Дикий виноград

Две обнаженные фигуры по грунтовке в сторону леса. Они бредут. Взявшись за руки, хотя так неудобно. У Сашки за плечами рюкзак. У каждого в руках стоптанные кеды. Старший вместе с обувью тащит топор. Мелькают босые пятки, сутулятся спины в ссадинах и кровоподтеках. Они сейчас не почти взрослые парни. Из дому сбегают двое детей. Затравленные и избитые, разломанные на осколки. Вся их взрослость истрепалась и рассыпалась, обнажая уязвимое нутро. Мальчики сбегают от чудовища. В затылках роятся фантомные звуки: звон велосипедного колокольчика, скрип шестеренок, пыхтение огромного монстра, желающего сожрать их живьем. Они бежали бы, если б могли, но покалеченные тела едва способны делать шаги. Самое страшное — если отец вернется до того, как они спрячутся под подолом леса. Именно этот страх толкает их в спины, не давая обуться. Если батя увидит две смазанные рассветным туманом фигурки вдалеке, точно бросится догонять, ведомый одним звериным инстинктом, своей больной идеей избавления мира от пидоров. Искать целенаправленно вряд ли станет. Скорее всего, он поехал за водкой, а, значит, найдет себе более важное занятие, чем поиск пропавших сыновей. Их провожает бесконечная железнодорожная колея. Тянется стальной гребенкой по насыпи из черного щебня, ныряет в открывшуюся прорезь в темной лесной стене. Рельсы взрезали беспокойно колышущийся массив деревьев, затушёванных бело-сизым туманом. Он непрерывно выкатывается из-под огромных стволов. Сочится, наслаивается волнами, омывая бредущие к лесу фигурки, как святая вода - грешников. Дорога шипит под пятками скользкой от росы травой. Рассвет уже почти тут. Он топчется за занавесом горизонта, как стыдливый актер за кулисами, ждет своего часа, набирается храбрости и громко дышит первыми лучами сквозь брешь в небесах. Ночь сходит с мира, как старая кожа, отшелушивается кусками обесцененного серебра, обнажает краски, приглушенные туманом. Птичьи трели, множащиеся под куполом леса, словно эхо колокольчика в храме, зовут беглецов к себе. Они уже почти спасены. Цепляясь друг за друга, утопают в тумане на пороге леса. Еще пять шагов - и арка из кленовых веток над дорогой благословит и спрячет пару беглецов, обнаженных и окровавленных, как пара язычников в разгар страшного ритуала. У Саши подрагивают пальцы, сомкнутые вокруг запястья брата. Юра следит за ним краем глаза, не решаясь взглянуть в упор. Вся левая сторона его лица, шея и плечо залиты огненно-красным. Кажется, этот цвет разгорается вместе с рассветом позади них. На брата страшно смотреть. Можно только стискивать его руку до онемевших пальцев и панически вслушиваться в рваное дыхание, ненавидя каждую орущую пташку в округе, мешающую прислушиваться к драгоценным выдохам и вдохам. Вместе с дорогой из лесу вытекает ручей. Он небольшой и быстрый. В крае, где землю смяло движением литосферных плит в гигантские складки, все реки стремительнее, чем им полагается. Ручеек омывает корни леса, заворачивает в пробитый под железкой тоннель и с той стороны насыпи петляет меж пшеничных холмов. Километра через три он вольётся в длинное озеро среди полей. А здесь - это повод отмыть с себя кровь и остудить ноги. Саша тянет младшего к ручью, сворачивая с дороги. Они уже углубляются в лес метров на двести. Теперь опушки не видно, и вокруг опять почти темно. Только там, где вода, деревья расступились, давая еще серому небу увидеть лихорадочно-зеленую блестящую ленту. Братья бросают обувь на листья давно отцветшей лесной фиалки, Саша роняет рюкзак, ловит брата за вторую руку, ведет к воде, пятясь назад и наблюдая за тем, как Юра осторожно перебирает ногами по утопленной в воде траве, идя за ним. От холода в ступни сразу же вонзаются иглы. Мелкий морщится, кривит окровавленные губы. Его не хочется отпускать. Это кажется неправильным и совершенно лишним действием, хотя для того, чтобы ополоснуться, нужны руки. Воды им по щиколотки, и