Дикий виноград

В автобусе на удивление не битком, они успевают втиснуться на самое заднее сиденье. Хорошо. Юра, зажатый между окном и братом, с рюкзаком на коленях, сползает больной головой на его плечо. Делает вид что спит. Хотя, где там. Живот скрутило от голода. Кажется, желудок уже плотненько облепил позвоночник и пытается переварить втихую. В столовке Юра подсунул большую половину своей порции старшему, сославшись на давнюю и яростную нелюбовь к гречке. Брат вроде взрослый уже, а все еще ведется на такие дешевые трюки. Смешной. И слишком доверчивый для окружающего их блядского мира. Прямолинейный, как рельсы, рядом с которыми они выросли. Пазик мотыляет по дороге, как эпилептика в припадке. Кажется, из радиаторной решетки вот-вот повалит пена или раскаленный пар. Хорошо, что они сидят далеко, в самой заднице салона. Хорошо, что плечо брата под щекой. Покатое и теплое. Приятное, даже несмотря на затхлую духоту вокруг. Юра к этому плечу жался бы щекой, даже если бы оно было горячее раскаленной сковородки, объятое пламенем, острее ножа. Если бы ему угрожали отрубить за это голову, Юра все равно бы уложил ее на братово плечо и замер так, ожидая расплаты. Разговор с классной порядком испоганил им настроение. В первую очередь, Саше. Юрка взбесился уже из-за этого. И сейчас сидел тише мха на могильной плите, давая старшему время успокоиться. Дыша ему в шею размеренно и осторожно. Прислушиваясь к нему даже сквозь гул и дребезжание металла. Время стирается и проскальзывает в никуда. Его слишком мало. Хочется задержаться в стальной утробе душного истрепанного салона, под гул неразборчивых голосов, раскачиваться вдвоем на асфальтовых волнах извилистой дороги, вместе подрагивать от каждой кочки, чувствуя, как сейсмика движения прошибает от копчика до затылка. На особо чувствительных рытвинах брат придерживает его голову, искренне веря, что младший спит, и это невероятное ощущение. Шершавая от работы ладонь ложится на щеку, накрывает ухо, зарываясь пальцами в волосы. Приятно. До отупения и полной потери ориентации в пространстве и времени приятно. Сашка тормошит его, ухватив за плечо, только за минуту до остановки. — Юр, очухивайся, нам выходить. Голос над самым ухом. Чуть хрипловатый. От него топорщатся волоски на загривке и все в штанах. Хорошо, рюкзак пережимает ненужное шевеление ребром какого-то из учебников. А когда они встанут, длинная футболка скроет это позорище. Юра хитрый. Он давно научился делать наивные глазки и сохранять невозмутимый вид, даже если обкончал брату ногу, глядя слишком яркий эротический сон с его же участием полночи напролет. Быть двуличной тварью в их тандеме - удел младшенького. В этом блядском мире самые опасные бляди те, у которых мордашка посмазливее. Так всегда говорил отец, имея ввиду сбежавшую Аяну, и хоть в чем-то Юра был с ним согласен. От автобусной остановки, состоявшей из укатанного пятака обочины и пары синих прямоугольных знаков на палках с обеих сторон, они идут в магазин купить немного жратвы. Дома совсем все закончилось, даже хлеб, и Сашка старательно высчитывает, что бы такого взять, чтобы осталось хоть немного денег с отведенной на неделю суммы. Юра не вмешивается, только молча подсовывает упаковку «Принцессы Нури» и печенье «Мария». Сашка эту сухую дрянь любит еще с тех времен, когда они лежали в больничке в инфекционном отделении, траванувшись на пару старой консервой, найденной в погребе. Юрке тогда было лет десять, и им впервые ставили капельницу. Самое яркое воспоминание: их с братом руки между больничных коек. Обе вытянутые над синим линолеумным полом и с тошнотворными прозрачными трубками, воткнутыми в сгибы локтей. Они были мелкими, перепуганными, и успокоились, только сплетя пальцы на весу. Хотя ужас от того, как натягивала кожу игла, приклеенная желтушным пластырем, почти парализовал. Медсестры потом разрешили им перебраться в другую палату и сдвинуть койки, чтобы пара чернявых, черноглазых пацанов перестала закатывать истерики перед каждой капельницей и не мешала пройти вглубь общей палаты своими сцепленными в замок ручонками. Все воспоминания Юры связаны с братом. Даже уход матери. Он слышал громогласный скандал родителей той ночью. Звуки ударов. Надсадный вой. Стук дверей и