рассадка гостей (seating arrangement)

      – Могу я кое-что спросить?              – Конечно.              – Ты когда-нибудь думал обо мне после… – Минхо неопределенно машет рукой, не способный произнести это слово. – После.              Они сидят в придорожном кафе рядом с паромным терминалом, расположившись за одним из маленьких круглых столиков на тротуаре. Минхо заказал им обоим чай и оплатил его, раньше чем Чан успел даже потянуться к кошельку. Чан в ответ накинул свою крутку на подрагивающие плечи Минхо. Пощипывающий холод пробирает Чана до самых костей, но он переживет это. Кроме того, у него есть чай.              Чай, который обжигает ему горло, когда Минхо произносит свой вопрос. Чан давится, прикрывая рот рукой, а другую поднимая перед напуганным Минхо в успокаивающем жесте. Он кашляет и вытирает подбородок, старясь выглядеть невозмутимо.              – Я когда-нибудь что?              Минхо проводит указательным пальцем по ободку чашки.              – Думал обо мне? Ты думаешь обо мне иногда?              В ушах Чана раздается едва различимый звон, напоминающий, что тот подходит к жерлу спящего вулкана, что, какой бы базовый инстинкт не развязывал Минхо язык, он заведет их в непроходимые воды, потопит все буйки и похоронит ту крупицу доброжелательности, которая между ними сохранялась. Когда Чан смотрит на Минхо, то видит, как заводятся в обратном направлении часы, а их стрелки движутся как лодки против течения. Он будто всегда знал, что рано или поздно все рухнет.              Но он также обнаруживает, что ждал этого вопроса, и если бы тот похоронил все-таки ту самую крупицу, он бы не возражал. Мученичество, вдруг со страхом осознает Чан, он все еще был готов пойти на него ради Минхо.              И, возможно, это было дурной услугой для Минхо – ни во что его не посвящать, не показывать, как время обрушивается внутрь самого себя. Но таковы были правила игры.              – Да.              Резко вскинув голову, Минхо смотрит на него острым взглядом.              – Почему?              Чан обхватывает свою чашку ладонями и отводит глаза, глядя на огни светофора, льющиеся на дорогу. Вот они и снова здесь, на пороге прежнего понимания, где любовь ускоряла все движения с той настойчивостью, с какой на летнее время переводят стрелки часов. Он чувствует на себе взгляд Минхо, пристальный и спокойный. Ожидающий.              – Это прозвучит немного снисходительно, – признается Чан, говоря медленно и по-прежнему не встречаясь с ним глазами. Затем ненадолго замолкает. – Думаю, я переживал о том, как ты.              – Переживал? – вторит ему Минхо с нотой недоверия в голосе.              Шея Чана заливается жаром. Сделав очередной глоток все еще горячего чая, он проводит по ней рукой.              – Не знаю, – выдыхает он. – Может, потому что из нас двоих ты…              Слова замирают в воздухе между ними, свернувшись будто сливки. Чан поднимает взгляд на Минхо и видит на его лице совершенную пустоту, а в глазах – две зияющие неизвестностью пропасти. Тот моргает.              – Я?              – Ты нуждался во мне больше, чем я в тебе.              Фраза покидает его легкие на одном дыхании и вытягивает из него все силы. Чашка кажется холодной в его руках, и Чан плотнее обхватывает ее пальцами. Он снова смотрит на Минхо, пытаясь отыскать на его лице сопротивление, отыскать хоть какие-то возражения на это заявление.              Вместо них, Минхо опускает взгляд на собственную чашку и кивает. Чан продолжает пялиться в замешательстве, пока тот молча пьет свой чай.              – Ничего не хочешь сказать? – требовательно спрашивает Чан.              Полностью его игнорируя, Минхо постукивает пальцами по столу. Чан резко втягивает воздух и снова отводит взгляд на дорогу, чувствуя как где-то в горле зарождается волна раздражения. Он дает себе еще пару минут, ждет, пока Минхо отпрыгнет назад и парирует его хук своим джебом, впечатает его в канаты, окружающие ринг, и расцарапает ему все лицо. Сделает хоть что-то, чтобы убедить Чана, что в нем еще остались силы бороться.              Время уже близится к полуночи. Если они не хотят опоздать, то им скоро уже пора будет идти за посадочными талонами, но Чан не хочет подниматься на паром в таком состоянии. Он чувствует какое-то покалывание в затылке и вдруг понимает, что если они пронесут это молчание через воду, то оно расчистит путь чему-то непреодолимо ужасающему, куда более страшному, чем первый его разрыв с Минхо.              – Поговори со мной, – просит Чан, наклоняясь над столом и протягивая в мольбе руки. – Пожалуйста. Неужели тебе совсем нечего сказать?       Минхо поднимает голову.              – Что ты хочешь, чтобы я сказал?              Чан разочарованно пожимает плечами.              – Не знаю. Ты не обязан вот так просто проглатывать любую хрень, которую я говорю. Ты не обязан…              – А у тебя, я смотрю, есть список моих обязанностей? – холодно замечает Минхо.              Чан поджимает губы. Минхо взбалтывает остатки чая в своей чашке и со стуком ставит ее на столик, прежде чем откинуться на стуле. Чан вздрагивает от внезапного взрыва смеха, короткого и горького.              – Ты не ошибаешься, все так, – легко произносит Минхо, качая головой. – Но это не остановило нас тогда. И я не вижу, что должно измениться теперь.              Какой-то раскаленный ком застревает в горле Чана, один из фрагментов ответа, который вынашивался с того момента, как Минхо заговорил. Он пытается проглотить его, но тот остается жестким, понижая голос Чана до глухого шепота, когда тот наконец произносит:              – Порой я спрашиваю Феликса о тебе.              Глаза Минхо слегка расширяются. Чан несколько раз моргает и опускает взгляд на стол, агрессивно царапая ногтем какое-то пятно на пластике.              – Не… он ни в чем не виноват, прошу, не говори ему ничего, он просто…              Чан замолкает. Пятнышко чая отдирается и скапливается у него под ногтем, он продолжает всматриваться в очищенное место, чувствуя пульсирующую тупую боль где-то позади глаз.              – Я просто хотел знать, как у тебя дела, – заканчивает Чан, затихая.              Он слышит, как Минхо делает глубокий вдох, и стук его ногтей по чашке.              – Что ж, у меня все нормально.              Чан дергано кивает.              – Я рад.              Улица постепенно пустеет, толпа редеет по мере наступления ночи. Минхо чихает, отворачивая лицо в куртку Чана, и тот старается не думать о том, что она вся пропитана его запахом.              – Я не хочу сказать, что не нуждался в тебе, – начинает Чан после долгой паузы.              Минхо раздраженно вздыхает.              – Блять, ты не мог бы…              Но не желая останавливаться, Чан упрямо продолжает.              – Я просто сомневался, что ты хочешь того же, чего и я.              Губы Минхо морщатся, как жженая бумага, пока он старается не выплюнуть то, что вертится на кончике его языка. Пару лет назад они бы уже забрались друг другу в глотку. Сейчас же он выглядит так, будто находится на грани сна.              – Знаешь, – произносит он наконец, – признавать свои ошибки – это нормально. От этого вот всего, – он гневно машет руками перед лицом, – криков и стонов о том, кто в чем нуждался и кто чего хотел, ты просто выглядишь жалко.              Он наклоняется через стол, и Чан едва не отшатывается от сдерживаемой ярости в его глазах.              – Может быть, я и нуждался в тебе, но я хотя бы не слежу за жизнью бывшего, чтобы облегчить свою собственную вину.              Минхо отталкивается от стола и поднимается на ноги. Он сбрасывает с плеч куртку Чана и кидает тому ее, затем, схватив свой кошелек и сумки, направляется вниз по дороге в направлении терминала.              Чан остается сидеть, с засохшей чайной коркой под ногтем, впившись взглядом в пустое пространство, где всего минуту назад сидел и пылал, будто комета из праведного гнева, Минхо. Прежний мученик поднимает свою потрепанную голову, и на мгновение Чан примиряется с тем, что сейчас произошло.              Но сидеть здесь и чувствовать вину за что-то, в чем участвовали они оба, не кажется ему честным. Он дал Минхо палец, а тот, как всегда, откусил целую руку. Можно подумать, его все это не беспокоило точно также как и Чана, можно подумать, это не его сломало из-за глупого воспоминания прямо на людном мосту каких-то пару часов назад.              Чан хватает свои вещи и пускается следом. Его сердце снова колотится, но в этот раз оно требует возмещения, требует компенсации за весь этот бардак.              – Минхо!              Эта часть дороги куда более пустынна, случайные блики фар и грохот колесиков по тротуару – единственные признаки жизни. Чану вдруг приходит в голову, что так кричать и привлекать лишнее внимание не безопасно, но Минхо продолжает идти вперед, будто заслуживает выйти сухим из воды, а Чан не может его просто так отпустить.              Протянув руку, он хватает Минхо за локоть, чтобы развернуть к себе, но ладонь Минхо врезается в его щеку, прежде чем он успевает произнести хоть слово. Чан немного отшатывается в сторону, дезориентированный и удивленный. По его щеке расползается жар, в ухе раздается низкий гул, и сквозь туманную дымку адреналина Минхо видится ему слегка размытым по краям.              Чан нетвердо стоит на ногах, чувствуя себя так, будто спросонья вошел в темную комнату и мельком увидел, как из мебели прорастают глаза. Грудь Минхо тяжело вздымается, его рука застыла между ними, словно какой-то чужеродный отросток.              – Прости, – выдыхает он.              Звон в ушах Чана еще не успевает затихнуть, когда он тянется к горлу Минхо. Тот отшатывается назад, распахнув глаза и поднимая руки в попытке защититься. Багаж Минхо с грохотом падает на землю, когда губы Чана находят его собственные.              Шипение, резкий вздох, и Чан ощущает лишь злобный укус Минхо на своей губе и повисшую неуверенность его рук, переходящую в ярость, когда одна из них запутывается в волосах Чана, а другая обхватывает его шею под странным углом.              Стоя на пустой дороге, они оба прижимаются ближе, будто животные, вцепившиеся друг в друга когтями, и Минхо принимает его поцелуи как удар по лицу, отплачивает, вытягивая весь воздух из легких Чана. Тот задыхается и жмется еще ближе, обхватывая талию Минхо, пока рука того не сгибается неловко между их телами, но Минхо не отпускает его, отвечая на поцелуй поцелуем, зубами, языком, продолжая держать Чана за горло, будто провинившуюся собаку, которая посмела броситься на хозяина.              – Нам нужно, – Чан выдыхает в губы Минхо, – подняться на паром, – кровь растекается по его языку. – Иначе мы опоздаем, и тогда…              Ладонь Минхо отпускает его горло, и Чан делает облегченный вздох, но тот быстро обрывается, когда Минхо обнимает его обеими руками за шею, прижимаясь носом к его челюсти, прямо под ухом. Он дышит тяжело, словно погружается под воду с аквалангом за спиной, и Чану приходит в голову, что он мог бы вот так пронести его через все море, пройти по воде, лишь бы не отпускать от себя.              – Ты, ублюдок, – шепчет Минхо, сжимая свои руки, будто тиски. – У тебя больше нет права делать так.              Чан поглаживает его затылок, притягивая еще ближе к себе, и кивает.              – Знаю.              Они отстраняются друг от друга, когда мимо проносится машина, затем в тишине собирают свои разбросанные вещи. Чан снова предлагает Минхо куртку, и тот молча принимает ее. Дорога к терминалу выходит спокойной. Они получают свои посадочные талоны, после чего слоняются некоторое время без дела возле парома, бродят неловко поблизости, но выдерживая безопасное расстояние от орбит друг друга.              В помещениях парома не слишком людно, так как не многие путешествуют такой поздней ночью, но Чан все равно направляется к игровым автоматам, не желая находиться рядом с другим живым человеком. Он не оборачивается, чтобы проверить идет ли Минхо следом.              За одним из автоматов сидит какой-то пожилой мужчина, но в целом комната кажется достаточно пустой. Чан подходит к Кран-машине, безразлично рассматривает дешевые награды и видит среди них игрушку кролика, коричневого и черноглазого. Затем, немного подумав, отправляется за жетонами.              Когда он возвращается, Минхо уже стоит у автомата, работая краником, сосредоточившись на чем-то внутри ярко освященной коробки. Медленно, Чан подходит к нему и занимает место с другой стороны автомата. Минхо продолжает играть, отказываясь обращать на него внимание.              – Вытащи мне кролика, – несмотря на это просит его Чан.              Минхо останавливается, немного сузив глаза, затем снова продолжает играть.              Пять минут спустя Чан уже прижимает к груди коричневого кролика, пока они направляются к Сэвен-Элевену. Минхо набирает полные руки разных снэков и вываливает это все на ленту, прежде чем поднять взгляд на Чана. Вздохнув, тот оплачивает покупки.              – Теперь мы в расчете, – произносит Минхо чуть позже, открывая пакет чипсов.              Чан бросает на него недобрый взгляд.              – Твоя финансовая непорядочность и эмоциональное банкротство по-прежнему сбивают меня с толку.              Минхо хохочет и отправляет немного чипсов в рот, предлагая пакет и Чану. Они какое-то время молча едят, сидя на пустой палубе у перил и наблюдая за морем, бурлящим в ярком свете прожекторов и скудном свете луны.              Мягкие движения парома весьма успешно убаюкивают Чана, а звезды над головой потихоньку расслабляют давящие узлы на его затылке. Он украдкой бросает взгляд на Минхо и видит, что тот тоже смотрит на него. Краска заливает лицо Чана, и он открывает рот, чтобы извиниться.              Но затем холодная и покрытая крошками рука Минхо чуть сдвигается вдоль перил, и костяшки его пальцев сталкиваются с ребром ладони Чана.              Море грохочет в его ушах; непрекращающийся гул паромного двигателя пульсирует в его голове как кровь. В этот момент шум мира кажется оглушительным, а его собственное сердце предательски гремит в самом его центре. Но Чан все равно чувствует, что начинает проваливаться в сон, и удовлетворение, огромное, будто лица множества лун, поселяется у него под кожей.              Он разжимает ладонь, которой держался за перила, и берет Минхо за руку.