Дикий виноград

Привычка просыпаться до будильника разлепляет Юре глаза, как всегда, в утренних сумерках. Как ТОГДА. Он зажат между стенкой и братом. Совсем незнакомо. Комнату населяют тени мебели и вползающие сквозь окно эфемерные отпечатки деревьев. Юра вдыхает так глубоко, что трещат побитые ребра, разом кусают болью все налипшие на кожу ссадины и синяки. Это его время. Единственное время, когда он позволяет себе быть настоящим. Чувствовать, смотреть, слушать размеренное дыхание брата. Позволяет себе испытывать желания, которых быть не должно. Одеяло с них сползло почти до половины, и Юра осторожно гладит темные кровоподтеки на покатом плече Саши. Ведет рукой по его груди. Осторожно поглаживает подушечкой пальца сосок. Ниже. Под линию одеяла. Там, где темно-жарко и ничего не разглядеть. Ему некуда отодвигаться, лопатки холодит стена. У Юры уже стоит. У его старшего брата — нет. Закусив растресканные губы, чтобы не дышать слишком громко, он накрывает ладошкой-лодочкой пах брата, поглаживает поверх мягкой ткани, ощупывая проступающий сквозь нее член. Так они уже делали. Сейчас нужно просто повторить, чтобы никто не помешал и Саше понравилось. Ему ведь понравится? Юра цепляет пальцами резинку трусов, осторожно стягивает их по расслабленным бедрам спящего. Свои стаскивает тоже, стремясь убрать последние преграды между ними. Желание бьется в висках, как запертый в банке мотылек, мечтает обуглиться и живьем сгореть. Уговаривает не тянуть. Юра давит в себе потребность протолкнуть между приоткрытых губ брата язык и опрокинуть его на лопатки, накрыв собой. Он хочет его до захлебывающегося в собственных воплях сердца, но не хочет его будить. Будить раньше времени. Не хочет терять то хрупкое, что проросло между ними тонкими прутиками дикого винограда, опутывая сердца, запуская усики-спиральки-щупальца в трещины на ребрах. Соединяя. Теплые кончики пальцев гладят медленно оживающий член. Приподнимают его. Прикасаются, грея на ладони. Скатываются ниже неплотным кольцом из большого и указательного. Прячут в неплотном кулаке мошонку, перекатывая яйца под бархатной кожицей. Юра видит только безмятежное лицо напротив. В тусклом сером свете синяки похожи на слишком густые тени. Оживающий член в кулаке наливается кровью и тяжелеет. Вены проступают, как древесные корни из-под мягкой лесной земли. Юре хочется, чтобы брат проснулся уже возбужденным и почувствовал его пальцы на своей эрекции. Он медленно и осторожно мастурбирует спящему, свой собственный член игнорируя и наслаждаясь этой пыткой, напряженным слежением за пушистыми ресницами, вздрагивающими в такт движениям его кулака. Когда Юра решает, что уже пора, что можно, что член в его ладони достаточно окреп, он прижимается к нему своим. Придвигается к Саше поближе. Утыкается головкой в лобок, пропуская его член под своим. Яйца покалывает от обжигающего, слегка влажного поцелуя Сашиной головки. Это почти как сдвоенная пуповина, соединяющая их тела. Ладони накрывают трущуюся друг о друга плоть, двигаются, растирают, высекают искры запретного удовольствия, бегущие от паха вверх по венам. Саша просыпается, когда брат, отбросив всякую осторожность, пытается его поцеловать. Юра почти готов кончить от их встретившихся взглядов. Распахнувшиеся напротив родные глаза больше не пугают, как в тот - первый - раз, а лишь досыпают горсть черного пороха. Треск и искры. Саша шарахается, но только головой, плечами. Пойманный в липко-обжигающий плен Юриных рук член не позволяет отодвинуться по-настоящему. — Тссс… — шепчет младший, придвигаясь опять вплотную, укладывает одну ладонь Саше на щеку, чтобы тот опять не попытался сбежать. — Расслабься. Я сделаю хорошо. Почувствуй, Сашенька… Саша тонет в этом шепоте, как упавшая в воду монета. Медное тело затягивает все глубже в маслянистые илистые объятия совершенно неуместных страстей. Его собственное имя, произнесённое так ласково, вяжет по рукам и ногам. Упрашивает. Заклинает. Все объясняет без слов. Это «Сашенька» в предрассветной мгле гипнотизирует почти так же сильно, как порхающие по возбуждённому члену пальцы, как восторженные, чёрные, как нефтяная копоть, глаза. Такие же, как были у их матери. Такие же, что смотрят на Сашку из зеркала каждое утро, когда он бреется. Несвязный горячечный сон превращается в такую же несвязную лихорадочную дрочку. Спутанные мысли. Сорванное дыхание. У Юры темная ссадина в уголке приоткрытых губ, словно