения там, наверное, жарко, и можно ходить даже босиком. Если там не живут скорпионы. Вроде в Индии нет скорпионов. А змеи? И, может быть, реально крокодилы. Как там Арсений? Антон заходит в телегу. В диалоге висит все та же фотка с последнего дня в лагере. Палец, занесенный над клавиатурой, так и не опускается ни на одну букву. Гадство. Ботинок продолжает лежать, Антон продолжает сидеть. Откинув голову на стену и стукнувшись пару раз затылком, он пытается выбить из себя хоть что-нибудь, но не получается ни-хре-на. Он — чертова Бэлла, только та что-то писала Эдварду, просто письма до него не доходили. А Антоновы письма дойдут, ему даже намекнули, что очень не против их получить, но он все равно не пишет, дебил. Так и сидит. Двигаться не хочется, ничего больше не хочется. Уж лучше бы его жгла желчью привычная уже Слизь, называла ничтожеством и чмошником, только не этот ступор, из которого не сдвинуться никуда. Телефон вибрирует, заставляя Антона вздрогнуть. Chebatkov: «Наберу?» Антон не успевает ответить, как тот уже звонит. Ужасно не любит ни переписки, ни голосовые. А вот звонит — почти всегда. — Как там Света-балерина? — вместо приветствия спрашивает Чебатков. На фоне гремит посуда и льется вода. Этот викинг умеет готовить, что ли? — Света — балерина? — переспрашивает Антон. — Сто проц, — отвечает Чебатков, — танцует в Большом, иногда фоткается в балеринских юбках, я гуглил. А еще входит в десятку топа Ассоциации Йогов, прикинь? Как и Арсений. По ходу, у нас все танцоры — йоги. Так ты был? — Был. — Не очень, да? — Не, она крутая. Просто… — Антон подбирает слова, — не мое, наверное. Хатха совсем другая. — Я поэтому даже пытаться не стал, подожду Арсения. На заднем фоне помимо типичного «кухонного» шума слышится женский голос. Женя отлично проводит субботу, судя по всему. — Кстати, — продолжает Чебатков, — мы тут другие стили решили попробовать, кое-что прикольно, на замену сойдет. Хочешь с нами на Кундалини? На Тантру не зову, тут парами, потом сходишь. Удивительно, что он не спрашивает о том, есть ли Антону, с кем пойти на Тантру. Это «потом» означает — когда приедет Арсений? Они не разговаривали, но, кажется, Чебатков и так знает, что Антону не с кем идти. Кое-кто уехал просто. На восемь чертовых недель. — Спасибо, бро. Я тоже подожду Арсения. «Как верный пес, — шепчет внутри Слизь, и Антон даже рад слышать ее голос, — только не дождешься. Поезд твой ушел. Поезд ушел в Дели, ха-ха-ха!» «Лучше уж Слизь, чем ужасный ступор», — думает Антон. Хотя еще лучше — ничего из этого списка. Все было так хорошо после лагеря: нормальный сон, чистая голова, да и противная Слизь молчала уже пару недель. Казалось, что мощные южные практики разобрались с ней окончательно. Какого черта она опять вернулась? *** Каким-то из следующих дней после работы он пробует заниматься йогой дома. И даже делает пару блоков. Разгрести бардак до конца так и не успелось, так что коврик сиротливо пристраивается где-то между кучей одежды и пакетом с грунтом для фикусов — единственный доживший до осени цветок надо было бы пересадить, но грунт и ныне там. Тело по старой памяти отлично реагирует и привычно нагружается, но вот ум никак не дает нормально практиковать. Эмоции прыгают одна на другую, скучиваются, смешиваются в комок, как собранные в сливе длинные волосы, мерзко, мокро, грязно. «Ты такой же как эта грязь, и живешь ты в грязи», — шелестит Слизь. Антон пытается представить в голове голос Арсения, считающий медленно и размеренно, но от этого еще больнее. Будто бы барабаном бьет по памяти его классный тембр. Такой обволакивающий, с горчинкой, как в кофе. — Черт! — раздраженно упав прямо на коврик лицом вниз, он