Дикий виноград

— Блядь! Пидорасы! Я знал, что вы оба гомики! Знал, сука! Такие же шлюхи выросли, как ваша мать! В ослепительно-ярком свете подвешенной под потолком лампочки Юра видит только пол, оказавшийся вдруг удручающе близко. Голова раскалывается. От удара отцовского кулака, кажется, череп треснул, и оттуда теперь должно вытечь все содержимое: мысли о брате, воспоминание о его губах, пойманный паникующий взгляд, обращенный только на него. Юра плохо соображает и вяло шевелится. Просто зажимает ладонями затылок, стараясь удержать внутри черепа все свои потаенные сокровища. А за его спиной что-то грохочет и опрокидывается. Ругань смешивается со звуком ударов. Он оборачивается, стоя на коленях между их с братом кроватей со спущенными до колен трусами, и отупело смотрит, как Сашка дерется с отцом, совершенно голый и растрёпанный. Яркий рубин в найденной вчера сережке перекликается и жутко гармонирует с кровью, размазанной по его лицу, текущей из разбитого носа и губ, которые Юра целовал всего пару мгновений тому. — Господи, нет… — шепчет панически Юра, кое-как вставая на подламывающиеся ноги. Перед глазами все плывет. Пол сразу становится ненадежным и прогибается под босыми ногами. Но он упрямо шагает вперед, вешается на занесенную для удара руку отца. Кричит: — Не тронь его! Это все я! Слышишь?! Это я! Он не хотел! Он ничего не делал! Отец огромный, словно огр из засаленного томика Толкиена. Он смердит перегаром и немытым телом, грязью, яростью, чистым бешенством. Он, не глядя, отшвыривает от себя младшего и вколачивает старшего в рассохшийся от времени хлипкий шкаф. Треск ломающейся древесины глушит звуки ударов, которые Саша тщетно пытается если не парировать, то хотя бы пережить. Юра, налетевший грудью на металлическую быльцу своей кровати, кашляет кровью и упрямо ползет обратно. Как затравленное животное, отупевшее в предсмертной агонии до единственного оставшегося инстинкта — вцепиться зубами в хищника, бросается на отца. Запрыгивает на жировой холм необъятной спины, царапает ненавистное лицо, орёт что-то несвязное, видя перед глазами только мутные пятна и плавно затухающий свет. И этот свет окончательно меркнет, когда взревевший отец перестает молотить пудовыми кулаками Сашку и стаскивает с себя младшего, как кутенка, схватив за загривок. Юра летит в распахнутую дверь, уже ничего не соображая. Он не чувствует удар о пол и то, как отец вываливается в коридор, чтобы пнуть под ребра почти голое бледное тело. Не видит, как Сашка выползает из развалин шкафа и, спотыкаясь, тащится за отцом. Пытается его оттолкнуть. Пихает его в грудь, и они вместе вываливаются через входную дверь на улицу. В себя Юра приходит от пощечины. Стонет, смаргивая незнакомый потолок над собой. Потом цепляется мутным взглядом за люстру с пластмассовыми сосульками. Он ее знает. Это комната отца. Еще одна пощечина застилает уши высокочастотным гулом. Словно в барабанные перепонки заполз вытекший из телевизора белый шум. — Че, очухался, пидор? Отец трясет его, пережав ладонью горло. Вздергивает за шею, вдавив спиной в быльцу старого дивана. Юра сидит на полуголой задницей. Трусы скомканы где-то на уровне щиколоток, скрутились жгутом и перетянули ногу. — Хуи, значит, любишь? Нравится тебе такое? — продолжает бормотать батя, шаря свободной рукой у себя на поясе, где-то между засаленной майкой в буро-желтых пятнах и синими трениками с обвисшей мотней. — Саша… — у Юры в голове все еще взбитый в розовую пену фарш. Там нет ничего конкретного, кроме мыслей о брате и потребности увидеть его. — Где брат? Что ты с ним сделал, урод? Так говорить не стоило. Так говорить Юра себе никогда не позволял. Но сейчас он надломлен и плохо соображает. Полупридушенный, пытающийся сфокусировать уплывающий взгляд на обрюзгшем лице с сальными волосами и светлой щетиной. Еще одна пощечина. Юра дергает головой и стонет, сплевывая кровавую слюну на подбородок. — Сдох твой брат. Урыл я его! Понял? Гниет в подвале твой Саша! Завтра прикопаю. Отец орет прямо в зеленовато-белое лицо единственного теперь сына и тянет его за горло вверх. Чтобы поставить на колени. Чтобы удобнее бить по неподвижно-неживому лицу. Юра ослеп. Он оглох и тоже уже почти умер. Вот прямо сейчас. В этот самый момент все внутри него умирает. Пока отец стаскивает по сальным ляжкам свои треники вместе с