Предвзятое отношение

– Он такой худой и бледный. Это разве нормально для ребёнка его возраста? Врач немец поправил на носу круглые очки и нервно облизал губы. Маленький мальчик, лежащий на белой простыне, вяло разлепил ресницы и мутно провёл взглядом по острому лицу незнакомого человека. Великий Новгород прислонился плечом к закрытой двери. Москва стояла над душой иноземного лекаря. – Йа прописывайт вам микхстур семь день назад?.. – будто бы растерянно уточнил он. – Прописывали. – подтвердила Москва. Врач распрямился, тяжело выдыхая, и спрятал руки в карманы своей одежды. – Ну что? – Йа... Вы должны понимайт, что йа делайт всё, что можно. – Я понимаю. – грозно сказала Москва, пугая своим голосом врача ещё сильнее. – Gut... Das ist Tuberkulose. От слова Tuberculum – бугорокх. Как это будет по-русски... – Чахотка. – в один голос ответили Москва и Новгород. – От слова "чахнуть". – Да-да... Точно, чакхотка, чакхнуть... Кхм! Как ты это не назови: туберкулёз или чахотка – без разницы. От обоих слов кровь в жилах стынет одинаково. Москва задней мыслью понимала, что немец тут не причём, что он всего лишь посредник между болезнью и лечением, что он всего лишь говорит факты, но именно его она хотела в данную минуту закопать живьём. От этих действий её сдерживал только испуганный вид самого врача, который в общем-то и сам понимал смысл своих слов. Как бы Москва не любила этого ребёнка, она, всё же, не желала ему тяжёлых болезней и смерти. – Это окончательное слово? – Ja... Да. Чакхотка. – врач нетерпеливо потёр руки. – Если не начать лечить его сейчас, то всё. Аlles kaputt. Последние слова врача не нуждались в переводе. Всё и так было понятно. Ой зря дворяне так часто романтизируют эту губительную болезнь, ой зря... – И что делать? Мы не сможем увезти его в тёплое место. Он должен находиться во дворце. – сразу предупредила его Москва. – Я знаю. – кивнул тот. – Я сейчас пропишу вам ещё лекхар-с-т-ф... Он не умрёт, но болеть чакхоткой трудно. Врач достал из внутреннего кармана врачебной военной формы бумажку и огрызок карандаша, нагнулся над низким столиком и начал что-то писать. – Э, не, мил человек. – прервал его Великий Новгород, отлипнув от двери. – Знаю я вашу лекарскую породу. Не дурак, ездил я по вашим Европам вместе с императором. Сейчас напишешь чего-нибудь на своей загадочной латыни, а мы потом ничего и не поймём. Дай-ка сюда писульки свои. Диктуй по-русски, я записываю. Хех, католик... Он внаглую выхватил у врача карандаш с бумажкой, оттолкнул его от столика и, спотыкаясь через букву о латынь, стал записывать за врачом медицинские слова, которые когда-то где-то краем уха слышал в Европе во время своего путешествия. – Ein gutta... – Чего? А! Одна капля на стакан воды... Записал. Ты по-русски то говори. – Bis in die. То есть... – Чего-чего? – Принимайтэ два раза в день. Проветривайтэ помещение чаще. – Два раза в день... Ещё надо проветривать... Дальше. – Pulmones, лёгкхие, поражены в веркхникх частях, поэтому... – Пулмонес поражены у него... Хех, католик... Закончив надиктовывать русские слова с немецким акцентом врач нервно потёр руки и облизнул сухие губы. – Понятно. – выдохнул Новгород и сложил бумажку пополам. – Ну, свободен. Москва несколько пренебрежительно покосилась на боярина, который так невежливо общается с человеком, который умеет сохранять и продлевать другим людям жизни. Врач слегка поклонился им и поспешил выйти из покоев. – Хех, католик. – ещё раз протянул Новгород вслед ему. – Он тебя чем-то не устраивает? – с придиркой спросила Москва. – С чего бы? Всем устраивает. Только он католик. – Сколько ещё веков будешь на всех католиков обижаться? – А я и не обижаюсь. Просто есть дурные католики, а есть