имярек

К трём косой дождь, барабанящий в стёкла, наконец утих, они вышли из подвала, и в распахнутую дверь ворвалась сиреневая свежесть. Воздух был чист, умыт и молод, а у Маргариты в низкой траве тут же промокли ноги в открытых туфлях, но она только фыркнула. Выходя следом за ней, он увидел, как что-то желтеет возле калитки, и бросил: — Идите в беседку, я вас догоню. Возле калитки лежал свёрток, кажется, его перебросили через забор: груз был замотан в полосатую клеёнку и крепко перевязан бечёвкой. На столе в беседке он разрезал бечёвку и развернул свёрток: поверх содержимого лежала записка на вырванном из тетради линованном листе: «ники я все еще злюся. но мне сказали передать. на» — всё со строчной буквы, ни одной запятой. — Это от того вашего приятеля? — прижавшись к его плечу, спросила Маргарита. — Ага. Под запиской обнаружилось несколько экземпляров «Нового мира»: и в любом, сразу после оглавления, его слегка помпезное фото с сигаретой, — он отчего-то упрямо уговаривал сначала фотографа, а потом редактора, что фото ему нужно именно такое, — а рядом его пьеса под чужим именем-фамилией. — Значит, после изъятия тиража уничтожили не всё, — хмыкнул он. Взял верхний экземпляр и оглянулся на Маргариту: — Это моя пьеса «Пилат». Возьмёте? Она забавно наморщила нос и склонила голову набок. — Что если я дождусь, когда вы свяжете всю Ершалаимскую историю с романом? — Так будет даже лучше, — улыбнулся он и, отодвинув стопку «Пилатов», сел на диван, закинув ногу на ногу. Незаметно выдохнул: конечно, Маргарита легко может узнать не-его имя откуда угодно, но пусть прочтёт не под его текстом. — Вы так и не сказали ему про сокращение? — поинтересовалась она, опускаясь на диван рядом. — Отчего же, сказал. Он ответил, что я лучше последнего императора. Маргарита хихикнула. — Но не думайте, что он остался без уменьшительно-ласкательного, одно время я звал его только Алей, и возмущения по поводу того, что это якобы женское имя, не принимались. — А теперь? — Теперь он Алоизий, вроде как серьёзный человек, на студии работает. — А он знает о том, что он серьёзный человек? — Маргарита покосилась на записку без запятых. — Как был дураком, так и остался, — хмыкнул он. На крыше беседки началась птичья возня, и на секунду он отвлёкся, а когда вновь опустил взгляд, она отрешённо глядела на его лицо мимо глаз. — Вы давно знакомы? На секунду он задумался, стоит ли это рассказывать, но Маргарита спрашивала, кажется, с искренним интересом, так что он решил ничего не таить. — С двадцать какого-то… Кажется, аж с железной дороги. — Вы… были проводниками? — Она подняла бровь. — А, нет, — он снова хмыкнул. — Работали в железнодорожной газете. Разгребали письма читателей. Вечно приходилось сочинять фельетоны — у меня они уже в печёнках сидели, а Але ничего, нравилось даже, хвалился особенно удачными. Потом, когда нас обоих взяли в театр, главреж звал нас железнодорожниками и козырял сотрудничеством с рабочими авторами. Кажется, он даже сам себе поверил. Маргарита рассмеялась. — Не знаю насчёт него, но вы-то типичный пролетарий. — А то. — Разглядывая стопку «Нового мира», вдруг вспомнил. — Мы с ним вместе даже пытались издать юмористический журнал, я гордо выбрал название — «Ревизор». С готовой идеей пришли к издателю, а тот спрашивает «Кого это вы собираетесь ревизовать?». В общем, не удалась затея, а я, кажется, не очень-то и верил в успех, это Алоизий так увлёк. — Жаль, что не удалась, ревизовать всегда бы нашлось кого, — Маргарита улыбнулась и, поёрзав, улеглась головой ему на колени. Он хмыкнул и аккуратно запустил руку в её волосы: стараясь сильно не рушить причёску, поглаживал затылок, а она едва заметно тянулась к руке. — У него ещё младший брат был. И есть вообще-то, сейчас псевдоним взял и пишет с кем-то в соавторстве. А тогда только устроился к нам в газету, уволившись из уголовного розыска. И при этом — очень вежливый и приятный молодой человек, в отличие от. — Однако дружите вы со старшим. — Маргарита протянула руку и мазнула указательным пальцем ему по подбородку. — Не то чтобы дружу. — Он неуклюже пожал одним плечом. — Приятельствую. Слишком разными мы стали для дружбы. Он не знал, больше его удивляло то, как с каждым днём Алоизий всё лучше вписывается в то, что они когда-то собирались ревизовать, всё лучше приспосабливается, или то, что он отчего-то продолжает водиться с контрой и уродом Ники. Он смотрел на плющ, свисающий с крыши беседки и усыпанный мелкими каплями, и думал о том, что, пожалуй, они с Алоизием, Алей не были друзьями и десять лет назад. Какая-то расстроенная балалаечная струна дёргалась и жалобно звенела в груди оттого, что Алоизий никогда не был хорошим человеком, но всегда пытался быть хорошим другом. А ему этого оказалось недостаточно, потому что попытки, порой весьма неумелые, не стоили того, чтобы открываться тому, кто был ему чужд. Неслучившегося было жаль как смутный полузабытый сон, хотя и не настолько жаль, чтобы рваться памятью к этому сну и стараться вытащить его на поверхность. — Ну и вот, ещё в железнодорожные времена, — продолжил он, чтобы не забредать в лабиринт мыслей, из которого будет совсем не выбраться, — я сказал ему: зови меня либо Николаем, либо вообще никак. И Аля, как всегда, нашёл третий путь. — Он снова бросил взгляд на записку на столе. Маргарита приподнялась на локте и тоже перечитала послание: — А почему он злится? — А кто его знает? Сам он ничего не сказал. Это сейчас он злится, а через недельку снова придёт как ни в чём не бывало. — Он легкомысленно запрокинул голову и решил: Аля, конечно, молодец, что принёс журналы, но в роман он его ни за что не пустит. Много чести.