Йоги йожат ежат

Виолончелью и правда пришла пора заняться плотнее, решает Антон в субботу, проводив Журавля на очередную съемочную смену. Время идеальное — на улице жуткий снегопад, и никуда выходить не хочется, а полдень уже наступил, так что никого из соседей он наверняка не побеспокоит. В поисках старых нот Антон лезет на антресоль, не без труда достает папку с желтым подсолнухом, в которой хранил только самые любимые вещи. При открытии из папки выпадает старый бумажный проездной на автобус и распечатанная фотография, кружится в воздухе и плюхается на пол картинкой вниз. Антон вздыхает, приседая на корточки. Был только один любитель бумажных фотографий в его жизни, и все они в итоге сгорели в ведре, о чем Антону был выслан фотоотчет, уже в электронном виде. Он поднимает фотографию, и, считая до трех, переворачивает. Сцена с серыми кулисами, они с Мартином на репетиции, на фоне за роялем Павел Алексеевич, тогдашний руководитель оркестра. А, может, и сейчас тоже работает. Как там, интересно, у них дела? Очень хочется порвать эту фотку, слишком уж они счастливые, хотя уже тогда у Антона гремели набатом все тревожные звоночки и вилось знамя редфлагов, но он спускал все на тормозах. Всего полгода до начала пиздеца — а какой Мартин здесь добрый, радостный. Счастливый. Тоже, наверное, не ожидал от себя такого. — Уничтожение отменяется, да, милая? — смотрит он на виолончель, — Что мы делаем с болью? Йожим ее. Антон ставит папку на стол, облокачивая ее о ноутбук. Надо бы купить пюпитр и заниматься уже по-человечески. Фотку с Мартином он тоже сначала ставит рядом, назло всему, решив вышибать клин клином, но, подумав, убирает ее в нижний ящик стола. Негоже путать прошлое с настоящим. — Давай, малышка, время создавать новую историю. Любимая «Мун Ривер» выходит уже куда лучше, чем раньше, он играет еще пару вещей из папки и, наконец, увлекается по-настоящему, с удивлением обнаруживая в любовно собранной коллекции действительно много позабытого классного. Антон играет еще и еще, останавливаясь только чтобы размять затекшее запястье. Как удачно вовремя пачка тяжелых браслетов сменилась одним новым, Арсеньевским, совершенно не мешающем на сложных верхних переходах. Его погружение в музыку прерывает жужжание телефона. Arseny: «Привет! Пишу сказать, что во вторник будет йога, в обычное время, приходи». Антон скидывает фото, как с его ракурса видно струны и ноты из папки, уже просто хаотично раскиданные на столе. Arseny: «Ого! Наверное, под этот снегопад звучит очень красиво». Антон задумывается на мгновение. Собственно, а почему бы и нет, если даже Журавль сказал, что да. Anton Shastoon: «Приходи послушать». Это в переписке Антон такой отважный, а в реальности сидит и кусает губы, боясь увидеть в ответ в равной степени и да, и нет. Arseny: «Сегодня?» Anton Shastoon: «Да хоть прямо сейчас, если нет планов». Arseny: «У меня вечером встреча, но я могу сейчас, если не шутишь))» Антон бросается убираться, насколько это вообще возможно, но потом оставляет это дело, потому что добраться до пыли на шкафу и люстре все равно у него не получится. Оглядывает комнату критически — вроде сойдет. Арсений появляется в дверях через час, румяный, растрепанный и со снегом на шапке. — Ветрище ужас, но красиво — тоже ужас, — улыбается он, аккуратно отряхиваясь и расстегивая пуховик, — привет. Пока он разувается, Антон ловит ахуй. Арсений — у него дома. Прямо вот так вот, у него дома. Не хватило времени, чтобы понять, что он просто его пригласил, а тот просто взял — и пришел. Нужно что-то делать с дыханием, они не по улице гуляют с кофейными стаканчиками, они у Антона дома. Дома. Да блять! — О, это «Ньютоны»? — Арсений тычет пальцем в кроссовки на полке. — Ты тоже бегаешь в «Ньютонах»? — Бегал, да. Ты знаешь их? — удивляется Антон, потому что эти кроссовки обычно узнают в лицо только профессиональные