рассадка гостей (seating arrangement)

      Чан спускается в открытый дворик ресторана Sum Mora, накинув на себя толстовку, штаны и удивительную бодрость духа.              Сынмин уверял его, что предпраздничный ужин будет самым обыкновенным семейным застольем с друзьями, чтобы всем было чем заняться в вечер перед церемонией. «Никаких речей», говорил он, презрительно вздернув нос, «давайте оставим их американцам».              Что, честно говоря, было просто замечательно, благослови Господи Сынмина, ведь Чан очень устал, играя в пинг-понг сразу после психологического пинг-понга с самим собой, и он правда предпочел бы расслабиться за едой и разговорами с остальными гостями вместо того, чтобы страдать над речью. Сынмин и так знает, что его ценят. Хенджин, конечно, может начать приставать и выпрашивать комплименты, но и с ним можно справиться парой десятков свадебных подарков. Чан пришел сюда, чтобы просто хорошо проводить время и игнорировать тот факт, что его бывший муж держит у себя его любимую куртку и не проявляет никаких намерений с нею расставаться.              Какая-то часть компании уже сидит за длинным столом, когда подходит Чан. Он видит родителей обоих женихов, а также Чанбина и Чонина, разговаривающего с девушкой, в которой Чан узнает двоюродную сестру Сынмина. Одетый явно не по погоде Хенджин порхает в нескольких шагах от стола. Его льняная рубашка драматически вздымается, пока он ходит взад-вперед, горячо споря с кем-то по телефону.              Чан занимает место возле Чанбина, который в этот момент наливает шампанское, к большому беспокойству госпожи Ким, сидящей напротив. Как всегда будучи джентльменом, Чанбин вопросительно поднимает бутылку.              – Хотите, я наполню ваш бокал, госпожа Ким?              Та только качает головой, уставившись на его стакан, пока Чанбин пожимает плечами и делает большой глоток. Мило улыбаясь, Чан здоровается с ней, прежде чем сжать под столом бедро Чанбина.              – Привет, – говорит он на английском. – По шкале от Сынмина каждый день до Хенджина вечером субботы, насколько ты набрался?              Чанбин поднимает бутылку к полоске горящих огоньков и проверяет объем на просвет, лишая тем самым смену языка всякого смысла, так как госпожа Ким тут же кривится и отворачивается к госпоже Хван. Чан хмурится и изучает лицо Чанбина, пытаясь понять, насколько тот в себе.              Чанбин все еще щурится, глядя на бутылку.              – Твоя шкала – полная хуйня, потому что я и не трезвенник, и не любитель попоек, – он тихо отрыгивает, поворачивается и улыбается, широко и одурманенно. – Я высокофункционирующий алкоголик.              Сынмин, разговаривающий с отцом Хенджина, посматривает на них сузив глаза. Чан слабо машет ему и снова предупреждающе сжимает бедро Чанбина.              – Я точно его убью.              Похожий на сжатый анти-стресс шарик Хенджин подходит к столу. Он запускает руки в волосы и умело избегает успокаивающих рук своей матери, которая все пытается усадить его на место. Вместо этого, он начинает дергать белый чехол на кресле за ее головой.              – Если я увижу эти —погребальные саваны—, когда проснусь завтра утром, – бормочет он, охваченный волнением, – Есан окажется в сраной больничке.              Чан поднимает обе руки.              – Эй, полегче.               Но, по-видимому, родители уже привыкли к этим угрозам расправой, навеянным стрессом. Госпожа Ким, встав со стула, подходит и укладывает руку на плечо Хенджина.              – Ох, родной, все в порядке, – успокаивает его она, поглаживая.              Когда госпожа Хван присоединяется к ней, встав по другую сторону от Хенджина, Чан наклоняется к Сынмину.              – А кто такой Есан?              Сынмин устало вздыхает.              – Организатор нашей свадьбы.              – Стулья, которые мы заказали, все еще не прибыли, – добавляет шепотом господин Хван. – Из-за плохой погоды. В этом некого винить, но Хенджин переживает.              