звук ломающихся досок. Саша все это проспал и на утро был похож на большеглазого взъерошенного вороненка, выпнутого из гнезда раньше времени. Он еще не умел летать и смотрел на разгромленную родительскую комнату глазами паники и детского, искреннего недоверия. Это же не могло происходить на самом деле? Домой они дошли за час на расслабоне. Разговаривали об экзаменах, предстоящем переезде, медкомиссии и планах на выходные. Саша опять уйдет в тракторную бригаду пахать, Юрке нужно выстирать их вещи и прибрать во дворе. Разговоры о бытовухе успокаивают. Брат перестал пыхтеть подавленной злостью. Улыбается не наигранно. Временами толкает кулаком в плечо, посмеиваясь над несмешными шутками младшего. Сашка, он очень добрый. Холмы под их пятками покрыты зеленью, как старые медные памятники. Травянистая окись на них тоже появилась под действием воды и солнца. Ее неторопливо лижет ветер, приглаживает на покатых вершинах. Село в низине вдоль реки осталось позади. Прямоугольники шиферных крыш сменились прямоугольниками полей. Железнодорожное полотно, проходящее по дальним холмам, как драконов гребень, щетинится густыми посадками. Старые деревья давно уже потемнели листвой. Местами там еще полыхают розовым пламенем самые тормознутые яблони, решившие расцвести в конце апреля. Слишком далеко, чтобы почувствовать их аромат. Но они с братом идут в нужную сторону и подходят все ближе. Последнюю треть пути будут шагать вдоль лесополосы. Там прелый запах мха, яблоневых цветов и прогудроненной железнодорожной колеи смешиваются воедино. Сашка после тракторной бригады пахнет почти так же: бензином, машинным маслом и древесными цветами: липой-яблоней-вишней. Он падает на койку и засыпает сразу же, а Юра перебирается к брату под бок, ткнувшись носом в изгиб жилистой шеи. Дышит им. За последний год старший вытянулся на полголовы и стал шире в плечах. Тяжелая работа вылепила его, как жирную пегую глину. Это не сильно заметно под одеждой, только предплечья, торчащие из рукавов футболки, у старшего смуглые-рельефные-в сетке выпуклых вен. Но Юра знает, какой он под мешковатой одеждой и застиранными джинсами. Знает, что живот у брата покрыт тонкой кожицей латунного цвета, и безволосая грудь стала гораздо выразительнее и рельефнее, чем раньше. Знает, что у Саши длинные жилистые ноги и сам он весь высушен солнцем и вызолочен материнской восточной кровью. Старая железнодорожная станция окружена огромными липами. Они узловатые, скрюченные, непрерывно шуршат восковыми листьями и прячут в своей тени двухэтажное здание с литыми чугунными колоннами перед входом. За торжественным караулом из столетних лип поднимают облака сизой листвы еще более громадные осокори. Их черные стволы похожи на титанические пародии колонн у входа на станцию. Кора шелушится и плодит колонии жуков не хуже навсегда запертых резных дверей заброшенного строения. У отца есть ключи от этой станции. И от всех хозяйственных построек вокруг нее. Раньше они с братом временами воровали их и ползали по пыльным каморкам-комнатам-кабинетам. Исследовали, находили и трогали странные штуки. Строили догадки о том, что для чего предназначено. Мать раньше работала тут телеграфисткой. Пока вокруг еще существовали три военные части, каждая засекреченнее другой, и железнодорожная станция числилась стратегическим объектом. Сейчас ничего не осталось. Только они двое и ржавеющие рельсы, вытянутые в стальную нить по гребням холмов. Юрка покосился на высокую башню с окнами-бойницами наверху, мимо которой они прошагали. Ее использовали еще во времена паровозов то ли, чтобы мыть их, то ли, чтобы заправлять водой. На самом верху, внутри каменных стен этой башни, кренилась к полу проржавевшая ёмкость, проклепанная на швах и ставшая пристанищем для птичьих гнезд. Они с братом и туда тоже лазили. Хотя лестница была такой шаткой, что от падения с высоты спас только маленький вес тогда еще совсем мелких пацанов. Снаружи башню опутывал дикий виноград, с каждым годом все выше взбираясь по стенам. Юра почти вживую видел, как эти пятилистные лапчатые лианы опутают башню полностью, превратив ее в торчащий возле путей фаллический символ. Хотя оно и сейчас вполне похоже смотрится. Только хуй не веселый зелененький, а каменный и с