бегуны или упоротые любители вроде него самого. — Фантастика. — Это «Моушен»? Или «Дистанс»? — удивляет его Арсений еще больше. — Я в листе ожидания стою на почти такие же, только зеленые. Блин, круто, ты и зимой бегаешь? — Ну у меня эти микропробежки, да, — скромно говорит Антон. Они идут на кухню, и Арс сразу же садится на Антоново любимое место у окна. — Микропробежки это тоже хорошо, — даже не озираясь по сторонам, продолжает он. Будто бы у себя дома, а не в гостях. — Да пора уже переходить на нормальные тренировки, колено позволяет. Но у моего мозга есть тупая отмазка. Черный, зеленый? — Антон хлопочет с чаем, судорожно пытаясь одновременно поддержать разговор, не обжечься и перестать испытывать шок от того, что Арсений сидит на его кухне. — Любой, — тот невозмутимо складывает ногу на ногу. — Что за отмазка? Холод? — Это меня не пугает, — хмыкает Антон, наливая кипяток в заварочный чайник, — мой мозг думает, что бегать по городу некрасиво и жутко скучно. В целом, я с ним даже согласен, тут мало нормальных мест. — О-о, это тебе надо ко мне в деревню, — довольно тянет Арсений. — Мм? — Ну дом. Который построил Джек, — не удерживается он от шутки. — И который юзает Сережа? — догадывается Антон. — Я там тоже живу, примерно половину времени, но стараюсь чаще, там хорошо, — Арсений благодарно принимает чашку и греет об нее руки. Жутко уютно. — Там дорогу укатывают для прогулок вокруг озера, идеально, чтобы зимой бегать. Я весь прошлый год оттуда просто не вылезал. — Крутотень, — мямлит Антон. Залипать на Арсения — уже не случайность и не закономерность, а самый настоящий образ жизни. — Что-то не так? — беспокоится тот. — Я не вовремя, может быть? — Нет, нет, — он мотает головой так быстро, будто бы Арсений сейчас встанет и убежит, — просто я в ахуе наблюдать тебя у себя дома. Знаешь, картинка не складывается. — Это потому, что нет моря, — Арсений показывает на свою толстовку, и там действительно есть надпись, которую глупый Антон не заметил сразу, потому что не мог смотреть дальше глаз. — NO МORE, — читает Антон и хмыкает, — интересно. «Нет моря» или «Никогда больше»? — По настроению, — хитро улыбается он в чашку. Арсений удивительно спокойный, почти ровно такой же, как обычно на занятиях. Антон думает, что у него все еще есть эта защитная маска. Или ее тоже сняли на йоге вместе со страхом позы Скорпиона? Все-таки похоже на защиту. Значит, он… нервничает? — Знаешь, я тоже сто лет не был ни у кого в гостях, — глядя в чашку, вдруг говорит Арсений, — так что мне тоже, считай, не очень по себе. И можно не переживать. — И не ездить в город Переживартовск. — Это точно ни к чему. Антон улыбается. — Ну что, поиграем? — он сам не понимает, почему использует это «мы», выдавая себя с потрохами внимательному Арсению. — Концерт я не обещаю, но с парой вещей, думаю, справлюсь. Арсений молча кивает. Антон забирает чашки и идет в свою комнату по длинному коридору, соединяющему кухню и обе комнаты. Когда-то пьяный Антон тут катался на скейте, а теперь вот, ведет учителя йоги слушать виолончель. «Матерь Божья, великая моя канифоль!» — кричит в его голове внутренний математик, обнимая внутреннего аналитика. Они оба пребывают в полнейшем шоке. — Спасибо, что ты пришел. Я и сам по себе рад, — он боится поднимать глаза на Арсения, — и в плане музыки мне зритель нужен очень. «И ты тоже» — висит на кончике языка, но к такому своего рода мазохизму Антон уже, кажется, привык. — Тебе спасибо. Я люблю слушать, тем более, — он немного запинается, — тут такая история. Ого, сколько наград? Он замирает посреди комнаты, глядя на полку-медальницу, заваленную всем подряд. — Ничего такого, — пытается его остановить Антон, потому что сейчас Арсений, перебирающий ворох медальных лент, сто процентов наткнется на шуточное сердечко с Роналду на обороте, и тогда уже Антону не отвертеться. — Там большинство — тупые школьные эстафеты, — отмазывается он. — Погоди-ка, — Арсений старается выудить какую-то ленту, и Антон прикрывает глаза, готовясь объясняться, — это что, «Мейджор»? Пронесло! — Антон, ты что, бежал «Мейджор»? — Арсений разворачивается с такими восхищенными глазами, что Антон готов пробежать их тысячу, миллион, сколько угодно, лишь бы это продолжалось. — Нет, серьезно, марафон в Токио? — В Похуёкио, — смущенно шепчет он в ответ, — и ты не думай, я еле дополз, а билет просто выиграл в рандоме. — Ты потом мне все расскажешь, — мягко грозит пальцем Арсений, наблюдая за тем, как щелкают замки на чехле, — какой же жук, а, вы посмотрите. Антон достает виолончель под шутливые причитания Арсения, что он связался со шпионом, хакером и бегуном одновременно, а теперь Антон загипнотизирует его музыкой и ему хана. — Мне страшновато, если честно, — признается Антон, — с тобой безопасно, но я слишком давно этого не делал. — А я никогда не слышал музыки так близко, — вздыхает Арсений, — и есть шанс, что расплачусь, так что я тоже боюсь. — Давай бояться вместе, — вырывается у Антона, — как ёжик и медвежонок. Арсений мило смеется, оглядываясь. — Сюда можно сесть? Он опускается на диван, служащий Антону кроватью, и какая-то часть внутри офигевает еще сильнее, хотя сильнее уже некуда. Он сидит на его кровати! Он! Он сам! Антон натирает канифолью смычок, регулирует шпиль, проверяет по тюнеру струны, хотя играл буквально сегодня утром, но нервы никак иначе не успокоить. Арсений смотрит на него сбоку и молчит, только прихлебывает чай, осторожно держа чашку двумя руками. — Так, ну, я это, разыграюсь, — неловко разминает пальцы Антон. — Это не концерт, так ведь? — святой Арсений снова приходит на помощь, — Как тебе удобно. Хочешь, я не буду на тебя смотреть и вообще уткнусь в телефон? Антон выдыхает. Это не концерт, это хуже, чем любой из его концертов, а он бывал в залах и на пару тысяч человек в составе ансамбля. И дуэта. Антон мотает головой, выбрасывая ненужное. Все, никакого больше Мартина. Это новая история. До, соль, ре, ля. Струны проверены. Еще один большой выдох. «Мун Ривер»* начинается сразу с основной фразы, безо всякого вступления, и Антон по концертной привычке ныряет всем сознанием в звук, не обращая внимания ни на что. Очень хочется, чтобы все получилось, чтобы музыка снова рождалась на кончиках пальцев, отражаясь глубоко внутри и обнажая эту связь с творчеством, с самой жизнью. С любовью. Очень хочется, чтобы инструмент пел, чтобы он спел песню именно Арсению и именно о том, что Антон чувствует к нему. «Лунная река» разливается по струнам, вибрирует на смычке и трется с хрустом о деревянный мост чуть ниже. Антон ногами сжимает лакированные бока маленькой виолончели, пока та поет. Пальцы нежно шагают по грифу, и он даже прикрывает глаза — эту мелодию он знает наизусть, и нет нужды смотреть ни в какие ноты. Арсений шуршит сбоку, видимо, усаживаясь поудобнее. Слышно, как он отставляет куда-то чашку, но Антон не открывает глаз. Фраза, другая, и он выходит к концовке куплета, замирая в прекрасной паузе где-то между. Смычок ходит плавно, и Антону кажется, что сама муза Эвтерпа обнимает его со спины и легонько поддерживает под запястье. Она будто бы даже шепчет ему что-то на ухо. И косы у нее — золотистые, светлые, совсем как у Спящей Красавицы. Мелодия качает, как на волнах, выносит его на гребень высоко-высоко и медленно скатывается к подножию, переходит на низкие, тягучие ноты. Можно представить себе и таинственную глубину, и медленно плывущих в ней китов, и сухогрузы, стоящие на якоре далеко в море, пока среди развевающихся белых полотен Арсений балансирует на руках. Время застывает между этих пауз и переходов, крошка канифоли оседает на деке, и это все, что сейчас есть материального. Что связывает его с реальностью. Антон открывает глаза где-то в середине. Арсений переполз