хорошие, как этот немецкий лекарь. Великий Новгород ещё очень хорошо помнит время, когда соседская Ливония посчитала его своим врагом и бросила на него войско Ливонского рыцарского ордена. Пришлось тогда этим хвалёным рыцарям в латах в Чудском озере искупаться. – А разве ли не ты, Москва, ещё совсем недавно была готова выкинуть из дома всё, к чему прикасался немец? – язвительно напомнил Новгород. – Нда, было дело... В немецкой слободе водилось много немцев, но Москва и сами москвичи так и не привыкли к ним за столько лет. Москва настолько не переносила этих не говорящих по-русски иностранцев, что если к ней заходил какой-нибудь европеец из немецкой слободы, то после его ухода выкидывала всю посуду, из которой он ел и пил, и сжигала мебель, на которой он сидел и к которой он прикасался. – Недавно же всё это было... – растерянно пробормотала Москва. – Поменялись времена. – вздохнул Новгород. Совсем недавно всё это было, до реформ молодого императора... Но сейчас всё по-другому. За их спинами на кровати заворочался Санкт-Петербург. Они мигом обернулись на шорох. Малыш сел, с какой-то слишком взрослой для своих лет тоской в глазах посмотрел на воспитателей, как будто понимал, что очень серьёзно болен, и заплакал. В последние годы дела молодого императора пошли совсем плохо. Он пристрастился к алкоголю, охоте на дичь, грандиозным балам и женщинам. При этом совсем забросил дела политические, переложив их на свои приближённые высокопоставленные чины. А тем только и надо, что пилить между собой государственную казну. Он даже забросил свой собственный военный флот! Мореходные громадины нынче попросту гнили в портах. Да что там корабли. Его любимейшее творение, – Санкт-Петербург, – сейчас лежит с туберкулёзом, а ему хоть бы хны. Однажды он в пьяном угаре приплёлся к Москве со словами: "Москва, по-о...пос-лу-шай... Моя по-о...по-ли-ти-ка сейчас как никогда нуждается в оп...опытных людях. А ты... Ты – это о-го-го!.. Москва, ты... Человек, в ко-то...ко-то-ром моя мать не ошиб...лась... А Питер... Эх, Питер, – это, конечно, хо-ро-шо, но! Но он не тот, кто мне по-настоящему нужен..." Что у трезвого на уме, – то у пьяного на языке. Москва могла бы обрадоваться его словам, но в ту минуту она, едва сдерживая на языке бранные слова, отправила молодого императора как следует проспаться. Нашёл время сказки рассказывать. Без надлежащего покровительства государя новая столица стал часто болеть и простужаться, чаще плакать, больше капризничать. С этими детскими слезами не могли справиться ни Москва, ни Новгород. Видать, почувствовал ребёнок, что стал ненужен своему создателю. Оттого и поведение его стало неподобающим, ведь так он пытался привлечь к себе внимание. Но сейчас Санкт-Петербург уже не капризничал. Он просто заплакал, как будто от усталости от бесконечных горьких микстур и врачебных осмотров, истощения из-за болезней и осознания своей беспомощности. Но он ещё слишком мал, чтобы так думать. И тем не менее он плакал. Москва не выдержала. То ли она слишком устала от его плача, то ли захотела успокоить, но она подошла к ребёнку и заключила маленькое худое тело в объятия. – Ну-ну... Не надо плакать... – тихо приговаривала она, поглаживая его по голове. У Новгорода при виде этого зрелища отвисла нижняя челюсть. – Москва, ты что... – только и смог выдавить он из себя. – Новгород, уйди. Не до тебя сейчас. – резко бросила Москва даже не глядя на него. – Немец тебе рецепты надиктовал? Вот и иди в аптеку за лекарствами. Новгород обиженно поджал губы, приложил руку к карману с бумажкой и демонстративно вышел в коридор. Москва и Петербург остались вдвоём. Мальчик всё ещё плакал. Не навзрыд, а просто ронял слёзы и тяжело всхлипывал от