«차가 운 진실이 killin' me killin' me killin' me killin' me killin' me
트랄랄랄랄랄리랄라라 하하
Happy death day happy happy worst day
Feel like 트랄랄랄랄랄리랄라라 하하
Happy death day happy happy worst day
I'm so sick of the fakes
i'm so sick of the fakes
Run run for your life
run run for your life.»
Xdinary heroes — happy death day
Хенджину снилось целое и пугающее ничего. Черная коробка, в целом, схожая с его существованием. Но теперь казалось что за его спиной есть даже не крылья, нет — мазки краски. Самой разной и самой яркой. У оттенков были свои имена — к примеру, Феликс, Джисон, Кристофер. Но именно за спиной. Они были — Хенджин точно уверен, что они прятались за тощей спиной. Но он их не видел. Хотя для жителя этого злого города вообще удивительно знать не только все оттенки серого. И Хенджин впервые, казалось, за всю жизнь, проснулся не от криков на улице, не от лезвия ножа у горла и даже не от того, что под ним буквально крошился пол — когда опять взрывчатку прятали. Пушистые и едва ли не седые от существования в таком темпе ресницы порхнули вверх и обнажили теплого оттенка глазные яблоки. Тело, что давно уже привыкло и к холоду, и к жаре, и к пыли от побелки с потолка, даже не заметило, как завернулось в молочное одеяло, словно гусеница в кокон. Жаль только, что крылья у него не вырастут. Хотя, кто знает. По ощущениям уже выросли ведь. Минхо же со скучающим видом самого замученного мученика в зале чистил стандартный семнадцатый Глок. Ну, Хенджин так решил по чернюшным подушечкам пальцев и куче таких че чернюшных салфеток рядом на столе. Ну и полупустому тюбику пасты йоса неподалеку. Правда судить сложно— тот уже присоединял затвор к раме. К слову, черные пальцы больше походили на принятие своей грешной сущности. Прямо как смерть выглядел. В целом, такой же мрачный, но вот Глок в его руках задорно сиял. Будто и не знает, зачем его начистили до блеска. Смотреть на занятого Минхо оказалось открытием третьей вещи, за которой можно наблюдать бесконечность и слишком дальше. Квартира будто стала пузырем. И в этом пузыре не было остальных здешних жителей и кошмарного гиперактивного джунгарика — только Хенджин, Минхо и семнадцатый Глок. Может, ещё наполовину полный тюбик йосы, но скорее нет. Не дорос ещё. — ты рано, мне ещё твое оружие почистить надо. Если ты не умеешь, конечно. — Минхо ухмыльнулся и даже не посмотрел в его сторону. Казалось, любовался собой в отражении черного пластика. — я могу помочь, меня в детстве учили. — Хенджин поджал губы и прошел глубже в комнату. Теребил нервно край черного заношенного худи и откусывал малюсенькие кусочки от уголка рта изнутри. — тогда присаживайся. Я скоро приду. В воздухе рассеялась маленькими пылинками нервозность даже после его ухода. Дверь даже не скрипнула. Вообще, по мнению Хенджина, ранним утром обычные люди завтракают, а не чистят пистолет. Ну, хотя, откуда ему знать что-то о жизни обычных людей. День, в целом, прошел спокойно. Поэтому сразу стал одним из самых счастливых автоматически. В этой квартире главной опасностью был бодрствующий дуэт Бомгю и Джисона, смертельно опасным или нет — Хенджин не знает и знать не желает особо. Заскучав, он даже где-то ближе к трем часам дня решил заняться спортом, но тощее до невозможности тело и костлявые руки не осилили больше трёх отжиманий. Хан кричал и ломал всем живущим (что, кажется, планировал исправить) ментальное здоровье, Бомгю ломал психику Хану. Феликс пытался сломать сразу двух сначала пультом от телевизора, потом вазой, которую Джисон вчера чуть не навернул. И Хенджин поймал себя на мысли, что этот день выглядел так, будто они семья и наконец собрались в выходной день. Будто у него есть семья. И у них всех есть. На сколеном сердце зашуршала невиданная тоска. Здесь, оказывается, есть такие люди. Какие? Яркие, улыбающиеся, добрые, солнечные... Это место даже звезда