Он немного торжественно качает головой. Чан бросает украдкой взгляд на Хенджина, заключенного в объятия обеих женщин, в нескольких секундах от истерики. «Переживает» – это слабо сказано. Желая развеять негативную атмосферу, которую создает его жених, Сынмин проверяет свой телефон и хмурится.              – Я говорил всем быть здесь в шесть, – бормочет он. – И столько сообщений оставил.              – Я пойду их позову, – вызывается Чонин, но Чан, к его собственному удивлению, встает и жестом показывает тому оставаться на месте.              – Я схожу, – предлагает он, многозначительно переводя взгляд между ним и девушкой. Чонин краснеет и снова садится. Чан похлопывает по плечу незаинтересованного Чанбина и направляется обратно в главный холл отеля.              Ему требуется еще пара минут, чтобы осознать, что он понятия не имеет, что сейчас делает. Он останавливается у лифта и опускает взгляд на свою одежду. Тишина, спокойствие и игнорирование Минхо, хах. Раздраженный, он вздыхает, прежде чем нажать кнопку.              Когда Чан выходит из лифта, на их этаже совершенно тихо. Номер с видом на океан, который занимают Минхо и Феликс, находится в дальнем конце коридора, рядом с номером Джисона и Чанбина. Чан останавливается возле их двери и замирает. Изнутри не доносится никакого шума, за дверью не слышно никаких громких споров. Он дважды стучит, затем крутит ручку, входя внутрь и зовя Феликса по имени.              Внутри никого нет, только тонкая полоска света виднеется под дверью в ванную, а за ней раздается звук льющейся воды, который трудно с чем-то спутать. Чан немного колеблется, стоя у порога, затем, хорошо подумав, зовет еще раз.              – Эй, это я. Вас ждут на ужине, – он замолкает не на долго. – Вы немного опаздываете.              Мягкие звуки истончаются до одной струйки, пока кто-то не отвечает, напряженно и натянуто.              – Сейчас спущусь. Убирайся из моего номера.              Какое-то упорное легкомыслие расцветает в голове Чана, что-то вроде лихорадочного бреда. Он смотрит, моргая, на дверь ванной и чувствует себя оторванным от физической реальности: от этой свадьбы, от того факта, что, проделав путь от самой Австралии, он оказался здесь, отделенный одной только дверью от Минхо, который всего лишь занимается своими делами, ведет себя совершенно нормально и вовсе не думает о привязанностях минувших дней.              И это даже хорошо, ведь Чан то думает. Думает, что ему стоит сжать руку в кулак и постучать в эту дверь в надежде, что ему разрешат войти, что его заведут под струи душа, позволят рассматривать глаза Минхо, моргающие, будто влажные цветки фиалок, изо всех сил старающиеся раскрыться после ливня, с лепестками, тяжелыми от капель воды, промокшие насквозь, до самой сердцевины.              Чан размышляет об этом, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не броситься к двери и не сделать что-нибудь абсурдное. Например, извиниться, умолять пустить его внутрь, пустить его обратно.              Он оглядывает комнату, отчаянно пытаясь найти хоть какой-то якорь, что-то, что он сможет схватить руками и сжать. В изножье одной из кроватей лежит его куртка. Чан шагает ближе, чтобы взять ее, чувствуя в ее холодной коже своего рода безопасность. Это хорошо. Она его. Он может забрать ее назад, ведь она его.              – Мне казалось, я сказал тебе убираться.              Отражение Минхо резко выделяется на фоне темно-синего неба за оконным стеклом. Чан сжимает куртку в руке и оглядывается на реального Минхо. Его кожу покрывают капли влаги, ресницы кажутся блестящими и особенно длинными. Стиснутый кулак держит обернутое вокруг талии полотенце. Его холодные глаза устремлены на Чана, а каждая мышца на руках и груди напряжена в ожидании атаки, словно у загнанного в осаду животного.              Чан вдруг очень ясно осознает тактическое преимущество, имеющееся у него перед Минхо, который не может использовать одну руку и ограничен в подвижности ног из-за того, что раздет. Понимая названное преимущество, он медленно отступает к входной двери, держа руки перед собой.              – Я уйду, – шепчет Чан, замечая, как глаза Минхо впиваются в куртку в его руках. – Прости, что вошел…              Минхо делает два широких шага вперед, захлопывая дверь и прижимая к ней Чана, и тот проклинает свою неспособность играть грязно, в то время как Минхо, очевидно, не испытывает никаких терзаний; с самого начала их никогда не испытывал, обманом, хитростью и тяжелой артиллерией прокладывая себе путь к победе.              Текущий его план состоит в том, чтобы приблизиться к лицу Чана и требовательно спросить:              – Что, блять, с тобой не так?              Чан напрягается, с трудом продолжая держать руки вдоль туловища. Минхо находится достаточно близко, чтобы Чан мог рассмотреть на его лице каждое отдельное красное пятнышко от душевых струй. Влажный цветочный аромат его мыла обволакивает их, будто виноградная лоза, и пробивается прямо Чану в голову, когда тот делает резкий рваный вздох.              – Я уже извинился, – кое-как отвечает он. – Что ты от меня хочешь?              Минхо все сильнее прищуривает глаза. Медленно, он опускает взгляд на куртку, зажатую между ними. Чан усмехается и усиливает свою хватку на ней.              – Отвали.              Результат оказывается таким, как он и ожидал. Минхо цепляется за куртку. Немного ошеломленный такой дерзостью Чан ныряет под его рукой и отходит. Минхо резко оборачивается, разгоряченный, с затуманенным взглядом, и Чан задумывается, понимает ли тот вообще, что творит.              – Ты в пор…              – Отдай мне куртку, – бормочет Минхо.              Чан хмурится и пятится назад, пока его голени не врезаются в одну из кроватей. У них нет времени на все это, когда остальные ждут их внизу. Сынмин рассчитывает, что он приведет Минхо. И без того расшатанные нервы Хенджина тоже заслуживают немного жалости. А они с Минхо тут, как всегда, заняты только собой.              Так что он молча протягивает ему куртку. Минхо смотрит с подозрением на нее, затем на Чана. Тот нетерпеливо дергает рукой.              – Просто забирай. Мы всех задерживаем.              Что бы там ни подстегивало Минхо, оно поднимается будто пар. Он протискивается мимо Чана к открытому на полу чемодану, и Чан дает ему некоторое пространство, по-прежнему держа в руках эту дурацкую куртку и все больше чувствуя себя не в своей тарелке. Плечи Минхо кажутся напряженными, когда тот набрасывает рубашку. Он роняет полотенце, и Чан отводит взгляд, чувствуя, как жар обжигает щеки. Затем прочищает горло.              – Мы можем поговорить об этом позже, хорошо? Я просто не…              Ответ Минхо быстр и отрывист.              – Не о чем говорить.              Он похлопывает Чана по плечу, и тот оборачивается, только чтобы из его хватки вытащили куртку. Надев ее, Минхо берет свой телефон и кошелек и бодрым шагом направляется к двери.              На пороге он оборачивается, поджав губы в жесткую линию.              – Мне нужно закрыть номер, – холодно произносит он.              Чан резко выпадает из ступора. Минхо замыкает дверь и, не оглянувшись, направляется к лифту. Чан следует за ним.              

***

             Без особого шума они смешиваются с остальными гостями за столом, не обращая внимания на обеспокоенные взгляды Джисона и Феликса, которые, на самом деле, спустились буквально через минуту после ухода Чана. Оглядываясь назад, можно сказать, что вся эта миссия была глупейшей из возможных идей. Они не были детьми и не нуждались в поторапливании.              Минхо уселся возле Хенджина и ведет себя вполне нормально. И в этом тоже нет ничего удивительного. Несмотря на весь свой обширный послужной список, самого дна Минхо еще не достиг. К тому же, ему почти стукнул тридцатник. Если внутренний инстинкт и не предупредит его о неподходящем времени и месте, то это сделают увядающая молодость и сопутствующая тому усталость. Чан согласен отдать ему должное.              Около десяти вечера гости начинают расходиться по номерам. Все проходит вполне гладко. Есан обещал, что стулья доставят не позже шести утра. Госпожа Ким и госпожа Хван совершенно очарованы Чонином, который бесстыдно наслаждается вниманием. А Сынмин радуется тому, что может вычеркнуть одно мероприятие из списка.              Так что у них остается всего одна проблема.              – Господи, – шепчет Чан, стараясь не быть услышанным старшими, идущими впереди. – Вот уж, блин, высокофункционирующий алкоголик.              Закинув одну руку Чанбина себе на шею, он поддерживает того за талию. Джисон принимает на себя часть веса с другой стороны, морщась, пока они пробираются через лужайку к дверям. Чан замечает Минхо, который разговаривает о чем-то с Феликсом, затем пересекает площадку и направляется куда-то в сторону.              – А другого пути нет? – произносит Джисон, оглядываясь вокруг. – Какого-нибудь черного входа, чтобы уберечь его досто… блядь!              Он срывается на визг и прижимает ладонь к уху. Колени Чанбина подкашиваются, и Чан чуть не падает вместе с ним.              – Чувак!              – Он продолжает дышать в мое ухо!              – Очевидная ложь, – спорит Чанбин поразительно слаженно, несмотря на то, что не способен сейчас видеть менее трех экземпляров всех окружающих его предметов, и вполне довольный тем, что его куда-то тащат. – Я дышал на твое ухо. И прежде, чем ты спросишь, да, я хотел проверить твое упорство.              Джисон низко стонет.              – Чан-хен, прошу, давай найдем какой-нибудь другой путь. Он и так уже заставил маму Сынмина каждый раз при виде него читать Отче Наш.              Чан прикидывает, что тут можно сделать. Неважно, насколько они будут тихо себя вести, они в любом случае столкнутся с остальными у лифта. Гнев матери Сынмина, пьяный и страдающий Чанбин, в таком состоянии и так близко к Хенджину, – они не были готовы так сильно рисковать.              Требуется еще пятнадцать минут, чтобы подняться на второй этаж, обойдя открытый бассейн, и к тому моменту, как они достигают номера, Джисон начинает пыхтеть и безостановочно бурчать себе под нос. Они укладывают Чанбина на кровать и останавливаются рядом, не уверенные, что с ним теперь делать.              Ну, по крайней мере, Чан не уверен. Джисон, кажется, чувствует себя куда спокойнее.              – Ему нужно проспаться и пара таблеток аспирина с утра. Все было в целом нормально после помолвки, – он оборачивается к Чану и улыбается. – Не волнуйся, он вообще-то хорошо справляется. Хотя и не мог не оступиться в ночь накануне. Мне следовало догадаться, что к этому все идет.              Улыбка на его губах слегка подрагивает, когда Чан продолжает смотреть на него, молча и завороженно. Джисон переступает с ноги на ногу, нахмурившись в беспокойстве.              – Чан-хен?              – Посмотри на себя, – мягко произносит Чан, будто едва может в это поверить. – Ты совсем вырос.              Джисон вовсе не был ребенком, когда Чан уехал в Сидней. Никто из них не был, даже Чонин. Но видеть его сейчас, прекрасно осознающим, что происходит с Чанбином и как тому можно помочь, – это заставляет странное, увядшее было чувство расцвести в горле Чана. Ничего не изменилось в его отсутствии. Ребята все еще держались вместе, все еще были друзьями и, возможно, неразрывно сплели между собой жизни друг друга.              Его отсутствие, вдруг потрясенно осознает Чан, было закрашено поверх еще несколько лет назад – не из злых побуждений, а потому что парни вынесли уроки из того, что произошло между ним и Минхо; таким нелегким путем научились тому, что обещания несут вместе с собой тяжесть ожиданий, которую мало кто способен вынести. Вот почему Сынмин оплатил несколько дополнительных дней в этом отвратительно дорогом месте, вот почему Хенджин, действительно, сел за свой мольберт и вручную нарисовал розы на каждом приглашении. Вот почему Чанбин, несмотря ни на что, оставил все как есть и, стоило с этого начать, даже не пытался добиваться Хенджина.              Чан несколько раз моргает, и встревоженное лицо Джисона на секунду расплывается. Подойдя ближе, тот осторожно укладывает ладонь на щеку Чана.              – Что случилось? – мягко спрашивает он и притягивает Чана в объятия, когда тот не отвечает.              Чан позволяет ему держать себя. Дыры должны быть чем-то затянуты. К счастью, они хорошо разбираются в тканях.              – Я скучал по вам, ребята, – произносит он, крепче обнимая Джисона. – Не думаю, что говорил это как положено.              