«Белая ночь опустилась как облако ветер гадает на юной листве
слышу знакомую речь, вижу облик твой
ну почему это все лишь во сне?»
Форум — Белая ночь
Глазные яблоки потрескались и рассыпались на мелкие зеркала. Сквозь них Минхо видел мир и правду. Правду, которая текла по реке неподалеку, как трупы и их вырезанные стеклами-зеркалами органы. Сухожилия тянулись как резина и рвались при каждом вздохе — вдыхать было не больнее, но тяжелее. Получалось через раз и отрывисто, холодно. Хотелось дышать, но он не мог. Осколки глазных яблок глядели на луну и видели в ней кофейные зерна и черную дыру. Зёрнышко, такое ничтожное и маленькое, растворялось в крови из глазной оболочки и течении реки с полугнилыми трупами и с распустило крылья целым круглым озером горького кофе с привкусом голубоватой луны в собственном отражении. Черная дыра прожигала к глазных зеркалах огонь и заставляла сухое сердце с порванными сухожилиями стучать чаще, разводила костер и вдыхала жизнь через сероватый дым с слабым запахом кофе и пустоты. Минхо растворялся в неразбитых лунных глазах с оттенком зёрнышка кофе и черной дырой. Глаза через слишком напоминало о чем-то, что забыть было грехом, а вспомнить — искуплением. Минхо не верил в искупление, но хотел и желал. Но вспомнить не мог. Тогда на небе звёзды растянулись в бесконечные черные облака и наложились друг на друга. Стали черной макушкой и незабываемой прической. Звёзды раздували костер в груди пуще, загоняя бедную тощую душонку в угол. Та металась от одного угла в другой, ускорялась и хотела ощутить неизведанное чувство. Неизвестное слово. Незнакомую истину. Минхо приоткрыл треснувшие, но чудом всё ещё целые, губы. Губы в немом крике и мраке мертвом средь лунной ночи. Сухожилия вылезали из-под кожи, рваи плоть и становились глубокими порезами вдоль запястья, прямо до локтя. Минхо не больно, Минхо не жутко — видел картины и похуже. Лишь боковым зрением видит капающую с руки алую кровь, вместе с котором выходят сгустки чего-то до жути черного. Все его внимание есть луна с черной дырой и мягкие звёздные пути. Светает. Луна все меньше и меньше. Минхо ныне жутко, что она пропадет. Пропадет и огонь в сердце и страсть к метанию собственной уродливой души. Звёзды слепят зеркальные осколки глазных яблок и вскоре делятся на тысячи и тысячи волос. Укладываются все яснее и яснее. Луна становится двумя глазами и Минхо видит лицо. И лицо искажается в таком ужасе, в таком отвращении и разочаровании, что хочется закрыть глаза. Но глазницы пусты, Минхо. Лужа крови под ногами шепчет, что он все знает. Все. Абсолютно все. Что не знает даже зеркало, настолько давно это упоминалось. Страшное табу и красная печать проклятия. В руках лунного лица мелькает паспорт, а в нем — Минхо. Фамилия и лживая буква, которой нет и быть не должно было никогда. Бледные руки с краторами, порезами и следами от зубов все с тем же разочарованием стирают ненавистную букву. Минхо кричит. Кричит, хочет кричать, но лёгкие крошатся за недостатком сухожилий и крови в теле — все на полу шепчет, что луна все знает. Хочет кричать, но, будто немой, открывает рот так, что тот рвется и начинает кровоточить следом. — я знаю, кто ты. Я знаю, кем ты являешься и кем являться терпеть не можешь. Лжец. — глаза жгут сердце, но ныне не приятно, как раньше. Мерзко. Не пытаются согреть и улыбнуться, а сжечь до тла и сдуть пепел вместе с догорающей бедной душонкой. Известный до неузнаваемости голос. Минхо пятится назад, словно дерганный оборачиваясь, дабы не наткнуться на стену. Правда стены нет. Нет и пола. Только пустота. — я знаю, чего ты боишься. И почему ты боишься. Что ты скрываешь и о чем лжешь каждый день нам всем в лицо. Он не заплачет. Не привык. Только бежит подальше от пронзительного взгляда, полного разочарования. Бежит, не оборачиваясь. Боится увидеть, что не фигура не отдаляется. Но вдруг его схватят? Оборачивается