кто-то пытался разорвать ему рот. Не нужно сейчас думать, кто именно и зачем. Не нужно ничего вспоминать. Его попросили просто чувствовать, и это совсем не сложно. Уложить руку поверх раскаленной и липко-потной братовой. Переплести их пальцы. Сжать. Двигать так, как нужно самому. Как хочется самому. Там, в кольце ладоней их члены трутся друг о друга, словно пара змей ранней весной, тыкаются сочащимися влагой головками в их животы. Воздух вокруг истлел, и перед Сашиными глазами пляшут острые белые искры, сжёгшие его. Брат опять тянется ближе. Целует. Ему так больше нравится. Ему, кажется, это нужно даже больше, чем пальцы на члене. Хотя дергает бедрами навстречу их кулакам младший не менее яростно, чем сам Саша. Юра неумело заталкивает язык брату в рот и кончает. Мычит. Выплескивает семя в темные волосы на лобке, сильнее сжав их спаренный кулак и двигая им туда-сюда. Ошарашенный произошедшим старший кончает, чувствуя, как по лобку на выпирающую тазовую кость стекает горячее-стыдное-остро-пахнущее-пороком. Сцеживает собственное семя у младшего между ног, почти раздавленный удовольствием. Юра тут же лезет туда рукой, убрав ее с Сашиной щеки, которую до этого исступленно гладил. Приподняв одну ногу, растирает липкие капли братовой спермы по своей мошонке и бедрам. Какая-то часть Саши очень хочет считать все это сном. Просто померещилось. Все ненастоящее. Это не член его младшего брата елозит под пальцами, лениво размазывая семя по его лобковым завиткам. Это не Юрин язык все еще у него во рту, тоже что-то ищет, ворочается, поддевает Сашин, видимо, требуя отклика. — С-спасибо… — все-таки отлипает брат, размыкает их губы, сумрачно улыбаясь в полутьме. Лучше бы он молчал. У Саши нет нужных слов для произошедшего. Он убирает руку, которой дрочил им наравне с виновником торжества. Не знает, куда ее деть. Прижимает ее, пропахшую спермой, ко все еще подрагивающему в конвульсиях остаточно экстаза боку младшего брата. Выдавливает из себя короткое-неуверенное: — Я… И смолкает, когда совершенно счастливый Юра, сползая чуть ниже, льнет вплотную, боднув курчавой макушкой подбородок. Он прижимается так близко, что они намертво спутываются ногами, липнут друг к другу влажными членами, пятнами семени на коже. Склеенные, словно листики книги, которую слишком долго никто не открывал. — Поспим еще немного. Урвать целую неделю законных каникул - это так круто. Юра ничего не требует. Ни признаний, ни объяснений. То, как он говорит о больничном, игнорируя его причины - милостивое предложение просто опять сделать вид, что ничего особенного не случилось. Очень великодушный компромисс. Сашка за него хватается и засыпает, обнимая брата. Возможно, они нащупали способ жить дальше, оставив самое страшное позади? Возможно. Несколько дней почти ничего не происходит и не меняется. Им не хватает вещей, и лесник приносит стопку своих, по большей части еще с бирками и удручающе неподходящих размером. Особенно Юре. Анна пытается сделать поуже серые спортивные штаны и рубашки в клетку. Футболки и майки выглядят почти сносно. С ними ничего не делают. В младшем просыпается какая-то странная тяга сновать по их комнате в этих самых футболках на голое тело, так что мелькают бледные ягодицы и худые ноги. Он теперь прикасается к Саше по-другому. Смотрит иначе. Учится целовать его в промежутках между завтраками и обедами в душной, хлюпающей хвойным паром тесноте бани, под общим одеялом и вместо «доброго утра». Эти утра все чаще и чаще оборачиваются лихорадочной дрочкой по второму кругу после предрассветного пробуждения Саши на самой грани оргазма, когда ему остаётся только включиться в то, что с ним делает брат. Второй раз, уже при свете дня и вполне осознанно, получается совсем другим. Сашка видит, как пунцовеют скулы у Юры, подсвечивая медленно сходящие синяки, и порой сам все начинает. И целовать младшего, уловив на дне его темных глаз знакомый голод, и стаскивать с него трусы. А еще Саше кажется, он скоро научится спускать, не открывая глаз. Не просыпаясь даже. Ему страшно от того, как легко оказалось погрузиться в эту дикость с головой. Но каждый раз, когда он позволяет себя целовать, каждый раз, когда обнимает брата в липких сумерках, кончив ему на живот, Юра так открыто и искренне улыбается, что это невозможно прекратить. Мелкий становится опять собой, а то жуткое сломанное тело, запрокинувшее мертвое лицо к потолку в их кладовке, на фоне