стонет в фиолетовый каучук от бессилия. Антон не может без Арсения, совсем ничего не может, ни жить, ни практиковать. Через день он перестает готовить себе еду, тупо забивая в приложении что-то из истории доставок. И это точно не омлет с тарелкой разноцветных овощей. Что-то жареное, жирное, соленое. Заглушить тоску. Еще через пару дней в угол к вещам летит сумка из-под ноутбука, и пакет с грунтом случайно рвется, когда он двигает сушилку для белья. Черная земля просыпается прямо на паркет, но он ее не убирает. И ночью не убирает, и утром, и днем. На работе выслушивает что-то от Стаса про не сделанный вовремя отчет, но даже не запоминает ничего. Пьет противный кофе из автомата, играет весь день на ноуте в тупорылые «Три в ряд» и сбегает ровно в восемнадцать-ноль-ноль из офиса. По пути от метро ноги несут его по давно забытому маршруту через магазин с готовой едой. Тем же вечером его окончательно забирает Слизь. На диване валяются подушки и сбитое постельное, но нет сил его поправлять. Хотя хорошо бы его просто сменить, но это равносильно выходу в открытый космос, а сейчас Антон не может даже встать. Он будто бы весь погружен под воду, в вязкую хренотень, и мир перестает быть хорошим и плохим, он просто становится никаким. На работе какие-то люди говорили ему, что он загорел и отдохнул, но это все будто бы было в прошлой жизни. Спящая Красавица впадает в анабиоз и снова забирается в гроб, задраивает люки, от греха подальше, пока все внутренние комнаты Антоновой головы затапливает, как каюты Титаника, мерзкая Слизь. Клубится и плещется, темной нефтью проникает в каждый уголок. «А я говорила, — скрипит она то в одном ухе, то в другом, — ты снова ошибся, Антошенька, никому ты такой не нужен. Ничего у тебя не выйдет». Спящая Красавица в гробу замедляет дыхание до минимума и начинает медитировать, чтобы ей хватило кислорода. Хотя бы на семь оставшихся недель. — Сука, — пинает Антон мешок с грунтом, и тот рассыпается еще больше. Погода бесит, дом бесит, все бесит. Виолончельный чехол покрывается пылью, и только Антонова скупость не дает ему выбросить недавно купленный новый смычок. Тупо жалко денег. На полке рядом с фигуркой ежа появляется принесенный с работы вискарь — Антон пропустил вручение подарков на какую-то годовщину то ли отдела, то ли еще там чего-то, и теперь бутылка смотрит на него этим чудесным вечером среды. В комнате прохладно — створка открыта на проветривание почти круглосуточно. Психолог бы сказал, что это отыгрывание и Антон морозит себя подсознательно, но сейчас плевать, закрывать окно то ли лень, то ли на это тоже просто нет никаких сил. — А хули нет, — говорит вслух Антон, забирая вискарь с полки. Бутылка задевает фигурку ежа, которую он привез из лагеря, и ёжик падает между столом и стеллажом, прямо в тот угол, где скопилось больше всего пыли. — Да и похуй, — зло бормочет Антон, — упал, блять, ёжик. Вот и сиди там, сука, в тумане. Жестяная крышка на вискаре хрустит, когда ее проворачивают замерзшие пальцы. *** Башка трещит. Уже который день трещит башка, и даже ненавязчивый звон посуды в столовке звучит ужасно раздражающе. — Нет, ивент этот стремный с партнерами — точно плохая идея, — Нурлан смотрит на него своим фирменным серьезным взглядом, — еще алкашка наверняка паленая. В том году хотя бы кадровики организовывали, а в этом кто? — Стас. — Антон ковыряется в невкусном салате, купленном скорее для вида, чем для еды. — А я и говорю. Причем ладно бы ты за это взялся, у тебя вкус есть, а со Стасом дерьмище какое-то будет, я тебе отвечаю. — Группа приедет. Он намекал, что вроде бы сами «Зе Хэттерс», — Антон тыкает в помидорину вилкой, но не может попасть. — Да хоть