и тут же оступается о чью-то оторванную полусгнившую ногу. Падает и готовится разбить лоб, треснуть всем телом и рассыпаться в желаемый твердый прах. Его ловят чьи-то руки. Он поднимает влажный взгляд и различает за мокрой ширмой только почему-то знакомую улыбку, хотя никогда ее не видел. — я знаю, чего ты боишься, о чем жалеешь и в чем себя винишь. Но я приму тебя любым. Не бойся. Первый шаг уже сделан, не так ли? — руки тянут к себе , поддерживая за талию и левая слегка задирает рукав пижамы. — ничего страшного не случилось, видишь? Доброй ночи. Последняя буква раздается оглушительным эхо. Кровь с руки капает и наливается с потолка в пустые глазницы. Минхо открывает глаза. Целые глазные яблоки болят в висках. — Минхо? Все хорошо? Ты цел? — Хенджин говорит тихо, на грани слышимости. На нем смешно смотрится одежда Феликса. Яркая, с милыми принтами. Совсем не подходит. Его голос через раз пропадает — видимо, совсем недавно проснулся. Минхо обнаруживает себя на кухне, понимая, что как-то открыл замок в комнате. Щеку жжет сдернутая кожа. В реальности его не поймали и он словил угол кухонного стола. Глаза все ещё ощущаются влажными и кончики пальцев с погрызанными до крови заусенцами подрагивают. Хенджин быстро оказывается близко и ненароком прикасается к плечам Минхо, пересаживая его на стул. И Минхо начинает дрожать всем телом от осознания, что именно эти руки не дали ему упасть в пасть пустоты во сне. — где у нас успокоительное? — смотрит в глаза и будто прямо по-настоящему волнуется. В проходе появляется взъерошенный Джисон. От его вида хочется смеяться до упаду. Чего только стоит пушистая пальма на голове, которую он обычно делает перед сном. — кто в окно выпал? — идиот, у нас нет окон. — Минхо хочет, чтобы эта вездесущая лохматая белка поскорее скрылась в свою нору. — у нас есть что-то по типу валерьянки? — Хенджин прикрывает собой дрожащего, как лист на ветру, Минхо. Заворачивает руку за спину и слегка сжимает его плечо. Минхо хочется улыбнуться — его успокаивают. — сейчас принесу. — Джисон разворачивается на пятках как солдатик и удаляется, по пути собирая пару углов ураганоподобной пальмой. Хенджин слабо улыбается уголками губ. Чуть опухшее после сна лицо кажется Минхо самой нежной картиной во всей его жизни. Похожий на зефир, домашний и такой мягкий Хенджин вызывает ответную полуулыбку. — мы в безопасности. Мы все в безопасности. Минхо, что тебе снилось? — он опускается на корточки и смотрит прямо в глаза. Будто и вправду интересуется. А Минхо понимает, что ответить не может. Что правда вызовет ненужные и страшные вопросы. Но внезапно понимает, что если скроет, то это вскоре может стать жестокой реальностью. Но ужасная правда раскроет его истинное лицо. Он не хочет пасть ещё ниже в глазах Хенджина. — обычный кошмар. Просто...очень реалистичный. — он отводит глаза, надеясь, что сложную и мерзкую истину в них так прочитать слишком трудно. Хан стоит в проходе со стеклянной баночкой таблеток валерьянки и пытается загрузиться. Осознать, что это Минхо, знакомый ему Минхо сейчас сидит, как подбитая птичка, как провинившийся ребенок и боится посмотреть кому-то в глаза. А Хенджин заботливо наблюдает за ним, положив подбородок на руки, а руки — на коленки Минхо. Коленки! Минхо! Странно вспоминать, что будь на его месте кто-то иной, то этот кто-то бы уже улетел в стену, если бы не в могилу. Не особо Хан горит желанием напугать этих двоих и, возможно, получить по мохнатой — потому что назвать это нечто даже гнездом язык не поворачивается — макушке, но трясущийся, будто после ледяной проруби на морозе, Минхо, заставляет его волноваться. Но, как по велению, по Хенджинову хотению, он перестает дрожать сразу же. Джисон округляет глаза и прячется глубже. Как можно спрятаться глубже за углом он не знает, но если захотеть, то получится. — Все хорошо. — почти шепчет Хенджин, с