земляной рытвины в проклятом доме, начинает понемногу стираться из памяти, бледнеть, как их синяки. Такова теперь новая действительность. Его младший братик вырос и для счастья ему нужно кончать вместе с парнем. Саше не хочется задумываться, касается ли это вообще любого представителя мужского пола или только его лично. Их "статус-кво" обоюдного молчания позволяет на многое закрыть глаза и длится еще четыре дня. Неделя вынужденных каникул почти закончена. Этим утром дед Федор пришел на завтрак, притащил меда и печенья «Мария» к чаю. Сказал, что собирается сходить к Витьку. Сашке эта идея не нравится. Он боится, что потревоженный батя припрется сюда, и придется что-то с ним делать. Опять искать топор, звонить участковому, все-таки катать на родителя заяву. Юра дергается и хватает старшего под столом за руку. Переплетает их пальцы намертво. — Дядь Федь, вы двустволку сразу берите. Серьезно вам говорю. Если он еще не приперся за нами, значит, в запое. А если он в запое неделю, там уже говорить не с кем. В маленькой кухне пахнет липовым цветом и дровяным дымом из печи. Душно. Поэтому окна настежь, и сквозь зеленую мелкую сетку от комаров вползает лесной шум и далекий тракторный рокот с полей. Саша хмурится. Лесник гладит рыжую бороду и смотрит на старушку в пестром платке по ту сторону стола. — Да что он мне сделает, запоец этот? А поговорить с ним надо. Есть пару вопросов и все такое. Вы, сыночки, не волнуйтесь и Аннушку не тревожьте мне. Старшие разберутся. Сашке хочется спросить, где были эти «старшие», когда их с братом пиздили с малых лет. Где они были, когда Витек дубасил жену. Вот только лесник им никто и ничего не видел. Ему предъявлять нечего, даже если очень хочется. Остается только молча сжимать пальцы брата под столом, стараясь его успокоить и успокоиться самому. — Ты, старый, правда, хоть Бима с собой возьми? — хозяйка вдруг недовольна созвучно с парнями, сварливо хмурит белые брови. С тех пор, как братья поселились в ее доме, бабка Анна развила такую бурную деятельность, что, кажется, весь ее дом теперь вымыт и причесан по десятому кругу. Сосед в летней кухоньке Анны бывает чаще, чем у себя дома или в лесу. Сашка почти уверен, что скоро между их дворами появится калитка. По крайней мере, Федор все чаще ворчит о том, что описывать круг от ворот к воротам сильно неудобно. Огромный алабай, живущий во дворе лесника, больше похож на медведя, чем на пса. У него на шкуре коричневый пятна, и одно из них - на левом глазу. Бим любит наваливаться мохнатыми лапами на забор и подставлять лобастую голову под Юрины пальцы. Из двух братьев псина почему-то больше любит младшего. Старшего просто терпит. Не щелкает челюстями на попытку погладить купированные щетки ушей, не рычит, но и ластиться слюнявым щеночком, норовя мазнуть языком по лицу, как при виде Юры, не начинает. — Ну, если ты так хочешь… — тянет лесник, почти правдоподобно отыгрывая сомнения. Анна бурчит в свой чай что-то про упрямых старых пней. Сосед гортанно рокочет в бороду тихим смехом. Саша не понимает, почему эти пенсионеры еще не снесли забор между дворами совсем и не живут вместе. Им, явно, нравится хлебать лесной чай и ворчать друг на друга. Федор уходит к себе, и через час Сашка мельком видит, как дед уезжает в лес на одном из своих гнедых. Бима он послушно взял с собой, не рискуя перечить Аннушке. А еще прихватил холщовый армейский рюкзак, в котором что-то позвякивает. Они с братом как раз сидят под навесом у дома. Юрка бессовестно делает вид, что спит, привалившись щекой к Сашкиному плечу, хотя на самом деле даже не дремлет. Просто ему нравится быть все время вплотную. — Как думаешь, что с собой взял дед? — шепотом спрашивает младший. Растрепать его отросшие кудри - такое естественное и простое действие, что Сашка даже не задумывается, делая это. Когда Юра выворачивает голову, чтобы потереться о руку щекой и прихватить губами кончики пальцев, по коже простреливает электричеством. Совсем по-новому. Искры скатываются от плеча по животу вниз. Между ними больше ничего не будет, как раньше. Хорошо, что об этом можно не говорить. — Топор? — шутливо предполагает старший. — А мы свой у ручья забыли… — с неожиданной тоской вспоминает Юра. Сашка поворачивает к нему голову и напряженно смотрит. Они не обсуждали ничего из произошедшего тогда. — Я сказал деду Федору про дедовы письма, — зачем-то сознается старший. — Он обещал отправить наше письмо