обходит стороной, прячась за развалинами полуживых зданий, а эта квартира заполнена ее малыми детьми. И чем только они заслужили родиться здесь и сейчас? Почему в эти девятнадцать проклятых лет? До падения Династии И все шло в гору. Как Хенджину рассказывали. Деньги зарабатывались, границы расширялись, цены не поднимались. Все были счастливы, сюда приезжали на отдых, дабы выглянуть на сказочно прекрасные многоэтажки, познакомиться с улыбчивыми людьми, искупаться в горячих лучах солнца и в слегка прохладной воде точно лазурного и чистого водопада. Сейчас он, к слову, высох, а чуть ли не озеро его кристально чистой, как души здешних людей тогда, воды, полно полусгнивших и разлагающихся трупов людей и реже — животных. Животных не доедали, а люди употребляли в пищу стекло и песок, поэтому есть их плоть, да ещё и мертвую было себе дороже. Во что превратилось райское место за похищение трёх жизней. И Минхек был строг, да. Да, серьезен и временами жесток. Но с ним Онойтэс процветал по-настоящему и по ступеньке двигался к совершенству, не позволяя даже оглянуться на нищету и невозможность дожить даже до тридцати — на времена до того, как на трон взошел род И. И Лилит называли ангелом. Ее любили и почитали почти больше ее мужа, посвящали очаровательные сказки и стихотворения. Ее изящная фигура и безумно мягкое лицо сияло улыбкой и озаряло всякую мглу. Малютка И Суджин должна была стать наследницей. Ей было около пяти, кажется. И чудом можно было назвать то, что на редких фотографиях малышки она была одета в то же, что и другие дети. Никаких черных и белых платьиц, только то, что она сама хотела. И такая же одежда была доступна абсолютно каждому жителю Онойтэса — каждый мог переодеть свою дочку в "костюм юной принцессы". А потом Бесс и прислуга уродливого дьявола подмешал яд в вино родителей и гранатовый сок их дочери. Старшего Хвана презирают так, как сторонники плоской земли отказываются принимать правду. Все желают ещё раз увидеть его казнь — тем утром от полуживого мужчины не осталось ничего. Даже кости отдали бешеным псам. Ныне на зданиях висят рваные от взрывов плакаты с яркой надписью „Смерть убийцам!“ и один в один лицо Хенджина. Единственный яркий предмет на весь город — призыв убить. Хенджин много плакал — от тяжёлой судьбы, от того, что не в состоянии изменить историю, убить отца в тот злополучный день. Извинялся на коленях у кого-то высшего и у всего населения за поступок, который совершил не он. За свою фамилию включительно. Но его никто не простил и не простит никогда. На часах стрелка переваливает за двенадцать — полночь. Скоро летучие мыши выйдут по душу Хенджина — так, по слухам, называется одна из организаций, которая уже второй год пытается его выловить. — ты готов? — с ухмылкой говорит Минхо. Это понятно даже при том, что он повернут Хенджину спиной. — да. — „наверное“ остаётся в воздухе, витает надоедливой мухой, но произносить и не нужно. Минхо уже прочитал по губам, пусть и спиной. — может возьмёшь с собой Кристофера? Я знаю, что ты боишься поворачиваться ко мне спиной. — он оборачивается с мерзкой улыбкой. Глаза сужаются до щелок. В теле Хенджина на сухожилиях играли словно на арфе. Тяжёлый рок, пусть то и невозможно. — может Джисона? — он свёл брови к переносице, дабы казаться хоть на каплю более уверенным. Пусть и знал, что даже на тысячу умноженный ноль нулем останется. — нет. — холодно, словно металл, прозвучал ответ. Резкий, да настолько, что Хенджин точно зашуганный зверёк дернулся. — тогда точно с тобой. — как пожелаешь. Ответ Хенджин знал заранее — даже если бы можно было с собой взять Хана, он бы выбрал Минхо. Нужно бороться со своими страхами. Драться с Минхо он, правда, не намерен. Проиграет. — давайте втроём пойдем? — выглянул Бомгю из коридора. — комендантский час уже настал. Сиди дома, малышня. Бомгю громко цокнул и