Сережа Лазарев! — восклицает Нурлан, и имя болью отзывается в груди, — Все равно, нахер надо туда идти. Хотя ладно, вру, на Сережу я бы даже в Калугу поехал. Лохматый сонный Антон в безразмерной толстовке и изящный франт Нурлан с блестящими приборами в руках, сидящие вместе за дальним столиком — идеальная парочка для подросткового кино. Что-нибудь про угрюмого эмобоя и его подружку-отличницу. Которая спасает друга от неправильных решений. — Там все наши будут, — бубнит Антон. — Это не аргумент, — молниеносно парирует Нурлан. — Я обещал Зинчу… — Перебьется! — И я уже записался. — Выпишись. — Да вроде бы надо снять стресс, — вздыхает Антон. Но Нурлан прав, зря он согласился на встречу. Отказать теперь будет очень сложно, Стас взялся за него всерьез. — Антон! Твою же, блять, нахер, даже не знаю кого, чтобы не сказать про мать! Стресс ты снимешь, ага. Чем, димедрольным пивом? — Нурлан повышает голос, и ему приходится шипеть, чтобы не быть слишком громким, — Я молчу, какую дрянь они будут вкидывать в мохито, употребить захотел, что ли? Гавно это все, Антон. Нахер тебе не нужное. Даже, блять, не вздумай. — Да не, Нур, я же не долбоеб упарываться. Максимум напьюсь. — И напиваться тебе не надо, — Нурлан чеканит каждое слово, — не нуж-но. Что вообще случилось? Ты как будто опять того, в депрессии, как весной. Вроде вернулся с югов, бодрый был такой… — Не знаю, — Антон прекращает, наконец, мучить несчастный салат, — Арсений уехал, и как-то все по пизде пошло. — А чего там у него, связи нет? Или вы поругались? — Не ругались, я просто… — он откидывается на спинку, сползает еще ниже по стулу, — Написать ему не могу. Сначала не знал, что, а теперь будто бы стыдно. Типа, я же не практикую уже больше недели. Бухал вчера. И позавчера тоже. И в понедельник. — А что, он тебя только за йогу котирует? — Нурлан отодвигает поднос с едой и облокачивается о стол, подаваясь вперед, — Я думал вы там подружились, не? — Подружились, — грустно вздыхает Антон, — но кому нужен такой друг. — Алло, весенняя версия ебучего депрессивного Антона Андреевича, идите нахуй, пожалуйста! — выпаливает Нурлан и устало вздыхает, тоже откидываясь на стуле назад. — Слушай, я серьезно, ты пока йогой этой своей занимался, куда веселее был. Ничего в этом не понимаю, но спорт и правда дает энергию, сам вот понял недавно. Он тушуется, и Антон, кажется, догадывается, с каким именно тренером групповых программ он может познавать дивный мир спорта, но не может за друга даже порадоваться, сил совсем нет. — Давай, пиши своему йогу. В прошлый раз он тебя вытащил, вытащит и в этот. Воины не сдаются, да? Нурлан бросает эту фразу случайно, ничего не имея в виду, но у Антона яркой вспышкой возникают в голове воспоминания. Фильм про Мирного Воина, борьба Антона с самим собой на коврике, подбадривающие слова Арсения об Антоновой силе и стойкости. Кажется, это было уже так давно. А еще раньше они с Нурланом сидели в этой же столовке, и Антон воодушевленно рассказывал про свое новое увлечение. Всего-то полгода назад, а как сильно все изменилось. Арсений был прав, говоря, как много Антон уже прошел. Нельзя теперь останавливаться. — Спасибо, Нур, — говорит он, подняв голову. Капюшон толстовки падает на плечи, символически высвобождая его, — мне это было нужно. Я просто расклеился. Все так… тоскливо. — Пожалуйста, Антон. Это уже не первое обращение по имени от Нурлана непривычно режет слух. — А у тебя как дела вообще? — помимо имени Антон замечает, похоже, новую прическу и едва заметный парфюм, которого раньше не было. — Ты как будто тоже другой. — Ничего такого, с чего ты взял, — плохо врет Нурлан. — Ты ни разу не назвал меня кругложопиком, — еще