на пол и сидит прямо напротив него, завороженно глядя то на струны, то на руки. Антон ловит этот пронзительный взгляд. Окно — прямо за Антоновой спиной, и белый свет с улицы только подчеркивает Арсеньевские голубые глаза. Он качает головой, неверяще, и вытаскивает телефон. «Пусть снимает, — думает Антон и уходит на второй куплет, прикрывая веки и даже раскачиваясь в такт, — эта музыка не принадлежит мне, музыка просто поет моими руками». Как же это хорошо! Как он мог забыть, что это такое, когда звук льется через тебя, когда ты — просто сосуд, проводник, когда весь этот метафорический Нил течет насквозь сплошным потоком, прорываясь через струны и сквозь все твое существо. Когда музыка звучит не только точно и чисто, а эмоционально, когда она, сама по себе — живая, настоящая. Не просто ноты на пяти черточках, не просто вибрации. В ней история, в ней — сама жизнь. Арсений сидит, прислонившись спиной к шкафу и подобрав к себе согнутые ноги. Глаза у него блестят, и зрачок такой маленький, что взгляд выглядит нереалистичным, неземным. Эльфийским. — Господи, — шепчет он, когда музыка заканчивается. Антон хочет было хмыкнуть, что он всего лишь Антон, но его тоже пробрало. — Ага. — Я не вижу твоего лица, но это офигеть, как красиво, — выдыхает Арсений. — Да я лажал. — Да похуй! Чтобы Арсений использовал мат — его должно здорово пронять. Хотя Антон согласен — это полнейший пиздец, взявшийся из ниоткуда. Почему каждый раз с Арсением Антон проваливается в какие-то параллельные миры, будто бы сны видит наяву? Конечно, это просто фантазии и ничего криминального. Но откуда берется этот невероятный транс? — Для таких произведений виолончель слишком маленькая, — виновато гладит деревянный изгиб Антон, — полноценный размер тебя бы сейчас вообще размотал. Там низы такие… — Ой, Антон, — блаженно тянет Арсений, — меня бы кто сейчас замотал обратно бы. Ты не привез из Турции своей ковер, нет? Поправлять Турцию на Египет не хочется даже, так сейчас хорошо. Смычок легко перехватывается в руке под пристальным взглядом Арсения. — Еще? — задает Антон максимально глупый вопрос. — Конечно. — Тебе удобно на полу? — Мне — лучше всех, — заявляет Арсений и сползает спиной по шкафу, укладываясь и вовсе на пол. Антон давит в себе шутку про то, что тот растекся, как Палак Панир, потому что понимает, что смех — это просто защитная реакция от такой бури эмоций и Арсовой красоты. Даже будь он зеленой жижей с сыром — все равно. Лежащий на полу Арсений, тем временем, глубоко вздыхает и мечтательно закидывает руки за голову. Антону бы сейчас хотеть его коснуться, но на удивление музыка забирает его целиком. Вытащив из папки с нотами рандомный лист, он тут же его откладывает, поскольку и эту вещь тоже знает наизусть — одна из известных песен Элвиса**, правда, слов он так ни разу и не видел. Наверное, что-то про тоску и надежду. Антон начинает играть собственную вариацию, слепленную из двух виолончельных партий, и это сейчас не то чтобы просто — это была последняя вещь, над которой он работал до обрыва своей музыкальной практики. Но он дышит, отцепляя плохие ассоциации от прекрасной мелодии и пытаясь зацепить на нее новые, в которых Арсений, узнав песню, бормочет слова себе под нос, улыбчиво жмурясь от звуков, как кот, дремлющий на солнышке. — But I can’t help falling in love with you*, — уже громче подпевает Арсений на финальных строчках. (*я не могу в тебя не влюбиться — прим.) Антон неплохо знает английский, и сам от себя офигевает за выбор именно этой мелодии. Еще хуже то, что Арсений лежит и смотрит на него прямо с пола. И в этих глазах, кажется, столько любви, что Антон даже не додерживает последнюю ноту, как положено, а позорно обрывает ее на трех четвертях. В груди — огромный воздушный шар, давящий на ребра изнутри, толкающий вперед, туда, к нему, даже если виолончель вдруг упадет — ничего