« я не хочу без тебя спать
я не хочу умереть в кровати
я не хочу без твоих объятий»
MILKOVSKYI — спать
Кадык светлой кожи ясно выделяется на фоне темной ночи. Он бегает туда-сюда, хочет успокоиться, но не может. Потому что черепушка потрескивает и лопается в некоторых местах от обилия мыслей, разногласий, конфликтов, обязанностей. Сможет ли он? Осилит? Однажды все было легко, его приняли с объятиями, а что сейчас? Сейчас он в яме. Бесконечной яме бесконечной ночи. Снайперы тут сидят нечасто, да и большинство из них давненько ослепло или было убито. Породистая шкурка, так сказать. Поэтому он особо не боится и впрямь сидеть на крыше какого-то полумертвого здания, свесив ноги. Они под танец какой-то японской песенки в голове мотаются, глухо разносят стук шнурков о ботинки. Худоватые ноги обдувает ветер, потому что они не защищены ничем, кроме свободных штанин, а те летают от мотания этих самых ног. Луна, наверное, не взойдет. Никогда так ясно не поднималась — не для него. Темная ночь обнимает со спины, зарывается в макушку мраком и обдувает едва живым ветром. Он впервые чувствует себя свободным. По-настоящему, не в плену шприцов и дешёвой разбавленной наркоты, не в четырех стенах клыкастой квартиры. В целом в четырех стенах он не мог быть свободным, даже в собственной комнате они опасно сужались и сжимали хрупкое покалеченное тело, пусть их и не было видно во мраке. Было весело принимать необдуманные решения, гулять с близкими чуть ли не на мушке, ощущать дыхание смерти на шее, лишь надеясь, что она не всадит нож в спину. Но нельзя. Он главный, он не может. На его плечах столько юных жизней. Они наивны, словно слепые детёныши. Они пойдут за ним, если он прыгнет в отрыв, потому что верят ему свято. И ему нельзя оступиться, иначе отступятся все. Но он уже оступился. Минхо, честно, говоря, удивился, когда понял, что луна взошла в тот вечер. Казалось, что лишь ее отсутствие бы скрыло ожидаемую кровь на его руках, холодеющий труп на асфальте. Может, именно она виновата в том, что этот самый труп занимает по сей день немалую часть жизни Минхо и, скорее всего, владеет его сердцем. Почему не смог? Глаза подбитого оленёнка разбудили невиданные чувства, которые раньше были чужда. Да и сейчас. Жалости не место, особенно к кому-то вроде них. Но Минхо сжалился. А точно ли сжалился? Точно ли жалость была не к самому себе? Хенджин не заставлял его опускать оружие, не сказал лишнего. Минхо сам спросил, получил ответ и рассказал о себе. О том, что вспоминать тошно даже сейчас. Но эти глаза, которые, казалось, правда слушали, запоминали. Считали эту информацию нужной, и не чтобы использовать ее против. Будто бы они были друзьями и понемногу узнавали друг друга. Будто они обычные люди. Наивные подростки. Наивным оказался только Минхо. Минхо, который по словам Кристофера, влюбился. Быть не может. Не легче ли было остаться одному? Одиночество не столь страшно, если почувствовать его на собственной шкуре. Оставить всех, взять ответственность только за себя одного и жить одним днём. Дверь на крышу с сытым скрипом открывается. Минхо думает, что если обернется и увидит чужака, то бросится вперёд — в пустоту, с крыши вниз. Хотя как бы он увидел его, если даже луны этой ночью не видно? Феликс не улыбается. Улыбался бы, если бы Минхо тут не сидел. Если бы он не сидел, готовый принять пулю в затылок. — только не говори, что прыгать собрался. — мне ещё за вами, оболтусами, следить. — Минхо вдыхает полные лёгкие воздуха. Феликс садится рядом. — тогда о чем ты ещё мог думать? — о будущем. — не ври ни мне, ни себе. В груди неотчлетливо тяжелеет. Разговаривать опять, да? Не врать, да? — о многом, на самом деле. Но одной из самых важных... — Хенджин? Минхо округляет глаза. Непонятливо смотреть на Феликса и может разобрать слабую ухмылку. Глаза понемногу привыкают. — да. — зачем так много думать? Любовь никогда не была преступлением. Не понимаю я вас. — да и я вас с Джисоном. Почему бы просто не поговорить? — стрелки переводить вздумал? Он уходит от разговора всеми правдами и неправдами. Всегда с кем-то, придумывает дела, планы. От темы уходит. Один раз зажал его за углом — не так, как ты подумал — спросил напрямую, а он просто молчал. Я не хотел ему причинять боль и запугивать, поэтому просто ушел. А ты? Почему ты так тупишь? — потому что...