Дикий виноград

Все зависло. Законсервировалось в ощущении нереальности, не выговоренных вслух признаний, словно в сиропе. Юра почти физически чувствовал, как на его коже медленно нарастают сахарные кристаллы фальшивого спокойствия, прям поверх блекнущих кровоподтеков. Они с Сашей замерли, лишь слегка подергиваясь, как картинка на экране, когда кто-то нажал “Стоп” на пульте от видика. Все остановилось. Проспав первые сутки почти беспробудно, братья попали в почти пугающую, причудливую сказку. С доброй бабушкой, пирожками прям из печи и вышитыми на подушках птичками, спокойствием, заботой. Скрытым под марлей всего этого страхом. Их никто не трогал, ничего не просил, не заставлял ничего делать. Они не ходили в школу, не делали домашку, не готовились к экзаменам. Даже не говорили особо, хотя потребность Юры в брате стала невыносимой. Он был недалек от того, чтобы начать ходить за Сашкой по пятам, ждать его под туалетом, хватать за руку при попытке выйти из комнаты. Их лица опухли, ребра болели. На второй день брат полез инспектировать принесенную из дому папку с документами. Там был его паспорт, Юрино свидетельство о рождении. Дипломы с девятого класса, постановление суда о лишении Аяны материнских прав и документы на дом. А еще письма. Пять или шесть конвертов от какого-то Даяла. Странное имя, незнакомая фамилия и адрес за полмира от них. И только развернув желтоватые от старости листы, братья начали понимать, кто их слал и зачем. Сидя плечом к плечу, висок к виску, глядя в написанные их дедом строчки. Отец Аяны вначале спрашивал, почему дочь ему не пишет и не звонит, потом сетовал на свое здоровье, просил приехать, потом - просто хотя бы строчку написать. Говорил, что шлет деньги и надеется увидеть фотографии внуков. Без конца спрашивал, почему его письма остаются без ответа. Под конец эти послания стали напоминать один сплошной вопль. Куда бы ни уехала мать, она не связалась со своей семьей. Не дала о себе знать. И еще два года болеющий, постепенно теряющий способность ходить Даял упрашивал дочь хоть что-то ответить, не зная, что она даже не читала эти письма. Дед писал на все адреса, где раньше жила кочующая по военным базам дочь. Иногда получал отписки, что такая там больше не числится. Иногда не получал ничего. Наблюдение за чужой паникой и медленно угасающей верой отнимало дыхание. Юра вцепился в бедро брата. Сжал, отчаянно пытаясь удержаться на кромке осознания - у них был дед, жаль, что так далеко. Если бы он жил ближе, если бы не был стар и болен, приехал бы хоть раз посмотреть на внуков, то точно забрал бы их у пробухавшего последнюю человечность отца. — Как думаешь, он еще живой? — шепотом спрашивает Саша. Между их лицами всего пара сантиметров, и Юра видит, как свет из окна разбавляет карие радужки, превращая их в припорошенный золотыми искорками крепкий чай. — Я не знаю, — врет младший. Все они знают. Знают оба. В груди сжимается тонкая, готовая вот-вот порваться мембрана вокруг засевшего под ребрами шипа, натягивается и пульсирует от проступившего на любимом лице болезненного понимания, которое Саша очень сильно хочет признать ложным. И ему эти мысли приносят гораздо больше страдания, чем Юре. Младший, как зеркало, улавливает малейшие эмоции и чувства брата, пропускает их сквозь себя, множит и захлебывается. — Может, просто устал слать эти письма, не получая ответов? Решил, что нет смысла? Мы можем написать по этому адресу и все узнать. Наивные сказки, как раз в духе их временной тихой гавани. В такое верят только дети и дураки. Они давно уже не то и не другое, но иногда самообман - единственный выход. Если нужно, Юра своему обожаемому брату может врать не хуже, чем всем остальным. Может даже лучше, с чувством, с душой, восторженно, как делает все, что предназначено для Саши. Когда брат всхлипывает, пытаясь поглубже вдохнуть, это окончательно все ломает. Они так близко. На общей кровати. С письмами на коленях. Саша тонет в просеянных сквозь ажур листьев солнечных лучах. А Юра тонет в нем. Опять. Ладони взлетают вверх, сердце падает вниз, и, положив пальцы на скулы брата, Юра осторожно целует. Это не самоубийственный манифест, как в ту безумную ночь. Не попытка ухватить последние осколки родного тепла перед падением в бездну. Все, чего хочет Юра — показать, что он рядом и он любит. Сильнее, чем мог бы уже мертвый дед или сбежавшая мать. Самоотверженно, безгранично. Как никогда не сможет полюбить жена, которую он никогда не даст старшему завести. Им больше никто не нужен. В