одна деталь встает на свое место в этой картине, — и вообще… Это что у тебя, браслет? Нурлан прячет в рукав цепочку с подвеской, удивительно похожей на крохотное сердечко. — Тебе показалось, — говорит он с тем каменным лицом, которое обычно использует, когда они играют в покер. Которое отлично скрывает эмоции. Все-таки они и правда сошлись с Щербаковым, получается. Антон дальше не спрашивает, потому что и от его мягкой улыбки Нурлан ищет, куда бы спрятаться. Если этот герой-любовник не хочет рассказывать про очередную интрижку, значит, все серьезно. Значит, боится спугнуть. Все в этом мире находят пару, даже пришибленному Щербакову повезло с таким красавчиком. А Антон снова остается один, в своих соплях и болоте, из которого опять нужно выгребать как-то. *** Слизь ебашит его каждый день, с утра до вечера. Антон ходит, не трогая ничего особо руками, потому что в какой-то момент даже кажется, что он будет оставлять эти липкие подтеки на всем, к чему прикасается. От Стаса он еле отмазывается и на недо-корпоративную тусовку все-таки не идет. Нагрузив на себя побольше задач в работе над все той же «Сферой», чтоб ей провалиться, он закрывается дома на ближайшие выходные с едой и минералкой, планируя погрузиться в работу, чтобы не думать все время о своей никчемной жизни, боли и алкоголе. Журавль бы сказал сейчас, что Антон молодец и совершает волевой поступок, но сам он считает, что воля — это если бы он работал на коврике шесть дней в неделю, а это все — хуйня из-под коня. Так что Антон пытается погрузиться в работу, тем более, что до финала осталось совсем немного, Антонова часть вообще должна закончиться на этой неделе, посередине спринта. «Сфера» готова увидеть свет, и Стас почти каждый день ходит и пищит, что «Ему за эту разработку такую премию дадут», да только мем уже староват. А Антон плоховат. Надо доделать последний кусок, и, может быть, снова взять отпуск? Или к психологу записаться, наконец. Любимое кресло послушно щелкает механизмом переставления упоров. Давненько в нем не работали, все настройки успели слететь. Диалог с Арсением пиликает ровно в тот момент, когда он ныряет в открытые программы и настраивается на рабочий лад. Подумав сначала, что это кто-то из надоедливых коллег, Антон не обращает на сообщение внимания, но потом, осознав, подскакивает в кресле, едва не уронив ноутбук. Арсений ему написал! В диалоге висит фотка Арсеньевской руки с зажатыми в ней мелкими овощами темно-розового цвета. На фоне за ней — красноватая грунтовая дорога и грязные деревянные ящики. И подпись. Arseny: «Выгуливаю помидоры. Не красные, потому что сегодня не вторник))» Антон приближает фотографию, рассматривая все мелкие детали, от зелененьких листочков на помидорах до изгибов тонкой красной нити на его запястье. Красиво. А что ответить? Антон набирает какую-то нелепую шутку про то, что у него другое время, и вторник наступит раньше, но сразу стирает. Пишет кучу вопросов про Индию, школу, йогу и происхождение странных помидоров, и тоже стирает. Пишет даже тупое «ахаха», но и это не решается отправить. Горечь стискивает горло так, что больно глотать. Что бы он ни написал, Арсений наверняка распознает в словах депрессивный вайб, из которого сейчас создан каждый Антонов день, а это ни к чему. Он не собирается портить Арсению путешествие мечты своей тупорылой тоской. К тому же, что он может рассказать? Ни практики, ни бега, ни даже виолончели в его жизни так и не появилось, дела никак, настроение — полный отстой. Собеседник из него сейчас — хуже некуда. Никому такой не нужен. Можно было бы поныть Арсению об этом, тот бы наверняка понял и дал дельный совет. Или просто выслушал, как тогда на