Дикий виноград

Первый двор у опушки. Дом в маслянистой лесной тени. Он липнет высокими стенами к живой бахроме из веток и листьев. Чаща дышит на крышу сивым туманом, как зазевавшийся служка ладанным дымом из позвякивавшего кадила, капает холодной слюной росы с приоткрытых лиственных губ. Лес освящает старый дом у своих корней и новый день, выползающий из-за горизонта. Птичьи голоса вместо гимнов мальчиков-певчих на клиросе. Кровь на телах и лицах братьев-беглецов, как причастие и искупление всех прикопанных в отчем доме грехов. Сашка стучит в калитку, поднимая иерихонский шум. В ответ на их вторжение первым реагирует огромный алабай во дворе лесника по соседству. Дед Федор живет забор-в-забор с их дальней родственницей и держит слишком много зверья для своего преклонного возраста. У него там две огромные лошади, козы-птицы, спящие по сараям. Анна выходит не из основного дома. Большое строение на высоком каменном фундаменте стоит памятником ее умершему мужу и уехавшим далеко-далеко детям. Бабка живет в летней кухне, состоящей из двух комнат и тоже вполне тянущей на статус полноценного жилья. Просто тут так принято, строить отдельный почти-дом возле дома, чтобы там готовить жрать людям, скотине, заниматься своими делами. — Ох! Сыночки? Что ж это вы? Бабка Анна в цветастом халате поверх батистовой ночной сорочки в пол простоволоса, и седые лохмы летят по ветру, едва поспевая за худой юркой фигуркой. Старушка семенит к калитке, подслеповато щурясь. Очки, платок, уличная обувь — все это осталось возле ее постели, когда хозяйка выскочила спросонья на шум. Чтобы разглядеть лица парней, Анне пришлось подойти почти вплотную. Она отпирает калитку и истошно орет: — Федь! Федь, беда! Дед Федь на вопли соседки прилетает быстрее, чем незваные гости успевают зайти во двор. Косматый лесник с седыми волосами и отчего-то все еще огненно-рыжей, отказывающейся седеть бородой из своего бревенчатого дома выпрыгивает в одних портках и с двухстволкой. Белый с коричневыми пятнами алабай при виде хозяина заходится лаем еще громче. — Аннушка? Что случилось? Широкая грудь Фёдора в рыжевато-инистых волосах и странное сочетание дряблой кожи поверх все еще налитых мышц выбивает наблюдателей из колеи. Старость как-то не так должна выглядеть. Деду словно никто не сказал, что в его 60+ нужно ходить, согнувшись, и кряхтеть-пердеть. Старик с винтовкой на плече похож на умудренного жизнью, опытного вояку, способного дать фору салагам, а не на лесника-пенсионера. Юра хмурится и сильнее сжимает руку брата в своей. Сложно сказать, что его заставляет нервничать больше: полуголый верзила-дед, перевесившийся через забор между дворами, или ружье в его руках. — Да ты что, ослеп, Федь? Посмотри на внучков! Этот ирод их совсем искалечил! Фельдшеру звони, старый! Простоволосая бабка машет рукой на соседа и одновременно тащит обоих “внучков” дальше во двор. К распахнутой двери летней кухни. Ослушаться “Аннушку” сосед, точно, не может. Бежит трусцой обратно в свой дом выполнять поручение, пока бабка ойкает-айкает, заталкивая парней в теплую кухоньку, пропахшую малиной и кислым тестом. На всем хуторе мобильные телефоны есть от силы у трёх людей, и дед Федор - один из них. Бронебойная серо-зеленая Nokia у него хранится в серванте, и сейчас старик вызывает по ней врача, пока соседка суетится на кухне, усадив парней на лавку у окна. Все дальнейшее смазывается в сплошной комок неловких фраз и бесполезной беготни. Анна носится по двору от дома до кухоньки, что-то непрерывно таская в морщинистых жёлтых руках. Пытается то накормить братьев, то засыпать вопросами, то уверить, что все будет хорошо. Орет на соседа через забор, словно это может ускорить прибытие фельдшера. Потом орет на него уже на своей кухне, когда тот притаскивает мед, медовуху, настойку прополиса и сигареты. Они громко спорят о том, курят «внучки» или нет, забыв спросить об этом самих притихших парней. Юра в разыгравшемся балагане почти забывает о собственных травмах и только не до конца вымытая кровь в волосах брата заставляет его нервно жаться коленом к колену Саши и периодически трогать его за запястье, словно проверяя материальность старшего. Перебранку соседей прерывает сигнал машины у ворот. Фельдшер приехал не один. Смуглый, похожий на цыгана мужик, отвечающий за здоровье населения на хуторе, в соседнем селе и на их маленькой железнодорожной станции, притащил с собой участкового, очевидно, решив дважды не ездить. С приходом новых гостей в кухоньке становится совсем тесно, и бабка Анна споро разгоняет собравшуюся толпу. Федора – к себе во двор. Сашу с Юрой - в подготовленную для них в доме комнату. Сначала к ним запускают фельдшера. Потом уже к нему добавляется участковый. Хмурый врач с дерматиновым чемоданчиком и желтыми белками глаз деловито осматривает парней. Прощупывает ребра, слушает дыхание стетоскопом, пальпирует животы. Ранку на голове старшего заклеивает бинтовым тампоном и пластырем, приговаривая классическое «до свадьбы заживёт», не уточняя, до чьей именно. Юре подобные высказывания не нравятся даже в шутку. Руки фельдшера на своих ребрах не нравятся ещё больше. Штаны младший предусмотрительно не снимает. На вопрос о том, где ещё болит, говорит «голова», умалчивая о сбитых коленях и других, ещё более неудобных травмах. Вошедший после осмотра участковый похож на тощего