их жизнях никого не будет. Все идеально, когда они только вдвоём, на одной кровати... Упавшее сердце разбивается о тазовое дно и расцветает там пурпурным лотосом, помимо воли откликаясь тугими струями юной крови в паху. Словно невидимые побеги опутывают член и яйца, сжимая все самое чувствительное до боли. Не вовремя. Саша, опять замерший на долгие мгновения, как тогда, в их роковое утро, вдруг шарахается, роняя с колен письма. Не отталкивает спятившего брата, но падает сам. Сразу на колени, на тканые из пестрых ниток дорожки, чтобы ловить смуглыми пальцами предназначенные Аяне в письме упреки. Может, все дело в дневном свете. А, может, в том, что теперь Юра ему чуточку более противен, чем был тогда. Младший из братьев сидит, вцепившись руками, лишившимися Сашиного лица, в покрывало. Молча смотрит, как измозоленные сильные руки прячут в папку их документы и свой страх. — Я пойду... — запинаясь начинает брат. — Пойду подышу! Под прищуренным, острым взглядом младшего слова выкатываются из поцелованных им губ полынной горечью. И когда Юра молча встает на ноги, готовый следовать за братом тенью, тот шарахается опять, поближе к двери. Умоляет: — Я сам! Не надо! Отдохни лучше! Бегство разделяет их чередой запертых дверей. Юра оглушенно смотрит, как захлопывается одна, слышит, как следом - вторая, в коридоре, а потом, в сенях - третья. Переводит полный агонии взгляд на раскрытую папку с письмами и бумагами, словно это она во всем виновата. Хотя это он! Только он один. Почему Юра решил, что можно? В какой момент сочувствие стал воспринимать, как взаимность и принятие? Потому что тогда брат его не столкнул с себя? Потому что у него тоже стоял? Ужас от мысли, что Саши не стало, стер основной страх быть раскрытым. Казалось, все и так понятно теперь. Старший его защищал, даже после жутких откровений. Не бросил в том доме. Не выдал ментам, позволив увезти на освидетельствование. Этим утром они даже проснулись опять в одной постели, хотя Юра ложился отдельно и был слишком разбит, чтобы дождаться, пока Саша уснет, и переползти к нему. Разве то, что брат сам пришел к нему и спал рядом, не означает, что он тоже его любит? Нет! Не так! Глотая отравленный цикутовым светом воздух, Юра понимает, что с самого начала все понимал не так. Его просто жалели. Это все то же осточертевшее чувство опеки, защиты, братской ответственности, но не более. Он давится вдохами, блюет беззвучным воем вместе с выдохами. Скрючивается на краю кровати. Заползает в самый угол, поближе к стене, чтобы вжаться в побеленную стену лбом. Его личная могила всегда с ним. Кладовка с запахом земли и исцарапанными стенами, на которых выгравированы все годы взросления - с шести лет и до этого самого момента - пришла сюда вместе с ними. Только в этот раз брат не придет его вытаскивать. Он просто вышел подышать.

🍀🍀🍀

Во дворе светло, солнечно и безмятежно. Сашка жалеет, что бросил курить, хотя это экономит им кучу денег. Вот только в данный момент заглотить побольше дыма и выключить искрящие мозги - необходимо до жути. Жуть эта где-то внутри все сучит лапками и пытается перевернуться с хитинового панциря, встать на множество своих лапок и заползти поглубже, чтобы обглодать оставшиеся крохи адекватности. Саша всего себя чувствует перевернувшимся на спину жуком, попавшим под лупу любознательного садиста. Его жарят живьем, и дым должен пахнуть горелыми волосами и шашлыком на природе. Перед глазами все еще стоит восторженное, полное сочувствия и совершенно неуместной надежды лицо Юры. Так смотрят киношные прекрасные девы на нереалистично-мужественных героев, доверчивые неофиты духовных практик - на лидеров тоталитарных сект, зоологи - на новый вид зябликов. Руки сами дергаются, чтобы стереть остаток тепла со своих губ, но в какой-то момент вместо этого Сашка зажимает рот ладонями и шагает так к воротам, за которыми токсично-зеленое кукурузное поле ждет своих жестоких детей, чтобы родить новую религию вместо комбикорма. Хутор в одну улицу вытянут вдоль лесной опушки. Чуть дальше дворы идут с обеих сторон грунтовки, но тут, в самом начале, сразу напротив дома - скатывающиеся по склонам огромных пологих холмов поля. Горизонт состоит из бесконечных парабол. Какая-то часть Саши хочет отпереть калитку и бежать прямо, продираясь сквозь кукурузу, не оглядываясь, пока ноги не откажут, а колотящееся где-то на уровне глотки сердце не разорвется к херам. Он все это время игнорировал очевидное. Не обсуждал с мелким ничего. Не спрашивал ничего. Ни про