Следует пауза, а затем Джисон начинает хихикать, позабавленный.              – Ой, мы и так это знаем, болван ты.              Чан шлепает Джисона по шее, и тот взвизгивает и отстраняется, расплываясь в широкой улыбке. Чан смеется и тянется, чтобы обхватить его локтем за шею, заставляя начать извиваться в попытках уклониться. Их прерывает скрипучий и полный чрезмерной драмы голос.              – Никто не подаст несчастному воды?              Фыркнув, Джисон достает бутылочку с водой из мини-холодильника и кидает ее в голову Чанбину.              – Блять! – вскрикивает Чанбин, резко подскакивая. – Грязный сукин с… оу, меня сейчас стошнит.              Несмотря на то, что Чан в рекордные сроки доводит его до ванной, часть рвоты попадает на ногу Джисона. Чанбин избавляется от остатков своего ужина и удовлетворенно улыбается. За его спиной Джисон ругается и хнычет, стоя у раковины и пытаясь отмыться.              – Ты сделал это специально!              – Мне плохо. Ты винишь человека, которому плохо, в том, что ему плохо?              – Ты выблевал свое «плохо» на мои джоггеры! Они от Барберри!              – Ладно, – прерывает их Чан. – Пойду-ка я спать.              Его никто не слышит. Так что он просто вздыхает и удаляется.              Снаружи в коридоре царит смертельная тишина. Хотя еще только одиннадцать часов. Чан набирает сообщение Чонину о том, что вернется поздно, и, спустившись вниз, пересекает холл и направляется на лужайку.              Когда он выходит наружу, его тут же омывает шум океана. Подходя ближе, Чан замечает, что огни в Glass Bar погашены, зона отдыха освещается очень тускло, а мерцающая вода в бассейне отбрасывает странные белые тени на тоскливо стоящую вокруг мебель.              Единственный человек, сидящий на краю бассейна, пока еще его не увидел. Чан замечает горящий кончик сигареты.              – Знаешь, вода ведь ледяная, – произносит он как ни в чем не бывало, присаживаясь рядом на холодную плитку. – Планируешь заболеть и завладеть всем вниманием, прежде чем Хенджин успеет пойти к алтарю?              Минхо фыркает и стряхивает пепел в стоящую по другую сторону от него пепельницу.              – Что хочу, то и делаю.              Он замолкает, переводя взгляд на пепельницу, затем берет ее и ставит между собой и Чаном.              Тот поднимает бровь.              – Серьезно?              Минхо отказывается отвечать и только делает очередную затяжку, запрокинув голову. Ну ладно, может быть, близость тридцатника – это еще и не гарантия зрелости.              Когда он наконец говорит, его тон кажется ледяным.              – Что ты здесь делаешь?              Чан немного раздумывает над ответом и в итоге решается на очевидную ложь.              – За курткой пришел. А еще, не угостишь сигаретой?              Минхо смотрит на него искоса.              – Я думал, ты бросил.              Чан достает одну из протянутой пачки, зажимает ее между губами и наклоняется.              – Я и бросил.              Каменное выражение лица ничуть не сбавляет его решимости, и в итоге, щелкнув зажигалкой, Минхо подпаливает его сигарету. Чан отстраняется с довольным «хм-м» и тут же резко закашливается.              – Боже, – он выдыхает, – они что, без фильтра?              Минхо затягивается и усмехается.              – А ты и не отличишь? Показушник.              – Это вредно для здоровья.              – Я знаю, пап.              Чан тяжело вздыхает и делает еще одну затяжку, более медленную и осознанную. Но лучше от этого не становится. Снова закашлявшись, он сминает сигарету о пепельницу. Минхо бормочет «слабак» и подкуривает себе еще одну.              Чан закрывает глаза и откидывается, оперевшись на руки. Сигаретный дым сгущает воздух, и он чувствует, что снова ползет по минному полю воспоминаний назад к тем временам, когда Минхо курил исключительно сигареты с капсулами только потому, что прокусывание этих капсул казалось ему едва ли не медитативным упражнением. Это продолжалось пока тот не решил бросить и заняться пауэрлифтингом.              