скрылся вновь. Словно тень. Светлая правда, но все же. — он несовершеннолетний? — Хенджин выгнул бровь в звучном вопросе. — ему семнадцать. Не смей мне лялякать про беззаконие в Онойтэсе — я помню. — он всем своим видом показывал, что разговор окончен. Мрак был всюду. Даже в душе и кружке кофе. Забрался под кожу, залез в вены и бился в истерике под ритм полумертвого сердца. Он не хотел, он вынужден. Честно. Рай закончен, закончена дверь безопасного места и ныне ставшего домом. Сердце в клетке, птица в груди, безумие в извилинах между полушариями мозга. Паника с одном коктейле с безвыходным мраком в венах. Если попробовать убить себя, то не получится — мрак, он вязкий и противный, ты не умрёшь от его потери. Скорее от скуки. Или от чужой руки. Спокойствие кончилось там, где началась цивилизация. На ремне страшно клацал клыками пистолет, словно сам лично сейчас щелкнет затвором и прострелит твое бедро. Будь аккуратен, здесь на тебя падает побелка и закусит еле бившимся сердцем. Тише, тише, оно услышит. Кто? Тишина. Ботинки минуют дороги, повороты, здания, ржавые и почерневшие железные таблички с названием улиц. Пешеходные выцвели ног в ногу с пешеходами. Хотя, возможно жители его сгрызли, приняв в очередном приходе краску за стихосимулятор на дороге. Кто знает. Ну, помимо их поломанных зубов. Где-то вдалеке, кажется, так и не заткнули поломанный воскресший фонтан. Он орет огромным потоком воды и давит на слух. Минхо ведёт за собой. Светит факелом в пещере, единственным фонарем среди ночи. Привлекает зомби, но не в этот день. Сейчас фонаря они, кажется, опасаются. Это и к лучшему, в целом. Перед глазами бывшая администрация. Смешно, что только одна сторона здания взорвана. Будто просто задело хорошим динамитом. Здание серое, мерзкое и, кажется, живое. Хочется выколоть пальцами все глаза ей, чтобы не сказала никому. А то тогда пистолет точно самовольничать начнет в бедро. — сейчас для нас даже дышать громко опасно для жизни. Аккуратно иди за мной. — Хенджин едва фыркает. И так шел за ним хвостиком, зачем повторять-то. Слева сломанный лифт наполовину открыт кучей пыли и мусора. Небольшим осколком потолка и чьим-то загнивающим телом. Даже мухи летают. Хенджину казалось, что подобных тварей уже давно сожрали обезумевшие. В этом случае и вправду лучше употреблять стекло. Под ногами глухо хрустит побелка с потолка, но слишком недосягаемо до человечьего слуха наверху. Минхо останавливается и выставляет руку назад. Хенджин, не понимая подобного рода жеста, рукой треплет его за предплечье, но также становится на месте. — я буду отвлекать охрану, а ты — убей его, понял? — он хмурится и пугает серьёзностью. — как я его узнаю? Минхо молчит пару секунд. — ты поймёшь. — вздыхает и, прикрыв глаза на секунду, начинает бежать вперёд, нарочно наступать на каждый и каждый кусочек. Шумит на все здание, пародируя маракасы будто.Enhypen — Drunk-Dazed
Хенджин стоит на месте около минуты, поджав губы. Наверху слышатся выстрелы и безумный слоновий топот. Страшно не за себя — за Минхо. На его плечах столько ответственности, столько жизней и столько смертей. И при этом он так бездумно берет на себя роль отвлекающего маневра? Хенджин надеется, что у него хотя бы тонкий бронежилет под кожаной черной курткой надет. Хоть что-то. Пожалуйста.Минхо специально громко топает ногами и почти прыгает по коридорам. Дрифтит на кроссовках, еле заворачивая за углы. Хватается стриженными и погрызанными ногтями за углы, чтобы повернуть и не врезаться. Падение сейчас равняется смерти. В крови бушует веселье и адреналин.
Шоу идёт,
шоу в разгаре.
У шоу один зритель и два слушателя.
Остальные — жертвы взрыва тротила в стенах кабинета мерзкого толстосума Джиху. Мир красится в алый цвет детской крови взрослых людей. В голове играют фанфары и те самые смешные на вид золотистые трубы.
Слышатся выстрелы.