пляже. Но нельзя грузить его этой ебалой, просто неправильно. Арсений там постигает духовные тайны и выучил уже, наверное, все асаны мира. Нет, Антон просто не может его так подставить. Чувство вины и злость накатывают еще сильнее, и неподвижное лежание в кресле выдерживать становится невозможно, поэтому он идет на кухню ставить чайник, пытаясь уговорить себя не бежать в магазин за вискарем. Ужасно хочется выпить. Что угодно, лишь бы не чувствовать эту чертову горечь. Спящая Красавица во внутреннем мире тоже страдает — зарывается под все слои подушек в своем хрустальному гробу, прячась уже не только от Слизи, но и от всего внешнего мира, буквально отказываясь от него. Отказываясь от самой жизни. Антон нервно бродит по комнате, злобно пиная валяющиеся на полу вещи. Рациональная часть в его голове вопит, что он придумал себе какой-то бред и сам в него поверил, но как все это исправить, он не имеет ни малейшего понятия. Виолончель стоит в углу безмолвным напоминанием обо всем, чего Антон так и не смог достичь, и он, рвано выдохнув, хватает чехол и пытается запихнуть виолончель в шкаф, только она туда не помещается. Тогда он обиженно накрывает ее пледом, вытащенным с верхней полки. Чтобы больше не мозолила глаза. *** — Я проверил, бухло не димедрольное, — докладывает ему Нурлан, наклоняясь к уху, — кстати, костюм тебе идет. Прямо под цвет мешков под глазами. — Смешно, — фыркает Антон и морщится, опрокидывая в себя шампанское. Слишком маленькие бокалы для такого дерьмового четверга. — Одна девочка мне намекнула, — Нурлан опускает голос пониже, — будто бы кто-то на спор вставил угарную фотку Стаса в презентацию. — Да хоть нюдс, — безразлично бросает Антон. — Что мне с тобой делать, — охает Нурлан, — ладно. Я пойду этих додиков окучивать, а ты постарайся не накидаться в щи. Антон только кривит лицо, ничего не в силах обещать. От официального праздника по поводу выпуска «Сферы» он отмазаться уже не смог. Стас обязал всех быть, в первую очередь тех, кто входил в верхний слой команды. Особенно Антона, без которого вообще весь проект бы не сложился. Стас тогда ходил по кабинету, взволнованно жестикулируя и убеждая его, что они должны общаться с заказчиками вживую, что на тусе будут потенциальные новые партнеры, что это важно и что это прорыв. И еще куча разного бла-бла-бла из-под кепки. Антон плохо слушал, он подливал Стасов армянский коньяк себе в чай, пользуясь тем, что тот на радостях предложил ему немного выпить. В итоге на традиционный обед с Нурланом Антон пришел ощутимо нетрезвым, и сердобольный друг просто увез его домой, попутно перебросив свой отдел на Стаса и отпросив у него же на сегодня Антона за обещание, что на тусу с партнерами сам Нурлан тоже явится. Лично. Нурлан руководит соседним департаментом и в политику никогда не ввязывается, но его хорошо прокаченное обаяние Стасу очень сильно на руку, так что Антон получил тогда целых три дня выходных на отлежаться. А на вечер мероприятия — еще и няньку в виде присматривающего за ним Нурлана. Что может быть более унизительным? Зал украшен красиво и вообще все по высшему разряду: черное, золотое, вспышки камер, толпа. Антон грустно вертит в пальцах новый бокал. Сегодня по расписанию была бы йога, если бы Арсений был здесь. Или у него самого была бы йога, встань он на коврик хотя бы раз. Он мог бы отправить в Индию фотку вычурно накрытого стола или пафосного Стаса, или себя в костюме — чисто чтобы поржать, потому что они Антону не идут, что бы Нурлан ни говорил. Тогда у него был бы сейчас Арсений вместо шампанского, пусть и в телефоне, но хотя бы на связи, почти что рядом. Если бы Антон хоть раз ему написал, долбоеб. — Господа, я очень