Чан находил зеленые коробочки в самых неожиданных местах, зажатую между подушек дивана, в глубине шкафчика со специями, однажды даже аккуратно уложенную на подоконнике в ванной. Он замечал все это, но не говорил ни слова, даже когда от Минхо в постели пахло дымом, смешанным с духами. Все было в порядке. Нельзя сказать, что ему не нравился запах или вкус никотина на его языке.              Пауэрлифтинг продержался месяц, так же как и «завязка». Воспоминания заставляют Чана улыбнуться. Он опускает голову к плечу, вслепую наклоняясь вбок, пока не натыкается на что-то твердое.              – Думаешь, ты такой крутой, сменил ментол сразу на нефильтрованные, – он приоткрывает один глаз. – Что ты пытаешься доказать?              Минхо пихает его назад, чуть сильнее.              – Не всё на свете это вызов, придурок. Люди меняются, – он поворачивается и выдыхает клуб дыма прямо в лицо Чану. – Тебе тоже стоит попробовать.              Чан машет рукой, пытаясь развеять едкое облако.              – Что попробовать?              – Измениться.              – Я и изменился. Ты просто никогда этого не замечал.              Минхо бросает на него резкий взгляд, а затем отклоняется, создавая между ними безопасное расстояние.              – Если бы ты изменился хоть самую малость, Бан Чан, – начинает он, – я бы не цеплялся за твою ебаную куртку ради тех жалких обрывков, что все еще мне знакомы.              Он поджимает губы и смотрит прямо перед собой. Его рука, подносящая сигарету ко рту, слегка подрагивает, но затем успокаивается.              Собственные руки Чана онемели настолько, что он даже не чувствует, где ладони соприкасаются с плиткой. С ощутимым усилием он садится прямо и всматривается в лицо Минхо, на котором мягкие волны бассейна оставляют дрожащие полосы света.              – Ты говоришь все это, даже не задумываясь, что я чувствую от твоих слов.              Минхо ничего не отвечает. Вода покрывается рябью и переливается на его лице. Болтающиеся в воде ноги замерли. Чан чувствует, как злость покидает его тело, а на смену ей приходит старое чувство утомленности близостью на последнем ее издыхании.              – Ты даже не спросил, чем я занимаюсь, – давит он. – Ты знаешь это, Минхо?              Сигарета Минхо догорает почти до самых его пальцев, он по-прежнему избегает его взгляда.              – Чем ты занимаешься, Чан?              – Работаю в зале отца, – то, как Минхо недоверчиво мотает головой, граничит с комизмом. Чан широко улыбается. – Ага. Я получил диплом по спортивной медицине попутно. Так что теперь работаю тренером полный день.              – Ты тренер? – глаза Минхо распахиваются шире, а рот в шоке приоткрывается. – Почему… ты никогда не хотел…              Чан пожимает плечами и опускает глаза на воду, все еще улыбаясь. Он физически чувствует потрясенный взгляд Минхо на себе. И это более чем радует.              – Ты не пишешь больше музыку? – тихо шепчет Минхо.              Есть два варианта развития событий. Он может быть честным, сказать Минхо, что не написал ни единой песни после их расставания, и рискнуть, что тот сложит два и два и предположит (скорее всего справедливо), что Чан потерял запал из-за развода. Или он может солгать, наплести что-нибудь об ответственности перед семьей, необходимости отбросить глупые увлечения и найти занятие, которым его отец сможет гордиться.              В конце концов побеждает разумный компромисс.              Чан качает головой.              – Не-а. Не тянет больше писать, – он бросает на Минхо взгляд. – Сойдет за перемену?              Минхо всматривается в него со странным выражением. Он поджимает и кусает губы то так, то эдак, но, кажется, никак не решит, что же сказать. В итоге он придвигается поближе. Улыбнувшись, Чан отодвигает пепельницу назад, чтобы сократить расстояние между ними, пока их плечи не прижимаются друг к другу.              Спустя пару долгих минут он укладывает голову Минхо на плечо, чувствуя, как замирает сердце, когда из губ Минхо вырывается дрожащий вздох.              – Я все еще танцую, – признается Минхо, будто бы Чан не в курсе всех его карьерных успехов. – В основном тренирую детей, но… я все еще танцую.              