то, что они делали той ночью, ни про то, что потом с Юрой делал их отец. Мозг очень удобно подсовывал оправдания. Стирал неудобные подробности, позволял обмануться, убедить самого себя, что все просто померещилось. Бывает. Все дрочат. Ничего же страшного, если они это сделали друг о друга? Даже сейчас на короткий миг проскакивает мысль, что поцелуй был просто способом поддержать. Юра ведь всегда был ласковым. Он любит объятия, прикосновения, дурачиться... Сашка виснет на воротах, прижавшись лбом к гнутым из арматуры завиткам. Простой узор выкрашен в зеленый, он не холодный. Солнце давно прогрело металл, сделав его почти живым на ощупь. Сашка не может решить, что ему делать. И можно ли с этим всем сделать хоть что-то? Им придется поговорить. Недавнее желание сбежать ранит даже сильнее, чем то, что он тогда чуть не кончил, хотя должен был попробовать объяснить брату что-то. Что можно объяснять в таких ситуациях? Мозг подсовывает воспоминания о том, как кричал мелкий, повиснув на руке у бати, что это он один во всем виноват. Потом - его безжизненное, запрокинутое к потолку лицо в кладовке. Кровавые следы от ногтей на ягодицах. Душераздирающий вопль посреди ночи. Впервые брат разбудил Сашу не тем, что подлез под бок и жмется вплотную, а метаниями в холодном поту по своей кровати под несвязные крики. Саша стонет, отчаянно сдерживая желание биться головой об арматурные завитки. — Что стряслось, сынок? Дед по ту сторону забора, подошедший сбоку бесшумно и глядящий из-под седых бровей, заставляет вздрогнуть и отупело проморгаться на массивную фигуру соседа. — Дядь Федь, а что делать, когда не знаешь, что делать? Тупой вопрос. Саша никогда не нуждался в советах. Но сейчас ему просто хочется переложить ответственность. — Ну, смотря, о чем речь, — старик оглаживает ржавую бороду, мружит окруженные морщинами светлые глаза. — Если оно касается только тебя, поступай по совести. А если твоих близких... Постарайся выбрать то, что лучше для них. Подумав немного, уложивший локти на забор между дворами лесник добавляет: — Ты сейчас переживаешь о том, что заявление на отца не написал? Или о брате? Может, еще чего приключилось? Возможность ухватиться за другие, более нормальные темы Сашку почти спасает. Он выдыхает часть распирающего легкие напряжения. Согласно кивает. Почти не врет. — Все вместе. Батя, он с Юрой очень страшно поступил. За такое сажать надо, а лучше сразу вешать. Но ему ничего не будет ведь. А нас с мелким пропустят через мясорубку и выкинут людям на смех. Я ведь прав? — Саша кажется взрослее своего возраста, но сейчас он почти пацан, едва шагнувший в совершеннолетие и готовый растерять всю свою взрослость от навалившегося в одночасье. — Я хочу, чтобы все было по справедливости. Чтобы этот урод ответил. Но какой ценой? А если брат потом будет меня винить? За то, что не дал делу ход? Еще мы письма нашли. Дедовы. Отец мамин, оказывается, не знал, где она, и долго писал сюда. Даже деньги слал. А отец всем говорил, что мать сбежала к своим на восток. Мы за день до того, как батя взбесился, сережку ее нашли. Я так радовался, словно последний дурак! Теперь стыдно. Отец Юру тогда тоже избил, а я был счастлив найденной благодаря этому безделушке, оставленной ею по ошибке, потерянной, когда сбегала. Возможность выговориться лишила сил. Это дарило облегчение, хотя сказать он мог далеко не все. Даже уже озвученное лучше было оставить при себе, но иначе Сашке казалось, голова лопнет по швам и тошнотворные откровения польются сгустками гноя сами, заволакивая глаза. — Хм... — старик хмурится, постукивая узловатыми пальцами по доскам штакетника. — А где сережку нашли? - зачем-то спрашивает дед, и Саша помимо воли прикасается к уху. Боль от свежего прокола на фоне целой коллекции синяков и ссадин совсем потерялась. Про нее так легко забыть. — В кладовке. Там пола нет, и батя постоянно запирал там Юру, когда крышу срывало. Вот мелкий и нащупал это колечко. Лесник кивает, и становится легче от того, что кто-то еще знает. Про их кладовку и про то, что Витек сходит с ума так же часто, как пьет. Саша отпускает ворота, в которые вцепился и через которые почти хотел сбежать, поворачивается к ним спиной, скрещивает руки на груди. — Я думаю деду письмо написать. У нас есть его адрес. Вдруг еще живой? Шансов, конечно, мало. Но все равно... Вы это, отнесете на почту? Лесник кивает и ничего не говорит о разумности этой затеи. Просто соглашается, позволяя Сашке цепляться за свою потребность хоть что-то предпринять.