нехватки воздуха. Москва не знала что делать. С детьми она дела почти не имела, а успокоить плачущего ребёнка для неё сложнее, чем провести переговоры с Краковым и Варшавой после Смутного времени. Если в чём-то она и сильна, так это в дипломатии... – Послушай... – вдруг сказала Москва, озарённая неожиданной догадкой. – Вот ты сидишь и плачешь, а что потом? Всегда теперь будешь только плакать? Петербург посмотрел на неё исподлобья, огромные капли слёз стекали на ворот ночной рубашки по раскрасневшимся щекам. И она стала разговаривать с ним, как со взрослым. Насколько эта стратегия провальна в отношении детей Москва не знала, а потому стоило попробовать. На удивление это начало помогать. Чем больше слов она произносила тем больше спадала краснота с его лица. – То, что сказал дядя доктор, – ещё не приговор. Он прекрасно знает своё лекарское дело и его лекарства обязательно принесут пользу. Чахотка лечится. А ты, Петербург, вместо того, чтобы плакать, мог бы не драться с дедушкой Новгородом, когда он даёт тебе микстуры. Даже если они и невкусные, то что? Несколько дней их нужно попить, но потом ты станешь чувствовать себя намного лучше. Москва следила за выражением его лица, за его реакцией. Через пять минут щёки уже были сухими, только чёрные ресницы слиплись от влаги. Речи Москвы всё-таки помогли. Она стала говорить с ним на отвлечённые темы: о погоде, о моде, о глупых сплетнях. О всём том, о чём сама обычно разговаривает с подругами. Мало-помалу эта стратегия действовала, Петербург мог не до конца понимать взрослую речь, но всё же слушал её внимательно. Но в какой-то момент ему наскучило просто слушать Москву и он, потянув к ней ручки, громко сказал: – На!.. – Что такое? Что ты хочешь? – На!.. – На ручки хочешь? Мальчик нетерпеливо промычал и сильнее вытянул руки. – Ладно, будь по твоему. – сдалась Москва. Малыш оказался у неё на руках. Москва стала ходить от стены к стене, от окна к окну. Он осматривал высокие полки и когда видел что-то интересное, то тянул руки, прося рассмотреть ближе. Москва подыгрывала ему, играла с ним. В какой-то момент ей пришла идея, что хорошо было бы читать ему сказки на ночь. Это хорошо скажется на ребёнке. А ребёнок, позабыв о недавних слезах, весело смеялся и вертелся у неё на руках. Когда Новгород вернулся с аккуратным ящичком, в котором находились пузырьки с лекарствами, то тотчас обомлел, не успев сказать и слова. Москва стояла и держала мальчика на руках, чуть отведя от себя. Петербург же задумчиво хмурил бровки, будто пытаясь вспомнить что-то очень важное, и серьёзно глядел на неё. – М-мо... – вдруг прозвучал детский голосок. Москва напряглась, затаив дыхание. – М-ма... Мо... – силился произнести тот. – М... Ма. Ма. Ма-ма. Москва мгновенно побледнела, руки затряслись мелкой дрожью. – Ма-ма! – радостно повторил Санкт-Петербург и засмеялся. – Ма-ма! Он был счастлив. Но Москве явно было не до смеха. Новгород вовремя сообразил, что ему нужно сейчас же забрать у неё ребёнка, иначе её ослабевшие руки его не удержат. Едва только руки Москвы освободились, так она тотчас на ватных ногах вышла вон. Петербург перестал смеяться. Он вопросительно смотрел на чуть приоткрытую дверь, за которой пропала Москва. Новгород тяжело вздохнул. – Вот что, Питер, – обратился он к мальчику, – ты тут пока посиди тихонько, а я схожу проведаю Москву. Петербург понимающе посмотрел на него и виновато опустил голову. Новгород посадил его на детский стульчик и пошёл искать Москву. Найти её было несложно, потому что он знал в каких местах она обычно прячется, если хочет побыть одна. Знал, потому что несколько столетий назад очень часто ссорился с ней и потом долго бегал по хоромам, чтобы найти её и в праведном