Его голова наклоняется, и Чан чувствует прикосновение носа Минхо к собственным волосам. Тот затихает на долгое время, с каждым выдохом чуть взъерошивая волосы Чана. В конце концов, Чан дергает его колено и убеждает вытащить ноги из воды. Его кожа все сморщилась и побелела, ногти на ногах кажутся болезненно-фиолетовыми. Чан кривится.              – Ничего не чувствую, – произносит Минхо, пытаясь пошевелить пальцами на ногах. Затем поднимает на Чана совершенно бесхитростный взгляд. – О нет, как же я теперь поднимусь в свой номер?              Чан закатывает глаза и притягивает Минхо за запястье ближе к себе, глядя прямо на его самодовольное лицо.              – Ох конечно, ты же у нас такой беспомощный.              Минхо изображает обморок и цепляется за толстовку Чана.              – Не отнесешь меня на ручках, Чанни?              Это было плохой идеей, использовать их прежние ласковые словечки, тем более без тени яда или сарказма. И судя по тому, как резко захлопнулся рот Минхо, Чан может сказать, что это была оговорка по Фрейду. Безобидная ошибка.              Что не является безобидной ошибкой, так это обхватить подбородок Минхо и склониться для поцелуя. Чан зажмуривается, будто голубь перед готовым вот-вот наброситься котом. Губы Минхо плотно сжаты под его собственными, и он уже начинает ощущать горячо бурлящее в груди сожаление.              Но спустя пару мгновений руки Минхо обхватывают его за шею, а холодные губы начинают двигаться, целуя Чана в ответ, сначала немного нерешительно, а затем так жестко, что, кажется, могут оставить синяки.              Чан задыхается и притягивает Минхо ближе, пока тот не оказывается на его коленях, вплетаясь пальцами в волосы Чана. Во рту Минхо ощущается вкус дыма, горький и едкий, прямо как его язык. Чан прикусывает его нижнюю губу, тот низко стонет и чуть хныча отстраняется. Он изучает лицо Чана, щеки порозовевшие, уши и того краснее.              – Ты продолжаешь меня целовать, – замечает он, наклоняясь, чтобы оставить еще один поцелуй, а затем снова отстраниться. – С чего бы это, Бан Чан-шши?              Чан размышляет между поцелуями.              – Может я… – его ладони укладываются на бедра Минхо, – скучал по этому… – их зубы сталкиваются, – скучал по тебе.              Губы Минхо проходятся по его челюсти, спускаются вниз по шее, и Чан раздумывает, не сказал ли он лишнего, не дал ли Минхо слишком много рычагов давления.              – Скучал по мне? – бормочет Минхо, уткнувшись ему в шею. – Разве ты меня не ненавидишь?              – Да нет.              – А стоит.              – Тогда и тебе стоит, – Чан издает судорожный вздох, когда зубы Минхо вонзаются ему в горло. – Должно работать в обе стороны. Даже весы.              Минхо снова появляется перед его глазами: губы влажные и покрасневшие, расфокусированные глаза захлопываются, когда он вновь прижимается к губам Чана в томительном поцелуе.              – Но я не ненавижу, – шепчет он.              Костяшки его пальцев нежно поглаживают щеку Чана, пока он изучает лицо того в поисках чего-то давно утерянного, медленные вдохи прорываются в тонкий слой воздуха между их губами, и Чан ждет, когда же то инстинктивное чувство неправильности настигнет его, завладеет его телом и оттащит от Минхо, создаст между ними дистанцию и избавит его от этой проникающей до самых костей боли, что толкает его к старым привычкам. Всматриваясь в не менее испуганное лицо Минхо, он вдруг с ужасом осознает, что оба они боятся одной и той же тоскливой апатии стареющего тела, томящегося на орбите, которая распадается. Что ж, хотя бы в этом они похожи.              – Что мы делаем, Чан? – мягко спрашивает Минхо.              И, может быть, именно поэтому никаких тревожных звоночков не раздается. Нигде в глубине не звучит гомон протестов. Крепче обхватив Чана руками, Минхо утыкается в основание его шеи, больше не желая узнавать ответ на свой вопрос. Чан вздыхает и плотнее запахивает на Минхо куртку, прижимая его ближе к себе, до тех пор, пока холод океанского воздуха не начинает пробирать их до костей.              В конце концов Минхо решает подняться в свой номер пешком.