Хенджин слышит эхо чужого безумного сердца в стенах. Теперь ясны повадки животные у вампиров. Смерть в голове и в желании. Или желание запятнано в смерти. Бедро такая ничтожная жертва такому сияющему пистолету — минимум жизнь. Жизнь того, чье сердце бешено бьётся в стенах полуразбитого здания. Пульс Хенджина спокоен и ровен, как уверенность в себе Минхо. И как его шаг. Он тихо идет, задержав палец на курке. Стены сияют глазами, которые теперь хочется накормить зрелищем, а не выдавить пальцами. Мужчина отдаленно напоминает того, кого сейчас вспоминать не хочется абсолютно. А сравнивать с наглым жирным толстосумом — тем более. Он не успевает и взглянуть на очертания фигуры самой гибели. Выстрел. Ресницы не содрогаются. Безумие заразно, как и лёд в венах. Труп болтается, словно повязанный на удобном креслице. Красная бархатная спинка украшена теперь его собственной кровью, ошметками мозгов и радужкой глазного яблока. Череп будто взорван миллионом грехов. Искусство ли это? Возможно. Скорее всего. Сзади торопливые шаги, и стук подошв кед он узнает. Уже узнаёт. И шаги сопровождаются бегом остальных бездумных слуг нынешнего трупа.В изначальных планах было уйти самому. Ни к чему брошенный щенок в широкой без него компании. У Минхо в руках чье-то окончание жизни и чье-то спасение от всех проблем. Здесь это, вообще-то, синонимы. Но стрелять в прогнувшихся под власть алкаша, который все ещё откуда-то берет деньги не хочется. Их полупустые органы давно готовы полетать во время взрыва — раскроются парашютом.
Но родовитый бездомный щенок попадается редко, а это и вовсе последняя особь. Неужто придется прыгать не одному?
Хенджин ждёт, что шаги побегут дальше. Но они заворачивают и идут ближе к нему. Минуют углы и хватают за запястье. В глазах Минхо решимость и устрашающая твердость. Холод и готовность лишиться жизни в любую секунду. Жизнью здесь торгуются как захотят. Сдаются в рабство, в сексуальное рабство и на органы. Лишь бы сбежать даже в гнилой ад. Лишь бы не быть здесь и не слышать оров безумцев. Минхо стоит, но его тело ужасно напряжено. Значит готовится в рывку. Только куда? Мышцы тверды, как сталь. Пугает вся его сущность и особенно взгляд. Словно загрызет прямо сейчас. В эту секунду. — прыгай! — в комнату врываются люди с автоматами и сразу кричат остановиться, лечь на пол и, может, пощадят. Минхо ожидаемым рывком бежит к открытому окну. Единственному окну без решёток. Хенджин зажмуривается. Потоки воздуха приятно очерчивают тело, задирают подол худи где-то к груди, оголяя и приятно обжигая прохладой тощую фигуру. Только запястье будто неизменно греет бешеная хватка руки Минхо. Уши заложило. В спину будто стрела, колени в пол, здание в пыль. Администрация была взорвана эффектно и красиво до невозможности. Погибло одиннадцать человек, считая богатого бывшего чиновника <~и#*нф-ор×мМинхо ощущает свое лицо шокированного мультяшного персонажа под кожей, хочет состроить что-то ещё тупее, чтобы развеселить своих полудурков. Чтобы увидеть улыбку и услышать смешной до невозможности смех.
Хочется плакать от осознания, что семья у него появилась только в свой двадцать один год, но и улыбаться. Потому что она есть и исчезать не собирается.
Хан драматично закрывает глаза, поднимает брови и строит сцену гибели от сотрясения мозга и завещает Бомгю Феликсу. Бомгю перестает пародировать дохлую чайку и с круглыми глазами выглядывает из комнаты.
Минхо улыбается самыми уголками потрескавшимися губами.
Идиоты.