кота-крысолова. Из тех, которые всегда длинные-нескладные с торчащей вдоль хребта шерстью. У участкового торчат усы. И вместо милицейской формы – серая рубашка, явно мечтающая быть хоть однажды поглаженной. Он задаёт вопросы о случившемся. Потом спрашивает, хотят ли они подать заявление на отца. Объясняет, что нужно съездить в город и освидетельствовать побои. Юра говорит свое паническое «Нет!» ещё до того, как выскажется старший. Они смотрят друг на друга долгие полминуты. Саша все понимает. Это понимание темнеет в карих зрачках, как как расползающаяся по водной поверхности сажа, затягивая все чернотой. — Мы не будем, — отвечает Сашка. — Все равно ему только штраф выпишут. А нас дергать будут на всякие суды и освидетельствования без конца. Просто не хочется, чтобы он пришел сюда и начал буянить. Я уже совершеннолетний. Можно же как-то оформить мое нежелание возвращаться домой и взять брата под опеку? Участковый чешет усы, что-то свое прокручивая в голове. Он, точно, не хочет возиться с протоколом и заводить дело на своем участке. — Я поговорю с Витьком. Объясню ему перспективы. Если придет сюда и будет будить, звоните. Ну, и свидетель, видевший ваши побои, у нас есть, так что если отец ещё раз… вот тогда… Фельдшер оставляет какие-то таблетки и просит вызывать скорую, если станет хуже. Он выписывает рецепт на мази и препараты с незнакомыми названиями, долго говорит с бабкой у калитки. Обещает освобождение от занятий на неделю или две, если нужно. Жмёт руку леснику, опять влезшему во двор, хотя бабка Анна его уже раза два выгоняла обратно. Все это Саша наблюдает с высокого крыльца, нехотя машет на прощание уезжающим людям. Брат остался в комнате. Осадок от визита представителя власти долго горчит на губах, заставляя их кривиться. Но он уверен, что так будет лучше. Если кто-то узнает, что именно сделал отец, и этому дадут ход, Юре придется ещё хуже. Их школа, люди вокруг, даже менты, которые будут расследовать дело - посочувствуют парню первые пару дней, а потом начнут смаковать подробности, мусолить тему «опущенного» отцом пацана, тыкать в него пальцем и презирать. Может, эта история просочится вместе с ними даже в универ? Может, о ней напишут в газеты? Люди любят грязь и жуткие подробности. Как бы сильно Саше не хотелось наказать ублюдка, боязнь сделать брату ещё хуже из-за косности системы, заставляющей жертв проходить сквозь ад без конца и края, сдерживает сильнее любых кандалов. Уж лучше они все сами, как-нибудь. Как сумеют, но без постороннего вмешательства. Посторонние всегда делают хуже. В их с братом список «посторонних» входил и урод-отец, и бросившая мать. Вернувшись в комнату, Саша обнаружил брата там же, где оставил – сидящим на краю кровати с пустым лицом. Таблетки, лежащие на столе у окна, и бумажка с рецептом доказывали, что визит фельдшера им не приснился. Но осознание реальности происходящего все никак не появляется. — Ты как, мелкий? — очень тупой вопрос. Ничего лучше в голову не пришло. Саша просто сел рядом. Осторожно тронул брата за плечо, стараясь найти на нем неповрежденной участок кожи. Без кровоподтёков и ссадин осталось не так много участков. Пальцы погладили клочок ослепительно-бледного эпителия чуть выше локтя. Юра вернулся из собственных мыслей и уставился на старшего, словно только что увидел. Замычал, пытаясь в голове сложить слова, отчаянно разъезжающиеся в стороны, словно ноги у новорожденного теленка, в осмысленную фразу. — Ничего, — неуверенно мямлит и пытается улыбнуться. — Теперь ведь все будет в порядке, да? Саше вдруг нечем дышать и говорить. Надежда в глазах напротив стискивает горло, запечатывая глотку горячим воском и отнимая язык. Остаётся только вцепиться в полуодетое тело брата. Впечатать его в свою грудь, глупо надеясь, что их сердца там сами договорятся. Что его, более взрослое и за все ответственное с пелёнок, перетянет на себя хоть клочок ужаса и боли брата. Старушка застаёт их тесно жмущимися друг к другу, горестно что-то шепчет о «бедных сиротках» над принесёнными мисками солнечно-оранжевой кукурузной каши с маслянистыми рыжевато-коричневыми островками тушёных грибов. Бабушка Анна видела всякое. Она свое уже пожила, понимает, что не всегда нужны слова сочувствия и поддержки. Иногда нужно просто оставить в покое. И мудрая старушка оставляет гостей, поставив еду на стол и тихо прикрыв за собой дверь. Саша заставляет себя отпустить. И ситуацию, и брата. После объятий почему-то неловко. Хотя Юра теперь дышит ровнее и, кажется, ожил. Старший заставляет их надеть футболки, выпить таблетки, поковырять ложками кашу. Жрать не хочется и клонит в сон. Юра сдается первым, укладываясь в чужую кровать. Им выделили самую большую, празднично убранную комнату. Из тех, в которых никто никогда не живёт. Тут все в вышивках, иконы на стенах размером с полстола, сервант в углу с лучшими тарелками и хрусталем. На полу – тканые пестрые коврики. Подушки на кровати такие огромные, что в них можно утопиться, и Юра беспокойно ворочается, комкая плечом лебяжий пух. Саша так и сидит за столом, уронив на колени руки. Смотрит на торчащее из-под одеяла острое плечо со следами отцовских пальцев. Отчаянно пытаясь восстановить внутри себя разбитый вдребезги каркас. Они справятся. Он справится. Потому что ничего другого не остаётся. У Саши брат, и его теперь нужно беречь ещё сильнее.