дырами пустых окон. Нельзя о таком думать. Им до дома метров сто. Сашка напрягается уже через пару шагов, углядев прислоненный к стенке старый велосипед бати. Херово. Раз папаша вернулся, им придется весь день ходить на цыпочках и стараться не злить родителя. А Саша еще со школы на взводе. Как бы не сцепился с батей. Они друг друга на дух не переносят, и есть за что. В их доме существует только одно правило — то, которое стукнуло в голову отцу именно в данную секунду. И это проблема сыновей, что они еще не освоили телепатию и не научились считывать очередную бредовую идею по движению бровей на пропитой роже родителя. В коридор они заходят осторожно, стараясь не производить лишний шум. Сбрасывают рюкзаки. Сашка отдает Юре пакет с продуктами, пока стаскивает с ног стоптанные кеды. Из своих младший выплевывается, бесхитростно стоптав задники. И, видимо, батя сидел прям у самой двери своей комнаты, раз просек едва слышный шорох и сдержанное дыхание сыновей в прихожке. Тут же выперся. — Че, приползли, дармоеды? — сразу же задает высокую планку батя и прет на замершего у самой двери Юру. Видимо, родитель голоден. Торбу с харчами он вырывает у сына, не спрашивая, тут же начинает ею шуршать, инспектируя содержимое. — Пузырь где? Сигареты? Че вы за дерьмо купили? Печенье? Блядь, печенье?! Две бабы растут… Отец у них - здоровый бугай, метра под два, и обрюзг от бухла, словно Джабба Хатт из старой киношки. Что примечательно, Лея Органа от него тоже сбежала. Правильно сделала, конечно, но вот в данный момент Юре от этого совсем не легче. Он это печенье пропихнул в их скромный продуктовый набор для брата и смотреть, как отцовские пальцы-сосиски крошат сухие пластинки, до смешного обидно. Словно в медвежьей хватке ломается и превращается в белесую сладкую пыль что-то гораздо большее, чем просто дешманские печеньки из сельмага. — Ну, так и не трогай его! — неожиданно даже для себя огрызается Юра и умудряется выхватить у опешившего отца упаковку. Зря, конечно. Очень зря. Злить отца нельзя. Особенно, когда он с порога уже в тихом бешенстве. Оплеуха прилетает раньше, чем Юра успевает среагировать. Печенье летит в сторону, а он сам - в дверь. Рука у отца тяжелая. От пощечины горит вся щека и ухо. В голове гудит, и это весь звук, который остался в мире. Юра не слышит ни крика отца, возмущенно поливающего матом оборзевшего в конец молокососа, ни рева вскочившего на ноги брата. Сашка старательно загораживает собой младшего, принимая бешенство бати на себя. Принимая удары на поднятые вверх руки, плечи, грудь. Юра видит все сквозь туман. Трясет головой, пытаясь очухаться и встать. Он не заметил, когда успел сползти по двери на облупленный пол. Когда удается встать, отец Сашу уже запинал в свою комнату. — Нет… — хрипит младший распухшими и совершенно чужими губами. — Нет-нет-нет! Спотыкается о порог отцовской конуры, буквально вваливаясь внутрь. Тут заваленный серым постельным бельем диван, совковый трехдверный шкаф и пара тумбочек со всяким дерьмом. В углу — дровяная печь, и рядом с ней - дверь в каморку. Все это Юра знает слишком хорошо, хотя они с братом сюда стараются не соваться лишний раз. Сашка стоит спиной к окну и молча таращится на отца, дыша так громко, что кроме этого полного обреченного бешенства дыхания Юра ничего не слышит. — Отец, не надо. Мы сейчас сходим и все принесем. Правда? — Юра с немой мольбой смотрит на брата. Согласись! Пожалуйста! Кивни! Не дай всему превратиться в то, чем все обычно заканчивается. — У нас как раз немного денег осталось. Мы просто забыли. Не злись. Сам же знаешь, мы тупые… Заставить голос оставаться спокойным, масляно-умоляющим и не дрожать - то еще испытание. Юра знает, что жалок. Он не такой, как Саша. Он не будет отвечать кулаками за оплеуху, от которой к завтрашнему дню опухнет пол-лица. По существу, ему плевать и на свое лицо, и на свою боль. Главное, не дать брату сцепиться с отцом. Потому что даже пробуханный и обрюзгший, этот урод сильнее их двоих, вместе взятых. Он может играючи искалечить. Он может не остановиться вовремя и что-то Саше сломать. Или даже… — Че встал? — кажется, это срабатывает: батя пырит на Сашку парой заплывших глаз, кивает на дверь. — Метнулся кабанчиком! Давай, борзо! Саша выдыхает, словно