гневе довысказать невысказанное. Новгород решил, что лучше всего поискать её где-нибудь на верхних этажах дворца, под крышей. Так оно и оказалось. На холодном заваленном всяким хламом чердаке он услышал тихое бормотание и жалостливые завывания. – Москва, хватит тебе сопли пускать. Ты не в том звании, чтобы так себя вести. Ты уже не маленькая девочка, неположено тебе рыдать. – раздражённо бросил он претензию во мрак чердака. От его слов стало только хуже. Звук едва сдерживаемого плача стал громче и отчётливее. Новгород внутренне съёжился, пожалев о сказанном. Он прошёл немного дальше, ища ещё не привыкшими к темноте глазами сгорбленную женскую фигуру. Сделав ещё пару шагов Новгород нещадно закашлялся от налетевшей со всех сторон пыли. – Зачем припёрся? – послышалось рядом. – Тебя ищу. Но не вижу. Где ты есть? – Какое тебе дело? – Москва, прекращай, ты высокопоставленная фрейлина!... Или кто ты? Гувернантка? Ай!.. Не важно. Ты взрослая женщина на высоком посту! Нельзя тебе сопли разводить! – начал злиться Новгород. – Ах так! Новгород почувствовал, как его кто-то хватает и разворачивает в противоположную сторону. Тут же во мраке озлобленно сверкнули полные слёз красные глаза Москвы. – В первую очередь я женщина! – закричала она на него и две горячие слезы упали, сорвавшись с ресниц. Вид плачущей Москвы так поразил старого боярина, что тот даже перестал злиться. Он то знает Москву как непобедимую гордую княгиню, которая всегда добивается своего в политических сражениях. Да что там Новгород, все вокруг видели в ней суровую и властную хранительницу российской династии. Но при этом абсолютно перестали видеть в ней обыкновенную женщину, которой катастрофически не хватает чужой любви. – Да, конечно... – бестолково выпалил он. – Постарайся успокоиться. – Нет, не успокоюсь! – замотала она головой, отчего её причёсанные золотистые волосы разлетелись во все стороны. – Хочешь поговорить? Я вижу, что тебе есть что сказать. – Есть. – она села куда-то обратно в темноту. Новгород напряг зрение и увидел, что она сидит на огромном безобразном стуле, отдалённо напоминающем княжеский трон. – Я ему не мама. Может, если бы у меня были дети, я бы могла позволить ему называть меня мамой, но... Нет... Не могу... В первую очередь я женщина, у которой нет семьи, а потому несчастная. Слово "мама" было последней каплей для меня. За пятьсот лет наелась я этого одиночества по горло. Но я не имею права брать то, что не принадлежит мне. – Но у меня тоже нет своей семьи, Москва, и я же не плачу так, как ты. – перебил её Новгород. – У тебя сестра есть. – А, ты про Ладогу что ли? – удивлённо вытаращил глаза Новгород. – Не завидуй. Она та ещё заноза. – Зато твоя сестра. – дрожащим голосом стояла на своём Москва. – Родная. – И что ты будешь делать? – Я не разрешу ему называть меня мамой. Он мне не сын. Он просто... Чахоточный мальчик, которого повесил на меня Российская Империя. – Даже так? Но, Москва, мы уже не первый год работаем воспитателями. И всё равно ты так холодна к нему? – Я всего лишь выполняю свою работу. Мы оба знаем, что он – чужой ребёнок. Если Российская Империя скажет мне уйти на другую работу, то я немедленно уйду. – Ты так уверенно говоришь об этом. – Я не имею права быть матерью. – Господи, дай мне сил! – вымученно выдохнул Новгород. – Вот что, женщина! Хочешь ты этого или нет, но тебе придётся вернуться обратно и слушать это слово раз за разом! Более того, я уверен, что Российская Империя ни за какие коврижки не снимет тебя с этой должности, потому что кроме тебя нет никого, кто бы обладал такими обширными знаниями и опытом. Москва недоверчиво покосилась на него. Новгород довольно усмехнулся, что смог обратить на себя её внимание, и