из-под ступней всплывает маслянисто-коричневый ил. Его сразу же подхватывает течением и относит вдаль между прядями причесанной водой травы. Все-таки выпустив братовы ладони, Саша приседает на корточки. Зачерпывает полные горсти и умывается. Холод сразу же струится по груди, жалит. Обмякший член болтается между ног. Слипшиеся волосы неприятно тянут, приклеившись к шее. Юра рядом падает на колени, словно собрался молиться. Но вместо поклонов лесному богу нервно трет себя смоченными ладонями по ногам и груди. Потом вырывает из ручья целый пучок травы, комкает его в изумрудный ком и остервенело себя моет, словно его задача - содрать с себя кожу. — Эй, полегче… — прерывает брата Саша, опять ловит его взбесившиеся руки, вытряхивает из них зелень. Потом ловит его всего. Обнимает напряженные, дрожащие от холода плечи. — Все позади. Слышишь? Мы туда больше никогда не вернемся. Все. Он больше тебя не тронет. Юра молчит. У него горячий выпуклый лоб, которым он жмется к плечу брата. Тяжело дышит, собираясь с духом или собирая себя из осколков. Что бы оно там ни было, Саша не мешает. Саша ждет. Пока брат не оживает достаточно, чтобы самому поднять голову. Младший липко дышит в щеку. Смотрит на проколотое левое ухо старшего, оказавшееся перед глазами. Золотое колечко с красным камушком не до конца отмылось. На нем запеклась кровь. Хочется прикоснуться к нему губами. Поцеловать, благословляя, забирая себе последние крупинки алого, чтобы остался только граненый рубин. — Куда мы теперь? Юра спрашивает, просто чтобы не молчать. Он и сам догадывается, каким будет ответ. — К бабке Анне. Попросимся на пару дней, а там что-нибудь придумаем. Разумное решение. Им ничего другого не остается. Им не к кому больше идти. Старушка вряд ли прогонит, хотя она никогда особо не лезла в дела Витька и его сыновей. Тут так принято: не видеть синяков на лицах чужих детей. Всех ведь воспитывали розгами? Анна - их единственная родня. Седьмая вода на киселе, конечно, но хоть не совсем чужой человек. Если точнее, бабулька, живущая на хуторе за лесом, была двоюродной сестрой их бабушки по отцовской линии. В детстве парни часто у нее гостили, но чем старше становились, тем реже к ней приходили. Было стыдно принимать у старушки деньги, которые та постоянно совала бедовым «внукам», и придумывать каждый раз новую ложь о следах побоев. В результате все скатилось до двух посещений в год. В конце осени, на храмовый праздник, и на Рождество. — Тебе к врачу нужно, Саш. Крови слишком много. У младшего голос охрипший и слабый. Он почти тонет в журчании ручья и трелях птиц. Саша устало улыбается, кивает, чтобы успокоить брата. Он сейчас на все, что угодно, согласится, лишь бы Юрке легче стало. Сашка встает и обходит младшего, чтобы окончательно его обмыть, чтобы они могли отправиться дальше. С голыми задницами к бабке не придешь. Младший лежал в земле. А вещи на грязь и кровь напяливать не охота. Вот только все рациональные мысли из Сашкиной головы вымывает сразу, как он оказывается за спиной брата. Он видит. Видит кровоподтек от отцовских пинков на полспины и то, что ниже. Следы от пальцев на мучнисто-бледных ягодицах. Царапины, словно кто-то пытался его разорвать надвое. Там все разодрано и в крови. — Блять… — срывается у него с губ. Саша сам не понимает, зачем тянет руки к этим чудовищным отметинам. Может, надеется, что они ему мерещатся, и все это не на самом деле. Что это не то, о чем он думает. Юру подбрасывает от прикосновения, как от высоковольтного разряда тока. Он шарахается. Падает в воду, переворачиваясь в полете, словно кот, только наоборот. Плюхается в ручей на спину, вздымая облако хрустальных капель, и отгребает подальше, взбив брызги босыми ногами. — Тихо. Я не трону. Все в порядке, Юр, успокойся! — перепуганный не меньше, чем брат, Саша тараторит, тянет вперед распростертые руки, словно собрался ловить перепуганную птицу. Словно брат может всплеснуть