внутри него кто-то спустил наполненные раскаленным воздухом меха-кожухи, готовые разломать изнутри ребра. Опускает вскинутые в попытке защититься руки и медленно идет к двери, осторожно огибая отца по дуге. Кладет руку брату на плечо и старается вывести его из этой комнаты. — Э! Че удумал?! Пиздюк тут остается. Батя хватает и выдергивает одеревеневшего Юру вглубь своей берлоги из-под братовой руки, больно впившись пальцами под ключицу и опрокинув его угловатым телом косоногий столик рядом с диваном, отвешивает Сашке пинок, отправляя к двери. — Вали давай. И чтобы пулей. Сучонок пока в конуре посидит. А то совсем оборзели, мелкие выблядки… Тон у отца деловито-предвкушающий. Гласные вязнут где-то в глотке, выходят из пасти с самодовольным, смердящим бульканьем. От этого голоса все внутри леденеет. И то, что брат выходит из комнаты, подводит черту под необходимостью держаться и что-то из себя изображать. Когда Саши нет рядом, все всегда становится бессмысленным. Становится хуже. Их всегда было двое. И пока брат будет идти до деревни и искать, где там купить отцу водку и курево, все, что требуется от Юры, просто молчать. Быть тихим. Не злить. Не смотреть в глаза огромному косматому мужику, от которого у них с братом только фамилия. Он поднимает перевернутый столик и поднимается сам. Непонятно, зачем. Лучше было бы забиться в угол между шкафом и диваном, замереть там, пытаясь слиться с тенью и облупленной побелкой стен. Батя от такого перформанса тоже опешил. Даже пару минут понаблюдал молча, как Юра дрожащими руками возвращает на столик опрокинутую пепельницу и пару металлических, бурых от остатков старого чая чашек. — Кончай копаться! — рычит батя. — Пшел! О том, куда его потащит отец, догадаться было не сложно. Это их старая, знакомая с детства игра. Ужас тоже знакомо накрывает от первого же шага в сторону каморки. Юра мычит, трясет головой, упирается негнущимися ногами в замызганный пол. Безрезультатно. Зря старается. Это только злит отца. Он бьет, не глядя и не соразмеряя силу. Кулак врезается в тощий живот, и боль скручивает внутренности узлом, выжигая весь кислород в легких заживо. Юра бы блеванул, если бы было чем. Пустой желудок просто взрывается лезвиями, перерубая позвоночник напополам. Выровняться Юра уже не может. Болтается тряпкой в руках отца, пока тот тащит его к двери, отпирает и толкает в сырую, темную пасть. Тут пахнет землей и плесенью. Когда-то это было стенным шкафом для всякого хлама. И полки, и пол батя разломал и сжёг в печи очень-очень давно. Теперь каморка похожа на вертикально поставленный гроб. Дверь захлопывается с громким стуком, отсекая весь свет. Весь мир. Юра лежит в темноте. Под ним земля. Стены тут исцарапаны на высоту метра. На внутренней стороне двери тоже следы от его ногтей. Ручки нет. С той стороны дверь заперта на засов, и биться в нее нет никакого смысла. Если Юра будет кричать, дверь откроется, и отец его изобьет. Для этого рядом с печкой всегда стоит кочерга с массивной деревянной ручкой. Самый большой страх его детства: отец забудет перевернуть орудие наказания и ударит заостренным металлическим концом кочерги, вгоняя его в Юрин череп. Он давно достаточно взрослый, чтобы не пытаться выскрести себе лаз из этого маслянисто-черного ада сквозь стены или дубовые дверные доски. Он прекрасно знает, что лучше лежать и не шевелиться. Но ужас привычно отнимает возможность ясно мыслить и заползает в череп сквозь широко распахнутый в немом крике рот. Сквозь забитые тишиной уши. Сквозь ноздри, вместе с запахом земли и сырого камня. В Юре больше нет ничего, кроме ужаса. Страх жрет изнутри. Пальцы сами начинают безостановочно скрести. Юра так и остался лежать, скрючившись там, где упал. Уткнувшись головой в угол, нагребая конвульсивно работающими ладошками комья земли. — Саша вернется. Он скоро придет. Он меня вытащит. Саша придет. Он вернется. Саша. Вернется. Саш-ш-а… Саднящие, разбитые губы беззвучно шевелятся, пряча немую молитву в угол земляной конуры, пальцы зарывают имя брата, как сокровище, поглубже, чтобы не украли. Времени здесь нет. Есть только мрак, ужас и крошащиеся комья земли, на которых Юра лежит, постепенно отмирая кусок за куском. Избитое тело коченеет, становясь нечувствительным.