страшного, главное сейчас — добраться до Арсения, до его апельсинового запаха, до этих замерших, только что произнесших слова губ. Момент для поцелуя невозможно пропустить мимо, можно только себе надумать его на пустом месте, но это совсем не тот случай. Антон уже почти разжимает пальцы на грифе, молясь всем великим Богам, чтобы не передумать и не испугаться в последний момент, но ему и не требуется. Раздается омерзительно громкий телефонный звонок. — Да, Сереж, — Арсений, прижав телефон к уху, продолжает лежать почти неподвижно и точно так же пристально смотрит на Антона. Голос его звучит глухо и очень странно, — я помню, да. Нет, блин, я не пьяный. Да, знаю, еду уже. Он выдыхает, сбрасывая вызов. — Тебе пора? — Мне пора. Арсений грустно улыбается, но глаза его выражают такое тепло, что Антон не может даже от виолончели отлепиться, потому что сил на порыв уже нет, а желание осталось. Сейчас он уже не вывезет никаких поцелуев. Момент снова пропал. Если бы не Сережа, он бы сейчас точно что-нибудь бы сделал. И может быть, все бы испортил. Не понятно, где границы, как не навредить. И что вообще будет, если он скажет все прямо? Между ними очевидно что-то происходит, но Антону не хочется ничего торопить. Вдруг он выберет неправильный момент. С другой стороны, сколько еще у него есть времени вообще все это терпеть? — Насчет бега, кстати, — Арс уже надевает обувь в прихожей, пока все еще вштыренный Антон заторможенно перемещается его провожать, — про бег. — Да, про бег, — повторяет Антон, мотая головой, как будто отряхиваясь от оцепенения, — извини, я залип. — Понимаю, — давит смешок Арсений, ловко перекатываясь с ноги на ногу и зашнуровывая второй ботинок, — приезжай побегать? — Мм? — Я тебя приглашаю, — более официально произносит Арсений, и Антон опять чувствует себя тупенькой девочкой Бэллой, которую зовут на свидание, — к себе в гости. Может, на Новогодних каникулах? Или на выходных. Ехать недалеко, а в доме все есть. Я хоть и говорю, что это деревня, но там приличный дом. Я там бываю, наверное, даже чаще, чем в квартире. — Спасибо за приглашение, я, если честно, с удовольствием, хоть прямо первого января с утра, — шутит Антон, уверенный, что Арсений распознает, что это вовсе не шутка, а вообще встречное ненавязчивое предложение встретить Новый год вместе, — и спасибо, что пришел. — Это не мне спасибо, — вкрадчиво говорит Арсений, — я никогда такого не испытывал, Антон. То, что ты делаешь, это магия какая-то. Смущение и радость отражаются у Антона на лице, и он краснеет, не удерживая эту горячую волну. — Видишь, что ты со мной делаешь, — показывает он пальцем себе на пылающие щеки. — Правду говорю, — пожимает плечами Арсений и почему-то не смеется, подходя ближе и заключая его в объятия, — ладно. — Ладно, — отвечает Антон, осторожно прижимаясь и касаясь руками пуховика где-то в районе пояса. Отстраняясь, он на несколько секунд задерживает руки у Арсения на талии, просто по инерции скользит по шуршащему материалу, и тот вдруг нервничает, ерзает, высвобождаясь быстро из объятий. Антон еще долго стоит у окна и смотрит, как Арсений идет через двор. Ровная цепочка следов на снегу, пружинистая походка — Антону нравится в этом мужчине вообще все, заверните целиком. Хоть в ковер, хоть в свадебный костюм. Он влюблен так сильно и так мощно, как никогда в жизни не был, и это уже что-то другое, что-то очень большое, которое никуда не денется. Даже если Арсений никогда не ответит ему взаимностью, Антон все равно будет его любить. Хоть другом, хоть кем. — Ну вот я и нашел своего человека, — бормочет Антон, вздыхая, — подошел, как ключ к замку. Так говорил учитель биологии про ферменты, и это, почему-то, сильно запомнилось. Он просто нашел Арсения, и больше не нужно уже никого искать. Вот оно и случилось. И даже если они не будут вместе, Антон благодарен тому, что Арсений просто есть, что