продолжил: – А знаешь, забавно это выходит. Я помню, как ты лет десять-пятнадцать назад уверенно заявляла, что сделаешь всё, чтобы император передумал. А сейчас плачешь из-за того, что этот самый чахоточный мальчик назвал тебя мамой. Не поверю, что он тебя сломал. – Не сломал, но... – неловко замялась Москва. – Но надломил... Новгород оценивающе окинул её взглядом. Какая-то она сейчас другая перед ним. Ещё более другая, чем была даже пять минут назад. Москва никогда не позволяет себе такие откровения, особенно рядом с бывшими врагами. Новгород в смятении сложил руки на груди, чуть наклонил голову на бок и пару раз моргнул... Господи! Как же он раньше этого не замечал? Эта несчастная женщина – всего лишь маленькая напуганная девочка. Всегда ею была. Пять веков назад эту девочку заметил ратный воин и удельный князь Смоленск. Сейчас он такой же старый дед, но тогда он тоже был молод. И, скорее всего, Москва тогда тоже плакала. Тогда Смоленск почувствовал что-то, что заставило его назвать её своей крестницей. Новгород мимолётно подумал, что тогда его старый боевой товарищ испытывал похожие чувства, что и он сейчас, глядя на эту напуганную девочку. Это чувство можно назвать обретением чего-то неосязаемого, но очень дорогого, что нужно сохранить любой ценой. Он должен сказать ей это! Или... Нет, не сейчас. Лучше подождать более удобного случая. – Если ты не мама, то кем ты можешь себя назвать? – внезапно подобревшим голосом спросил Новгород, садясь напротив её убогого трона. – Гувернанткой... – Это то да, но как ещё? Кто ты для этого "чахоточного мальчика"? Как ты разрешишь ему себя впредь называть? Москва смахнула пальцами собравшуюся на ресницах влагу, отвела взгляд в сторону. Она стала думать. При этом выражение её лица стало больше походить на привычное. – Тётушка Москва. Я согласна быть тётушкой. – А я дедушка Новгород. Вот и познакомились. – усмехнулся тот. – И долго ты ещё собираешься тут сидеть? – Да дай мне хоть в себя прийти что ли. – недовольно фыркнула она. – Да кто там на тебя смотрит. Пошли уже. А то ребёнка одного оставили. И он несильно потянул её руку на себя, поднимая её тело с массивного уродливого подобия почётного княжеского места. Путь обратно занял несколько больше времени, чем туда. Во-первых потому что бежать сломя голову уже не было необходимостью. Во-вторых потому что Москва очень хотела успеть привести своё заплаканное лицо в порядок, чтобы Петербург не сильно нервничал, когда увидит её. Новгород забавлялся от её непривычного вида, а она всё бубнила его обидные прозвища, чтобы он отстал. Петербург в своих покоях от скуки разбрасывал по полу игрушки, не находя себе занятия. При появлении воспитателей он оживился, но тут же скис, завидев Москву. Она так странно отреагировала, когда он назвал её мамой, что он теперь не знал как правильно её назвать. А слов обращения он знал совсем не много. Москва села на колени рядом с ним на пол. Мальчик стыдливо увёл глаза в сторону. – Петербург, малыш, давай поговорим. – мягко начала она. Мальчик недоверчиво покосился на неё и боязливо сжал губы. Его маленькое тело, поражённое болезнью, как будто стало ещё меньше. – Не бойся, малыш, я не убегу. Ты должен понять, что я не мама. Ты не можешь так меня называть. В этом ты не прав. Ну нет у тебя мамы вообще... Петербург молчал. Новгород на фоне звучно выдохнул, испытывая сильное чувство стыда от её слов. – Так вышло, Петербург, малыш. Но не смотря на это у тебя есть мы. Я не мама, я тётушка Москва. Я не могу быть твоей мамой, но я могу быть тётушкой. Ну а дедушка Новгород – он просто дедушка Новгород. Ты же умный мальчик. Понимаешь о чём я говорю? Петербург несколько раз перевёл взгляд с тётушки Москвы на дедушку Новгорода и обратно. – Понимаю... – тихо ответил он. Воспитатели дружно переглянулись с таким видом, словно увидели восьмое чудо света. Петербург говорит... Говорит не просто "мама", а осознанно произносит вполне сложное слово. На пару мгновений у Москвы пропал дар речи. А у Новгорода, похоже, пропал насовсем. – Пет-т...