рад, — начинает Стас вещать в микрофон, и Антон устало вздыхает, доставая из кармана карточки — ему тоже сегодня говорить речь. Стас благодарит команду и особенно отмечает Антона, наверное, впервые за три последних года, называя его супергероем, гением и незаменимым сотрудником. Антон и правда нормально затащил финал, попутно найдя важный непофиксенный косяк, хотя он даже не тестировщик, просто повезло. Зинч трется где-то рядом, Антон в своей речи за него тоже решает замолвить словечко, на что тот хищно улыбается и даже спасибо не говорит. Доброты Антона этот мир, похоже, не заслуживает. Ужасно хочется курить, но он пока держится от сигарет подальше, чтобы совсем уж не падать в своих глазах. На улицу выходит просто, чтобы освежиться. Дурацкие мероприятия сильно выматывают, а прокаченная за полгода йоги выносливость уже испарилась за период Антонового ебланства. На пороге он пересекается случайно с Джабриком — его группа тоже работала над «Сферой», и, конечно же, он здесь. — Че, на афтепати идешь? — вместо приветствия бросает он. — Я слышал, там будет стриптиз. Антон закашливается от неожиданности. Этого еще не хватало. — Нет, я чет приболел, — быстро находится он, — поеду домой, наверное. — Ты дебил? — грубит Джабрик, — От такого не отказываются, вообще-то. Гавном не будь. Тон и формулировки Антона злят, но разбираться с тупым Джабриком нет никаких сил. Он, в общем-то, прав. С этими партнерами им еще работать и работать, а Антон — один из ведущих экспертов, и отношения надо бы поддерживать. В итоге его спасает Нурлан, вовремя хватившийся пропажи подопечного. Выносит его вещи, сажает загрузившегося Антона в такси и обещает наплести Стасу что-нибудь убедительное. Святой человек! Дома в тепле алкоголь снова его догоняет. Антон садится на пол прямо в костюмных брюках, разбалтывает галстук на шее. Откидывается спиной на край разложенного дивана. Достает из рюкзака стыренную из ресторана бутылку, не в силах вспомнить, как он это вообще успел, и глотает прямо так, из горла. Он жалок и слаб. Он никому не нужен. И Арсению он тоже не нужен, тот, по ходу, все-таки натурал. «Они называли меня мясной коровой, это унизительно», — говорил Арсений. Никакому натуралу не понравится, когда его так называют. Внутренний математик скептически корчится, собираясь возразить, что это так себе доказательство, но Антон растворяет эту мысль в новой порции алкоголя. Взгляд падает на укрытую пледом виолончель. — Милая, — жалобно зовет он ее, но она, конечно, не может его услышать, — а как теперь быть-то? Я — ничтожество. Кому я нужен? Я без него даже йожить не могу. А ему нужен кто-то си-ильный. И краси-ивый. И интересный. И, наверное, вообще женщина. Не я. Глаза слезятся, и от этого еще хуже, слезы сейчас — не освобождение, а подтверждение собственной беспомощности, недостойное поведение для мужчины. — Почему нельзя, чтобы было легко? — брови заламываются так, что становится больно, и голос предательски дрожит. — Почему нельзя как в лагере, милая? Виолончель ничего не отвечает, хотя Антон гипнотизирует ее несколько минут подряд. Когда в глазах начинает двоиться, он прикладывает прохладное стекло бутылки ко лбу. Оно гладкое и твердое, как морская галька. Как волны, когда ночью заходишь в воду первый раз. Давясь от первых всхлипов начинающегося плача, он вдруг замечает валяющегося в щели между столом и шкафом фигурку лагерного ёжика. Отряхнув его от пыли и еще хрен пойми чего, Антон прижимает его к груди, уже не сдерживаясь. — Мы… должны попытаться… да, ёжик? Мы же ё-ё-жи-ки, — говорить сквозь спазмы сложно, но сейчас это так нужно, — мы… мы… вы-ы-живем, да. Вы-ы-живем. Мы просто упали, просто упали не в ту реку.