он живет с ним в одном времени. Это не значит, что не нужно пытаться, просто можно больше уже не искать. Антон собирает виолончель в чехол, ставит ее на место, задумчиво бродит по квартире, попутно делая какие-то мелкие дела, и в голове звучит та песня из лагеря. Кажется, Арсению он тоже ее кидал. Интересно, тот послушал? «Я всего лишь окно в вечность, пустое место Рядом со мной вечно будет твоим Остальные всего лишь гости» *** Боже, храни мемы и мемопроизводителей. Если бы не было мемов, то не было бы безопасного повода просто так написать Арсению, но здесь Антон, конечно, лукавит. Они уже в таком контакте, что он может написать просто одну букву, и тот все равно ответит. Наверное, в последний раз Антон так переписывался еще в школе, до появления телефонов. Когда на записочки тратить время уже не хотелось, они с соседкой по парте тупо вырывали лист и клали его посередине, используя как поле для чата. Anton Shastoon: «Я опаздываю». Он плывет по сугробам от метро. Интересно, сколько народу сегодня доедет на йогу в такую погоду? После возвращения Арсения большая часть учеников продолжила заниматься, а может, и все ученики, потому что группы даже стали как будто бы больше. Arseny: «Никого еще нет, так что ты никуда не опоздаешь». Вдогонку Арсений бросает стикер с ежом, у которого вместо носа градусник. Anton Shastoon: «Это я». В итоге они вдвоем так и торчат в зале с полчаса после начала занятия, но никто так и не приходит. Снегопад оказывается сильнее тяги к спорту как минимум у тридцати человек. — Что, сбежим с урока и пойдем есть мороженое? — хитрит Антон. — Мы уже здесь, надо практиковать, — говорит Арсений мягким, но настойчивым тоном. Вытащив коврик из специального чехла, который Антон купил в целях терапии предметами, он располагается в зоне для учеников, но Арсений качает головой. — Я не учитель сегодня. Давай просто пойожим. — Но мы не можем без учителя, — округляет глаза Антон, — нам нужен Гуруджи! Арсений сначала не понимает, а потом смеется, когда Антон притаскивает из угла с пледами мягкие игрушки ежиков — разномастные и странные, которые принесла сюда то ли Мягкова, то ли Эля-Кислота на какой-то праздник. Так они и остались — странная семья ежей. — Значит, с нами будут йожить ежи? — Арсений тоже двигает коврик поближе к Антонову. — Ежи будут йожить нас, — Антон расставляет игрушки на своем расстеленном полотенце, будто бы это коврик, и берет одного из ежей, заставляя его пискляво «говорить», — «Добрый день, класс, меня зовут Арсений». — Эй, у меня не такой голос! — возмущается настоящий Арсений. — Такой, такой. «Так ежата, давайте-ка, Собака головой вве-ерх», — изгибает он ежа на полотенце. — Антон! — он легонько ударяет его в плечо, смеясь. — Ну перестань. — Ладно, ладно, злой йог. Пойдемте, ежата, он дерется своими колючками, — Антон, ворча, собирает ежиную семью с полотенца, чтобы унести обратно. — Да оставь, — смягчается Арсений, — с ними как-то мило. — Сюда поставлю, — он переносит ёжиков на стол с ноутбуком и колонкой, — музыку включаю? Арсений на минуту задумывается. — А давай без нее. Как в Индии. Хочешь полное погружение? — Хочу конечно! — Тогда дыхание — наша музыка, — серьезно говорит Арсений, и сейчас бы его спародировать, добавив типичный жест из Звездных Войн, но это не время для шуток, — давай попробуем без счета, просто синхронную практику. Ты делай, я подстроюсь. Антон неловко переминается с ноги на ногу, поглядывая на учителя, который больше не учитель, и, глубоко вздохнув, начинает с Приветствия Солнцу. Арсений действительно под него подстраивается, и самым лестным оказывается то, что он даже переходы между асанами делает по-простому, безо всяких выпендрежных пробросов и балансов на руках. Все делает в том варианте, в котором это делает сам Антон. А того просто размазывает с первого же круга. Динамическая связка в начале довольно