тербург... Ты что... Ты говоришь? – борясь с жутким для себя открытием, запинаясь, проговорила женщина. – Да... – коротко кивнул он. – И давно? – Да... – А почему мы с дедушкой раньше не слышали?.. – Я думал... – О чём ты думал? – Стоит ли мне говорить при вас... Я попробовал, но вы оба убежали... – его детский голос прозвучал практически неслышно, дрогнул и превратился в сдавленный всхлип. Глаза мальчика снова наполнились влагой, но Москва поспешила схватить его и прижать к себе, чтобы поскорее успокоить его. – Прости, прости... Мы сильно виноваты перед тобой, Петербург... – с трудом подбирая слова извинялась Москва. – Мы не должны были убегать. Прости нас пожалуйста. Но отныне мы не будем бросать тебя, если ты начнёшь показывать себя. Ты только говори, когда тебя что-то беспокоит. Ты же умеешь говорить. Мы это поняли. Как же мы поймём о чём ты думаешь, если ты всё время молчишь или говоришь одними слогами? Петербург уже не ответил на её вопрос. Вместо этого он задал свой: – То, что я болею, – это плохо? Москва отстранила его от себя. Новгород подал ей носовой платок, которым она стала утирать мальчику опять набежавшие слёзы. – Это не очень хорошо, малыш... Ты не виноват, что заболел чахоткой. Но ты поправишься через время. Надо только принимать лекарства и делать процедуры, которые прописал доктор. – Вы были так расстроены... – опустив голову пробормотал Петербург. – Никто не хочет, чтобы ты болел, Петербург. Поэтому я расстроилась. Но не волнуйся сейчас ни о чём, малыш. – Вы больше не сердитесь ни на кого? – Нет. А почему я должна злиться на кого-то? – не поняла она его очень уж взрослый вопрос. – Не знаю. Мне почему-то постоянно кажется, что вы на кого-то сердитесь... – замялся он. – Я ни на кого не сержусь. Всё в порядке. Правда. – Хорошо... – выдохнул мальчик и повернулся к Новгороду. – А вы, дедушка Новгород, больше не будете ругать доктора, который лечит меня, если он делает что-то не так? – Я?.. Ругать его?.. – ещё больше пешил тот, указывая на себя пальцем. – Да ну... Я и не ругал... Я указывал на его ошибки. – Ошибки? – не понял Петербург. – Да, Питер... Даже умные взрослые дядьки могут ошибаться в самых простых вещах. – Не понимаю... – Поймёшь попозже, когда подрастёшь. Шумный день близился к завершению. Настала пора ложиться спать и укрытый одеялом до подбородка Петербург уже лежал в своей кроватке, сонно щуря глазки. Новгород гасил свечи. Москва задёргивала шторы на окнах. – Тётушка Москва... – позвал её мальчик. – Что такое, Петербург? – отозвалась она. – Дайте пожалуйста мне ту лошадку со стола. Он указал взглядом на свой маленький письменный столик, на котором стоял крашеный деревянный конь – его любимая игрушка. Москва еле заметно улыбнулась. – Удобно тебе с деревянной игрушкой спать? – Удобно. Дайте пожалуйста... – Хорошо-хорошо, держи. Получив свою лошадку Петербург повеселел и положил рядом с собой. – Спокойной ночи, малыш. – негромко сказала Москва, проведя рукой по его волосам. – Сладких снов, Питер. – пробасил издалека Новгород. – Спокойной ночи, тётушка Москва, дедушка Новгород. – попрощался мальчик и через секунду остался в комнате один. Воспитатели вышли за дверь. Оба хотели что-то сказать, но не знали как лучше начать, поэтому затянувшееся неловкое молчание сильно давило на уши. – Нда... – вздохнул Новгород и отошёл от двери. – И кто бы мог подумать... – проронила