В комнате пахнет едва уловимым запахом пыли и акварели. Каждая из комнат здесь пахнет, и пахнет по-своему. У Джисона она пропахла мятой настолько ядерно, что больше похоже на попытку скрыть другой, непозволительной запах. Даже нервозно становится. У Бомгю стены дышат арбузной жвачкой и хрустят пластырями. Иногда от скуки он ночами соскребает от стены побелку, но, к счастью, не ест ее. Или хорошо это скрывает. Феликс и сам тащит за собой шлейф какой-то выпечки и, определенно, спокойствия. Если бы оно имело запах, то пахло бы Феликсом. Минхо пахнет иногда едой, но чаще сыростью, бумагой и стрессом. Стресс пахнет солено, на вкус как песок. Соленый песок. И этот соленый песок имеет запах. Минхо, вообще-то, опасно обнюхивать. Но ещё страшнее знакомиться со стенами его комнаты, так что делать про себя заметки, когда ты берешь свою куртку и улавливаешь фантомный аромат макулатуры и соленого песка, не так уж и глупо. Кристофер гниёт аккуратно и тихо у себя, даже не выходит. Хенджин вообще сомневается в его существовании теперь. Но это не особо важно. Комнату, впитавшую в себя акварель, (которой, к слову, в руках Хенджина с роду не водилось) врывается наглым образом Джисон и горло заявляет что, как бы, сидеть на месте ровно для лохов и пора идти на разведку. Что в его понимании разведка означает лучше не интересоваться. Они стоят около уже знакомой двери. Хан скрипит кроссовками и собственной спиной, Хенджин ничем не скрипит. Стоит, как истукан, зато с ровной спиной. Слышит, как Вездесущий роняет на пол вновь и вновь не только концы шнурков, но и кучу нецензурной брани. На нее, словно светлячок на уличный одинокий фонарь хищной ночью, прилетает Минхо. — куда пошли? — ну мам. — встаёт, наконец, Джисон, кряхтя. Шнурки, к слову, все ещё не обрели форму милого грязного бантика. Хенджин вздыхает от осознания, что он встал только ради возмущений. — куда вы? — со скучающим видом переспрашивает Минхо. В целом, все его эмоции отлично передает нижнее правое веко, бьющееся в приступе. — Ам... — Джисон, кажется, натурально забыл свою цель. Он закатывает глаза, усердно пытаясь откопать у себя в голове ответ. — А! Мы в заброшенный приют. Проверить, что да как там. — он говорит правду? — Минхо переходит немигающий взгляд на Хенджина и того пробивают мурашки. — я тебе на слово поверю. У Хенджина что-то ойкает в груди. Поверит? Ему? Ему, лгуну? Ложь которого распознал, видимо, в первую же секунду взаимного взгляда? Хенджин неопределенно кивает. Потому что его, как бы, самого не посвятили в цель данного похода. Минхо кивает и уходит. В самом деле уходит. Что-то зудит по кожей, будто бы он соврал тому, кто ему и вправду верил. Тараканы и мерзкие опарыши лезут промеж мышц, вен и кривоватых сухожилий, пожирают изнутри. Чуют гниющий запах разлагающегося сердца и прогрызают заживо путь, дабы добраться. Даже ребра не становятся такой уверенной защитой. — пошли. — Джисон ничуть не потерял своего настроя и резким движением запихнул ненавистные шнурки в кроссовки. Сойдёт. Хенджин ощущает нотки пепла и какого-то, даже, перегара в куртке Джисона. Что-то шуршит у того под проклятой перегарной курткой. Возможно, органы, все ещё отчего-то работающие исправно. Может, жизнь или душа. Если есть в наличие, естественно. Если не продал за веру в лучшее. Онойтэс рычит и пускает когти, но промахивается. Хочет сбить с ног, очевидно. Разорвать коготками и облизнуться перед трапезой. Сырую тушку проглотит. Хенджин знает, Хенджин видел. Агрессивные здания наблюдают отовсюду, дороги вот-вот треснут под ногами. Провалятся куском и пылью, заберут тебя далеко в бездну. Джисон напевает неизвестный мотив под нос. Бормочет, вроде как, человеческие слова и даже создаёт иллюзию того, что напевает нечто, что реально существует. Притоптывает ногой посреди ходьбы и иногда стучит по карману штанов. В кармане затаилось что-то картонное, судя по звуку. Хенджин не осмеливается спросить. И ошибочно обращает внимание на глаза. Глаза, оказывается, рушат дорогу под незавязанными кроссовками и впитывают губкой в себя мерзкую бездну. Она пугает и смотрит в ответ, и от этого ещё отвратней становится. Ресницы Хана даже не поседевшие, как у большинства здешних подростков. Они могут заставить поседеть. И даже бликов редких фонарей в глазах не отражается. Столь матовые, как кусок бездушной ткани в шершавых руках. — ну, вроде это здание. — он резко останавливается и Хенджин едва не продолжает шаг, зациклившись на тканевых радужках. Джисон промаргивается, полностью раскрывает