семейками, болтая перед лицом Юры обмякшим мясистым хуем. Юра не чувствует ни исходящей от немытого тела вони, ни пальцев, которые хватают за волосы и тянут его голову к смердящему отростку. Он превратился в тряпичную куклу с вынутой душой, с обрезанными нитями, которые вплетали его в реальность, заставляли двигаться и жить. Обмякшие руки висят вдоль тела и не пытаются отбиваться, когда отец мажет членом по щекам и губам, тычется вялым в плотно сомкнутый рот. — Давай, шлюха малолетняя. Открывай пасть. Ты же любишь хуи. Ты же этого хотел, грязный гомосек. Бессвязный бред сыплется ядовитым градом. Трясущиеся руки бесцельно сражаются с залитым слезами лицом, пережимают нос, лезут толстыми пальцами в рот, натыкаясь там на сцепленные намертво зубы, сквозь которые Юра зачем-то все еще судорожно дышит, втягивая смердящий воздух по чайной ложечке. Это не может быть правдой. Нет! С Сашей все в порядке. Он сбежал, а ублюдок сказал, что убил его, чтобы сделать больнее. Брат никогда бы не бросил его. Он не умер бы в одиночку. Сдохнуть они могут только вместе. Эта мысль простреливает разрядом дефибриллятора, вновь запуская внутри избитого тела процессы экстренного реагирования. Сознание мигает, как готовая перегореть лампочка, выхватывая обрывки происходящего. Отец бесится от того, что не выходит затолкать хуй сыну в рот, и отталкивает его от себя. Упасть удается почти удачно, на бок, и ноющее каждой клеточкой тело пытается уползти подальше почти самостоятельно, без участия сознания. То, что попытка бегства не дает результатов, вполне ожидаемо. А вот происходящее дальше — нет. Забитый и не включившийся до конца мозг не может уловить грань реальности. Реальности, в который его ловит за щиколотку и подтягивает к себе по грязному полу отец. Его пальцы, лезущие между ягодиц, царапающие нежную кожу ногти-лопаты. Юра орет, захлебываясь ужасом. Бьется в припадке. Стучится в пол, словно с той стороны могут открыть и впустить его глубже, похоронить заживо, открыть лазейку в укрытие, где отцовские лапы не достанут, не будут раздирать ягодицы, стараясь пошире раздвинуть. Хотя, по ощущениям, скорее разодрать Юру напополам. Батя проталкивает пальцы внутрь судорожно сжатого кольца мышц. Шарит там, словно пытается нащупать мелочь в кармане. Насухо и сразу двумя. Это почти гасит свет в затуманенной ужасом голове Юры вспышкой острой, режущей боли и отвращения. Он теряет последние силы к сопротивлению и перестает орать во всю глотку в безучастный, не пропускающий под землю пол. Просто задушено скулит на каждом выдохе, булькая слюной на разбитых губах, смешанной с концентрированными ужасом и болью. То, как отец пытается вставить в расцарапанный анус совершенно безжизненный, вялый член, смазывается и происходит словно уже не с ним. Только неразборчивый мат и удары по спине кулаками заставляют опять на пару мгновений выплыть на кромку своего личного бездонного ада, захлёбываясь соленым ртом воздух от новой порции боли, принесенной отцовскими руками поверх синеющих острых лопаток. Услышать, как батя бормочет: — Ебаный в рот… не стоит. И сползает с него, пару раз пнув под ребра ногой, как дворового пса. Юра в полубреду. Перекатывается на спину от ударов. Внутри его черепа тоже все перекатывается, смазывая очертания обшарпанной комнаты вокруг. Единственное яркое пятно — экран телевизора, где беззвучно спариваются порноактёры. — Ща, бляденыш. Схожу к Семенычу за пузырем, и все заработает. Отец деловит и замотивирован. Свиные глазки на опухшем лице сверкают озарением истинного садиста. Он подтягивает портки, заправляет в трусы безжизненный член и оттаскивает Юру к каморке. Бросает, как мешок, полный мусора. Опять тьма. Запах земли. Только в этот раз Юра со всем согласен. Падает на дно персональной могилы. Не шевелится. Не пытается свернуться клубком или занять более удобное положение. Истерзанное тело лежит на черной рыхлой подстилке, как переломанный манекен, согнув сбитые колени, уткнувшись затылком в камни фундамента ниже уровня стен. В нем почти не осталось ничего человеческого, ничего живого, только пустое, запрокинутое вверх лицо. Если Саши больше нет, если отец сказал правду, его тоже не существует. Ему осталось только окончательно остыть, врасти в прелую землю и превратиться в корм для червей прямо тут, не покидая дома, который их с братом уничтожил.