активная, чтобы разогреть мышцы, и в ней всегда жарко, но сейчас он буквально вскипает от такой близости Арсения, который йожит рядом, не фантомный, а настоящий, и в это совсем не верится. Немного странно — в зале вообще больше никого нет, а их коврики друг от друга на такой дистанции, как это принято в самом Майсоре, где в зал забивается полторы сотни человек. Будто бы их притянуло друг к другу магнитом. В зале полная тишина, если не считать дыхания. В Аштанга-йоге принято дышать шумно, шипяще, через сомкнутую гортань, и в пустом зале это дыхание звучит так громко, что звук будто бы заполняет все пространство. Движения тягучие, и Арсений его не поправляет, просто делает то же самое, выступая сейчас и правда не как учитель, а как напарник. Антону бы хотелось, чтобы как партнер. В позе Воина, то есть в Вирабхадрасане, как постоянно поправлял его Арс, они оба разворачиваются вбок, и Антон оказывается почти за его спиной. Арсений приседает в разножке, раскинув руки в стороны и удерживая их на весу под мерное дыхание. Антон — в такой же позе, только шатающийся, как тонкая березка. На контрасте со стальным неподвижным Арсением это выглядит так слабо, что себя хочется пожалеть. А вот тот выглядит таким сильным, что за его спиной хочется спрятаться. Хочется довериться. Хочется, чтобы такой Арсений о нем позаботился. Возбуждение накатывает медленно, и Антон просто старается удержать этот поток за счет дыхания. Взгляд скользит по рельефу кожи, покрытой маленькими капельками — в этой части последовательности всегда очень жарко. Хотя Антону жарко совсем не от этого. На разгоряченной коже ярче играет парфюм, и от Арсения привычно тянет апельсином. Зачем он душится, чтобы Антон сходил с ума? Асана сменяется, и он легко переступает стопами по коврику, отшагивает назад и ставит руки в упор, все это мягко, сильно, на мышцах, на пружинках. Когда Арсений опускается в Чатурангу, отжимаясь, Антону очень хочется подлезть ему под руки, чтобы ткнуться носом ему в лицо. Так делали в видосиках ретриверы, когда кто-то при них занимался йогой. Антон — и есть собака, головой, пузиком и всеми лапками вверх. Арсения хочется касаться, прямо сейчас, прямо вот такого мокрого, такого, наверное, очень-очень сейчас горячего, хочется трогать и мять, и мяться, и плавиться в его руках. И от этой синхронности дыханий тоже очень легко сойти с ума. Каждый вдох проносится внутри, как стимуляция, хотя Арсений даже не дышит в его сторону. Все, что есть у них сейчас общего — воздух и ритм. Кто-нибудь сказал бы Антону всего полгода назад, что он будет всеми силами пытаться сдерживать возбуждение, появившееся от… даже не понятно, чего, он бы никогда не поверил. В энциклопедии кинков вряд ли есть кинк на йогу, тем более, что у Антона, похоже, кинк просто на Арсения. Антону кажется, что они бы дышали точно так же, если бы касались пальцами не каучука коврика, а друг друга. Если бы Антон сейчас оставлял легкие поцелуи на шее, сидя близко-близко, кожа к коже, как если бы вел приоткрытыми губами прямо по изгибу плеча, поглаживая спину, как переплетал бы руки в волосах, невесомо, осторожно. Вот так это и ощущается, только вместо поцелуев — собаки головой вверх. Скулящие от желания собаки. «Вдо-ох, раз, вы-ыдох, два», — машинально считает он в голове, стараясь отвлечься на этот счет, на звезды на потолке, на семью ежей и сложенные у стены коврики. И дышать, дышать. Он ничего сейчас не скажет и ничего не будет делать. Во-первых, честно говоря, просто ссыт. Во-вторых, хочется бережного отношения к Арсению. Пока не ясно, что у него была за травма, вдруг Антон своими поползновениями что-нибудь лишнее сделает, как-то стриггерит. Вдруг от Антоновых поплывших глаз Арсений опять почувствует себя мясной коровой? Лучше так на него не смотреть. Да и какой из Антона соблазнитель. Пока он катается туда-сюда по коврику, чередуя динамические