крыльями и улететь под лесные своды к заливающимся истерикой соловьям. — Это не… — начинает мямлить Юра и затыкается. Сказать ему нечего. Зубы на секунду сжимаются, нервно клацая. Он поглубже вдыхает холодный воздух и садится в окружении мокрой травы. — Извини. Просто не ожидал и испугался. Давай идти уже. Это значит: я не готов говорить о произошедшем. Это переводится: пожалуйста, сделай вид, что ничего не видел. Этого Саше вполне достаточно, чтобы все понять и послушно встать на ноги, протягивая брату руку. — Да, мелкий. Пошли. То-то бабка Анна обрадуется нежданному визиту. Непонятно откуда берутся силы, чтобы улыбнуться и потянуть на себя младшего. Юра встает, и подпалины кровоподтёков выглядят на нем, как нанесённая на фарфор краска. Кажется, потрешь немного - и все сойдет. Вот только эти следы въелись намертво. Их не получится отмыть. Зато вода у их ног смывает все следы пребывания Юры в объятиях ручья, расчесывает длинную мягкую траву ровными прядями по течению, становясь вновь неприкосновенно чистым. Вот и им бы так. Отряхнуться и сбросить все случившееся, как лёгкую чешую. Лес над ними не спеша переплавляет в огне медленно разгорающегося восхода черный свинец стволов на драгоценное серебро и слюдяные кристаллы росы. Одеваются молча. Юра - в синюю футболку и спортивки с белыми лампасами. Саше достались мешковатые серые шорты и белая майка. Ткань сразу становится мокрой, впитывая воду с кожи. Противно липнет к ноющему во всех местах телу. Они выглядят жалко и отчаянно храбрятся друг ради друга. Обуваются. Саша берет рюкзак со всем, что у них осталось. Бредут обратно к покинутой дороге. Путь через лес обещает быть долгим. Адреналин в крови отпустил, и боль все ярче вспыхивает, выворачивая суставы и сухожилия. Хочется выть. И не только потому, что тело скулит о своих повреждениях. Саша сжимает зубы покрепче и цепко следит за младшим. В голове пусто. В груди неназываемая жуть. Дышать приходится всхлипами, каждый раз зажимая между зубов кончик языка, чтобы ненароком не сказать лишнего. Не спросить ничего. Не начать извиняться за то, что опять не смог. Ни защитить, ни вовремя прийти на помощь. Ни-че-го. Грунтовка в лесу коричневая, как шкура шелудивого пса. Бурая, словно грязное рваньё. Листья на ней свалялись и истлели, как шерсть на падали, уже не угадать, каким цвет был изначально. Стрекот птиц в кронах деревьев похож на звук зазубренного лезвия по ржавому листу металла. Пилит мозг на сочащиеся агонией ломтики. Сашке кажется: он даже видит, как сверху сыплются хлопья этой ржавчины из острых птичьих клювов. Но это просто отблески новорожденного, разорвавшего горизонт рассвета, касающиеся слоёного тумана между древесных свай. Огромные вязы, ясени и клены, дубы, перевившие ветви в артритные узлы старческих пальцев, липы с глянцевой листвой, словно ее кто-то полночи вылизывал. Все это немое воинство стоит, уткнувшись макушками в зенит. Звенит росой и пойманным в верхушки ветром. В лесу спокойно. Можно себя обмануть и не думать о том, что рядом идёт младший брат, который… которого… НЕТ! Прочь! Сашка трясет головой, отгоняя тошнотворные мысли. В черепе перекатывается боль. Она помогает переключиться на необходимость идти дальше, даже если от этого шатает. И то, что младший тут же оказывается вплотную, подлазит под руку, пытаясь перенять на себя часть веса и поддержать — окончательно добивает. — Юр, я нормально… — неуверенно бурчит старший, глядя на жмущегося к боку парня. — Угу. Хорошо. — соглашается тот и не отлипает. Так и бредет, обнимая за талию, просунув руку под рюкзаком и опустив голову, словно нет ничего интереснее наблюдения за их ногами, поддевающими прелую листву на лесной дороге. Ему нечего сказать. И не остается ничего иного, только покрепче ухватиться за худое тело младшего брата, откуда-то нашедшего в себе силы для поддержки, хотя Саша на его месте мог бы, наверное, только орать и сходить с ума.