по нужному адресу, если решим написать. — О, ну, круто, — без особого азарта соглашается Юра и опять прикрывает глаза. То, что младший просовывает руку у него под мышкой и сплетает их пальцы в замок, Сашу уже даже не заставляет дернуться или подумать о чем-то. Он просто механически гладит подушечкой большого теплые костяшки брата. Юра, он мягче и приятнее на ощупь, чем кажется. С пятнышками перечных родинок на спине, почти не растущей щетиной, бледными длинными ногами, смешно дрыгающимися под одеялом, если его пощекотать. Почему Саша сейчас думает об этом? Опустив взгляд на их соединенные в один кулак руки, он пытается понять, что с этим всем делать дальше. И можно ли сделать хоть что-то, не разрушив все окончательно? Разве плохо так, как есть? Они убивают время. Помогают старушке в саду. Обедают. Смеются. Целуются под отцветшими яблонями, когда Анна уходит в свою кухоньку. Сашка прикидывает, что делать с учебниками, оставшимися дома. Где брать новые экзаменационные билеты. Как догонять пропущенные за неделю темы. Таблетки они все еще пьют, но чувствуют себя достаточно хорошо, чтобы вернуться к учебе. С побитыми лицами. Хочется верить: это в последний раз придется ловить насмешливые и брезгливые взгляды однокашников. Лесник возвращается на закате. Огромный рыжий конь с золотистой гривой неторопливо заходит во двор, трясет пушистыми щетками вокруг копыт, прядет велюровыми ушами. Саша, вышедший под навес, успевает подумать, что будет здорово выпросить у старика его лошадей, поехать с братом покататься в лес. Юре должно понравиться. Федор машет рукой, подзывая их к себе. Алабай устало бухается в пыль на вытоптанной по двору дорожке. Тяжело дышит, измученный за день жарой в своей медвежьей шкуре. От лесника разит перегаром. Необычное для него состояние. Сашка стопорится в двух шагах от плечистого старика, не желая дышать ненавистным выхлопом и подходить слишком близко. Младший останавливается рядом и царапает короткими ногтями безвольно зажатую между их телами ладонь брата. — Ну, что, мальцы, разговорил я вашего батю насчет Аяны… — лесник, который обычно пах медом и табаком, смердит на вечернем зное оставшимся дома Витьком, и от этого начинает подташнивать. Юра вцепляется в руку старшего, не дождавшись его отклика, со всей силы сжимает. Понукает Федора говорить дальше коротким: — И? Дед нервно запускает пятерню в свою бороду, второй наматывая на кулак поводья скубущего дворовую траву коня. Огромный тяжеловоз фыркает на подергивание упряжи и продолжает меланхолично жевать, пускает зеленую пену поверх вставленного в рот удила. Ему нет дела до окоченевших в тягостном ожидании братьев. — Споил я его и начал спрашивать, — все еще мнется старик. Сашка молчит только потому, что Юра держит его за руку, почти как дед Федор свою огромную рыжую лошадь за уздечку. Ждет, уже чувствуя подступающий к горлу ужас. — Кажется, убил он ее. Мать вашу. Аяну, — лесник пьян и говорит невнятно. Вполне вероятно, трезвый он бы не решился такое братьям выдать. На поездку к их отцу он собирался долгих четыре дня, мудруя и так, и эдак. — Сказал, что кочергой убил. И в кладовке спрятал. Закопал, вроде, но я так и не понял, как в кладовке можно кого-то закопать? Я не стал смотреть, простите, малые. Мы на кухне сидели. Витек что-то там махал руками в сторону других комнат, но я не пошел смотреть. Сейчас буду участковому звонить. Пусть он лучше сам… Лесник уходит со двора, уводя лошадь в поводу, так и не дождавшись от парней ответа. Бим волочится за ним, подергивая купированным обрубком хвоста. А Саша все стоит и не может понять, когда именно старик исчез. Сколько времени прошло с тех пор? Где они? В своем дворе или чужом? Он медленно задыхается, забыв, для чего нужен воздух. Из этого состояния выдёргивает за руку брат. Тянет назад. Тянет к себе. Обнимает, царапая короткими ногтями бок через футболку. Вцепляется в него, словно ястреб когтями. Тащит туда, где есть, чем дышать. На высоких ступенях своей летней кухни тревожно застыла бабка Анна. — Внучки, что этот дурень вам сказал? — старушка натирает подолом фартука чашку с красными маками и смотрит во двор соседа с той же тревогой, что и на парней, бредущих к дому, взявшись за руки. — Все в порядке, бабушка. Дядь Федь пошел участковому звонить. Они там сами разберутся. Юра улыбается и всем своим видом семафорит: не трогай нас. Уводит брата в дом. По длинному коридору в дальнюю комнату.