Москва. – Я до сих пор, как бы так сказать, ошеломлён. – Я поражена не меньше тебя. Даже немного жутко от такого открытия. – Почему жутко? – не понял Новгород. – Детям его возраста пора начинать говорить. А он так долго молчал, что я уж подумывал нехорошее на его счёт. – Что он глуповат? Что он не дотягивает в развитии? – Ну да. – кашлянул тот в кулак. – Как раз наоборот. Он очень умный мальчик. Ты услышал как чисто он говорит? Все звуки выговаривает превосходно. Идеальная речь. От этого мне жутко. – Какой мы можем сделать из этого вывод? Что в нём живёт нечистая сила и пора обращаться к колдунам и религиозным сектам? – нарочито удивлённо приподнял он лохматые брови. – Да нет же! Старый ты пень! – гневно оскалилась Москва. – Это значит, что он невероятно одарён. Настолько одарён, что ему хватило ума научиться складывать в уме слова в предложения настолько грамотно, что когда он начинает говорить, то от него него не слышно ни одной ошибки. Он как будто понимает, что он с первого раза должен выполнять всё идеально. У него даже в глазах это видно, что он очень много думает. – Ну это уже неудивительно. – пожал плечами Новгород. – Если Империя создавал проект по его основанию только с мыслью, что Питер должен быть идеальным, то это, похоже, передалось его детищу на подсознательном уровне. – Ого, ты чего это такими умными речами заговорил, Новгород? – вопросительно выгнув бровь поинтересовалась Москва. – Да так, на ум пришло. – ещё раз пожал он плечами. – Что будешь делать? – Что-что. Завтра пойду к императору и доложу ему обо всём. – вздохнула Москва. – Представляю, как он обрадуется... Москва осеклась. Новая эмоциональная волна поднялась в ней и накрыла её с головой вместе со словами "Одарённый...", "Санкт-Петербург – одарённый мальчик"... Быть может самый одарённый в Европе... Настолько большая волна, что у неё подкосились ноги. Москва опёрлась рукой о стену. Это была волна зависти. Чёрной, ядовитой, выжигающей сердце зависти. В несколько раз сильнее, чем до этого. У этого ребёнка есть действительно всё, что нужно столице: ум, рассудительность, осознание своих обязанностей перед старшими, перфекционизм... Да с такой головой он с лёгкостью усвоит все существующие науки. А через несколько лет, когда Москва научит его всему, что знает сама, то... То тот час станет не нужна... Нет, Российская Империя никогда не передумает на его счёт. Он не сумасшедший. Он точно знал что делает, когда разрабатывал план строительства Санкт-Петербурга. Теперь у мальчика есть всё для дальнейшей жизни, в том числе и отменный ум. С таким умом ему и воспитатели никакие не нужны. Через пару десятков лет он так сможет идти учиться сразу в университет. Зависть. Чёрная. Застилающая глаза. У неё не было таких привилегий. Никогда. Никогда-никогда-никогда не было. Всего всегда добивалась сама через кровь, пот и слёзы. Обидно. Как же обидно... До слёз. Может она погорячились, когда разрешила называть себя тётушкой? Это было слишком мягко по отношению к нему. Он мог бы понять кто стоит перед ним и называть её просто Москвой. Раз он такой умный. На самом деле ему не нужна ни Москва, ни Новгород. Чёрт с этим жалким чахоточным мальчиком! Ничуть его не жалко! "Мальчик ни в чём не виноват!? Виноват и ещё как! Во всём!" – Москва, ты чего это на ногах не стоишь? – голос Новгорода выудил её из чёрного омута. – Нехорошо? Чахотку переняла что ли? – Голова закружилась. Всё нормально. Устала. – соврала она. – Ладно, Бог с тобой. Иди отдыхай. И Москва, всё ещё придерживаясь за стены, развернулась и пошла в свои покои. У Новгорода в руке затанцевал в предсмертном танце огонёк на свечном огарке. Облегчив его страдания Новгород задул свечу. Наступила ночь.