глазные яблоки, облаченные в доспехи-неседые ресницы и выглядит совсем не так, как выглядел до этого. Ещё и улыбается вдобавок. — уверен? И Хенджин ловит себя на мысли, что в городе тихо. Страшно и подозрительно тихо. Будто сама тьма преклонила колено пред ними. Даже мыши вдалеке словно не едят чье-то тело и нигде нет стрельбы. Тишина, она даже спокойная. Она не настораживает, просто сопровождает, как верный друг. — ну типа того. Пошли. Создаётся ощущение, что даже забытый дома пистолет не пригодился бы. Что он был бы просто украшением на ремне, блестел и только мешался. Он здесь не нужен. Здесь словно бы прямо и безопасно. В здании с выбитыми окнами и остатками стекла в рамках пусто до смерти. Ставший таким обычаем заброшенный лифт здесь очищен, но, очевидно, не работает. Оно и понятно — на поверхности какой год уже не подается электричество. Стойка администрации выглядит как место преступления. Только саму стойку здесь не снесли — остальную подчистую. Под ногами копаются насекомые, клочки какой-то бумаги, обломки стен, пыль и хрустят, кажется, даже вкусно, остатки стекол. Пока Джисон копается в полусожженых, полуразрушенных и полуразграбленных архивах, Хенджин не желает поднимать глаза. Просто взглядом копается в обломках под ногами. Редко попадаются карандаши, ручки и обрывки каких-то документов. Карандаши он складывает в карман, ручки все оказываются нерабочими, а потому скидываются в одну нерабочую кучу, а пара слов на клочках читаются и также выбрасываются. — Джисон, а мы тут вообще для чего? — тихо говорит Хенджин, крутя в руках очередной ржавый гвоздик. Пытается отковырять ногтем ржавый слой, но тот уже врос в железо. Стали одним целым. Он надеется, что они счастливы вместе. Джисон пару раз бегает взглядом от фигуры Хенджин к очередным погрызанным жизнью документам. Хмурится до ужаса. — дошли слухи, что тут есть... важные документы. Важные конкретно для меня. — что за приют такой? — сиротский. Хенджин округляет глаза и мгновенного поворачивается на Хана. — ты? — нет. — отвечает с задержкой. — о кое-ком другом. Хан вздыхает. Видимо, ничего не нашел. От балды пинает архивную тумбочку, а у той в отместку проваливается внутрь ящик. Сжав руки в кулаки, он направляется к лестнице и поднимается на второй этаж. Хенджин выгибает бровь в вопросе, пусть и знает, что его лицо никто не увидит. Наверное. У погрызанных стен есть глаза. Он плетется хвостиком за Ханом. Второй этаж пугает пуще прежнего — походит на детский сад. Порванные остатки некогда игрушек, мрачные, совсем не яркие, но всё ещё цветные, ящики. Они навевают панику от одного своего вида. В особенности отвалившиеся куски краски и зияющие дыры когда-то вкрученных туда ручек-кнопочек. Маленькие пуфики с проплешинами и вывалившимися внутренними органами. Обои отошли мерзко, открывая вид на плесень по всем углам. Растения давно выросли из своих горшков и обвили дыры в стенах своими ветками. Такое странное здание. Ни бутылок алкоголя, ни шприцов, даже следов крови нету. Что уж говорить о телах. Неужто сюда даже алкаши боятся ходить? Хенджину казалось, что они бесстрашные в попытке найти очередное место для своей мерзкой туши. Джисон проходит в другую комнату, а Хенджин не осмеливается. Слышит звуки копошения в бумаге. Стоит, оглядываясь на одноглазых плюшевых игрушек. Одна особенно привлекает внимание — плюшевый цыпленок с лишь половиной головы. Пух вываливается из мнимого черепа, комбинезон на кнопочказ выглядит грязным, но не порванным. Можно сказать, что легко отделался. И цыпленок даже не вызывает паники в душе — наоборот. Он будто просит его забрать себе, отсюда подальше. Просится на руки и хочет ощутить твои объятия. Он не злой. И Хенджин поддается. Поддается и аккуратно, словно фарфоровую статую, берет игрушку в свои руки. Он небольшой — размером с обычного плюшевого медвежонка. Наверное, бывший владелец часто обнимал его во сне. Сколько воспоминаний осталось здесь вместе с игрушками, с отвалившейся краской, с отошедшими от стен обоями. Хан выходит из комнаты уже улыбаясь и прижимает к груди кипу бумаг, как ребенок к себе любимую игрушку. — что там? — то, что мне нужно. Он носком кроссовка аккуратно очищает небольшое место на полу и садится в него. Хенджин решает не прерывать момент упоения Джисона, подходит максимально тихо и аккуратно. А тот, сидя к нему спиной, даже не замечает. Через плечо заглядывает в напечатанный текст и у него перехватывает дыхание. Сиротка в кипе бумаг носит имя Феликс и, звучную с Великой, фамилию Ли.