Боже-упаси-его-актерскую-игру-неподдельной нежностью смотрит Минхо в глаза и плавит тощую душонку слишком быстро. А та и не против — улыбается. — Давай я тебя отведу в комнату? — берет слабо подрагивающие руки в свои. Кончики пальцев обнимает ладонями и согревает. Минхо слабо кивает. И не уточняет, что, вообще-то, его комната это его сокровищница, его храм и его усыпальница. Что его личное пространство ценнее чем любая человеческая жизнь и весь этот Чертов город и когда вездеходный Бомгю чуть не вынес дверь, чтобы зайти к Минхо, то Минхо чуть не вынес вездеходного Бомгю. С ноги. Тихо следует за спокойным и чудом всё ещё сонным Хенджином, будто сам не знает маршрута. Будто под водой слышит, как ему желают спокойной ночи. И руку точно протыкают толстой спицей, когда Хенджин перестает ее греть своей. Хочется схватить Хенджина, стиснуть в объятиях и пропустить сквозь ресницы дни и ночи в теплой постели с ним. В комнате пусто, как и в душе. Страшно оставаться с темнотой наедине. Но Минхо неслабо помогают вспомнить о том, что одиночество с этим безумным домом ему только сниться будет, споткнувшийся о собственные ноги Феликс. Цыпленок, видите ли, встаёт раньше всех. Примерно в шесть утра, а значит — доброе, черт возьми, утро.Хенджин закрывает дверь и сомневается в верности своего решения. Точно ли Минхо можно оставлять одного в таком состоянии? Он успокоился, но вдруг сделал вид?
Он просит, чтобы высшие силы дали ему знак, что делать дальше, и в ту же секунду где-то в глубине квартиры падает Феликс.
Можно было, конечно, и никого не калечить, но и так сойдёт.
Минхо дёргается от стука в дверь. По спине бегут мурашки кипятком. — чего тебе? — он хмурится, глядя в глаза Хенджина. — раз уже утро, может посидим вместе? Вдруг это повторится. — Хенджин неловко улыбается и Минхо передёргивает. Становится тошно на душе от осознания, что одной его улыбки хватило, чтобы к чертям отправить все твердое и непоколебимое мнение Минхо. Нет, слишком уж он слаб перед Хван Хенджином. Взгляд бегает по всей комнате в поиске хотя бы кресла, но приходит осознание — это не комната. Это максимум помещение, чтобы поспать, не более. Тут пусть до невозможности, и темно до жути. — может сесть на кровать? — он склоняет голову набок и Минхо опять тает, как ничтожное сливочное масло на раскаленной сковороде от его вида.В детстве мама Хенджину рассказала, что безумие — это не особо и плохо. Главное, чтобы оно не принесло боль и вред другим. Видимо, он слишком резко и быстро сошел с ума — нашел в бесконечном лабиринте яркое солнце. Разглядел в глаза напротив сыто жёлтую звёздочку и не смог оторваться. Казалось, он должен был уже ослепнуть — прошла неощутимая и секундная вечность. В полумертвой комнате Минхо, в полумраке, не существовало времени, не существовало проблем и лишней мебели. Существовала только мягкая, расправленная и взъерошенная кровать, бесконечно заботливый звездный взгляд мягких глаз Минхо и нежность в лунных зрачках Хенджина. Будто бы нужны были слова — чтобы не свихнуться в тишине всё ещё наполовину спящей квартиры, но поймав взгляд Минхо Хенджин утонул, но не в болоте. Ступил через атмосферу, прямо в космос, коснулся самого горячего, самого опасного и самого очаровательного солнца, не боясь сгореть. Полумрак немо освещали их глаза, ослепляли вечность и глушили время. Хенджин едва дышал — настолько близким, настолько нежным и настолько интимным был этот момент. Кажется, они даже не моргали, кажется, Минхо улыбался.
Кажется, в сердце Хенджину запустили стрелу и вытащили грубо — оставили зияющую дыру души. Было не больно, было приятно до боли. Дышать становилось легче, улыбаться — не улыбаться было намного тяжелее.
Минхо хотел прикоснуться. Хотел раствориться в улыбке Хенджина и ослепнуть в плену кофейных глаз, ощутить на вкус, поддаться ближе. Соприкоснуться хотя бы кончиками пальцев — кажется, у него жар.