связки и асаны, внутренний взгляд просматривает всю жизнь целиком. Всегда Антон лез ко всем первым, инициировал и отношения, и секс, и так часто ничего не получалось. А теперь, когда это всё разложено на коврике, будто бы на карте, становится видно — он просто не попадал в правильный момент. Все это было неуместно. Как к обеду вместо ложки — заколки для волос. Заколки хорошие, но не подходящие совсем в этом контексте. Он бежал всегда впереди паровоза — нравится человек, девушка ли, парень ли, значит, сразу надо звать на свидание. Никаких полутонов, намеков, никакого постепенного сближения. Все его действия в романтическом поле были всегда вот такими — или рано, или невпопад. Сейчас он так не ошибется. Только не с Арсением. — Давай перевернутые? — тем временем спрашивает он. — Ага, — гудит в ответ Антон, к счастью, немного остыв. Они заканчивают последовательность. Полежав немного в Шавасане, Арсений спрашивает у звездного потолка: — Ну ты как? — Меня перейожил поезд, — не находится, что ответить, Антон. Тот в ответ тихонько смеется, и этот звук Антон ощущает спиной. — Что это за транс опять, — он не поворачивает голову, и так ясно, с кем говорит, — я будто бы выпал из реальности снова, как тогда, с виолончелью. — Да, я тоже подвис, — Арсений шевелит руками, и волна воздуха доходит и до Антоновых пальцев тоже. — Интересный эффект. Значит, получилась глубокая практика. — В лагере у меня тоже такое было, — припоминает Антон, — в последний вроде бы день. — Это ми-истика, — Арсений вытягивает вверх руки, — или звезды. Смотри-ка, можно ли дотянуться до звезд? Его запястья красиво сгибаются, и руки ходят плавно-плавно по воздуху. — Хочется танцевать, — негромко говорит Арсений, — разворачивая кисти и вращая ими под несуществующую музыку. — Мне почему-то тоже. — Давай со мной? — Если мою руку пустить танцевать, — хихикает Антон, — то это будет вот так. Его ладонь поднимается и нервно дергается из стороны в сторону, как на кислотном рейве. — Это тоже танец, — важно кивает плавный Арсений. — Нет. — Самый настоящий! — он двигает рукой, взаимодействуя с Антоном, но не касаясь его пальцами. — Который всегда есть внутри тебя. — Это внутри тебя настоящий танец, а внутри меня — нервный комок, — Антон опускает руку, и повисает странная пауза. Вставать с пола не хочется. Арсений продолжает водить руками в воздухе, выписывая странные спирали, и Антон залипает на этих невесомых движениях. — Как твои внутренние демоны? — О, тут была битва века, — делится Антон, — на корпорате меня прижало, и я просто сел и разобрался, похоже, с ними всеми сразу. Так что Красавица теперь не спящая, а вполне себе бодрствующая, вылезла из хрустального гроба и стоит такая, знаешь, как Элиза у Андерсена, на крохотном островке посреди бушующего моря. — А море из слизи? Тогда у нее этот гроб — и не гроб вовсе, а сёрфер, на котором она катается. — Сёрф? — А я как сказал? — задумывается Арсений и сам начинает смеяться. — Блин, да. — Красавица молодец, конечно, — поддерживает Антон, — и Слизь победила, и сёрфера себе нашла. Они смеются. — Мне нравится, как ты мыслишь, — вдруг говорит Арсений, — Зря вот ты на меня наезжаешь за то, что я тебя называю поэтом, ты поэт и есть. То, как ты воспринимаешь мир — это уникально. — И это говорит мне человек, придумавший сто каламбуров про города. Арсений хихикает. — С тобой классно, — вдруг вякает Антон и не продолжает, потому что не ясно, что вообще говорить. — Да, здорово, что мы нашлись, — светится улыбкой Арсений, снова наверняка не имея в виду романтику, точно так же, как на море, когда они обнимались просто как два человека, а не как потенциальная пара. Раньше Антон бы очень сильно переживал об этом, но не теперь, когда у него уже получается просто Арсения любить, вне зависимости от контекста. А контекст все больше и больше кажется взаимным. Так что, чем черт не шутит?