я не могу его любить! Я не могу тебе рассказать, правда. Но мне нельзя. — любить нужно. Необходимо. Без нее ты свихнешься даже в простой, спокойной жизни. Не понимаю. Он совершеннолетний, человек как-никак. Иных причин, почему его нельзя любить по-настоящему нет. — он пожал плечами. — я не знаю, я ничего не знаю, Феликс. — Минхо закрывает лицо руками и валится назад, ложится на холодную крышу. — почему я не мог полюбить кого-то другого? Нельзя. Почему я его не застрелил тогда? Не было бы никаких проблем... Повисает пауза. — ты хотел его застрелить? — Феликс смотрит со страхом. Минхо на секунду перестает дышать. Прокололся. — ладно, толку от тебя скрывать уже... Хенджин сын Хвана. — и что? — Феликс изгибает бровь дугой. — ты думал я не знал? Его фамилия не делает из него тварь, знаешь ли. Он тоже достоин любви, он достоин счастья. Минхо, сжав губы, понимает что Феликсу для полной картины нужно выдать все. Все подноготную, которую Минхо захоронил глубоко в себе. Иначе он не сможет оценить всю ситуацию. Минхо выдает. Выдает и чувствует вину перед всем миром. Опять закрывает лицо руками и молчит около четырех минут, прежде чем опять начать диалог. — только никому не рассказывай, пожалуйста. Я...я расскажу остальным, честно, клянусь, но потом. Не сейчас. — не паникуй. Я — могила. — Феликс кивает будто самому себе. — что я могу сказать... Ты идиот, Минхо. — открыл Америку. — да молчи ты. Сам сказал, что Хенджин не заслуживает такого отношения по стороны людей к себе, что ему просто не повезло родиться Хваном, а теперь это выдаешь. Если он не заслуживает ненависти, то заслуживает любви, верно? — я не знаю. — заслуживает, Минхо. Его можно, его нужно, необходимо любить. Я знаю, мы все знаем, что ты умеешь хладнокровно забирать жизни, но в случае с Хенджином... Со стороны может показаться, что ты его охранник. Ты боишься неаккуратно вздохнуть в его сторону, охраняешь, как собственную хрупкую принцессу. Я даже вдохновился и написал небольшое стихотворение о твоих взглядах в его сторону. Они такие...такие... Ты бы видел. — он улыбается. — твои глаза буквально кричат, что Хенджин это тот, кого ты ценишь больше всего. Кого ты обожаешь больше всех на свете. Что ты готов горы свернуть ради него. — стихотворение? — забудь, я тебе его не покажу. Ваши влюбленные переглядки заметили все. Даже если ты очень захочешь, то из этих любовных сетей тебе не суждено выбраться. — как поэтично, спасибо, вселил надежду. — Минхо, вы можете любить. Ты можешь любить его, а он тебя. Сделайте друг друга счастливыми. — Феликс тяжело вздохнул. Встал на ноги и пошел к железной двери. Закрывая массивную дверь, тихо-тихо добавил. — если мне с Джисоном такого не светит. И вышел. Надо ещё к Хенджину зайти и чуть что мозги также вправить. Хенджин играл с Бомгю в карты. Джисон с умным видом следил за игрой. — Шах и мат! — он светился от счастья, выкидывая последние карты. Бомгю озадаченно смотрел на карты и немного не понимал, какие тут масти. Где вообще короли? А, вот один. Один? Феликс с глазами по пять копеек смотрел на карты таро и думал, как они дожили до своих лет. — идиоты, вы как картами таро играете? — ...обычно? — Джисон бегал глазами из стороны в сторону, часто сглатывая слюну. — для этого нужны другие карты. Какой вообще "шах и мат"? Вы нормальные? — в уно не так играют разве? — так, вы двое. — Феликс нахмурился и махнул рукой на Джисона и Бомгю. — пошли вон отсюда. Мне надо с Хенджином поговорить. Они пожали плечами и удалились. — о чем поговорить? — что ты чувствуешь к...— Появился ком в горле. Перед глазами возникли воспоминания. Яркие стены детского дома улыбались веснушчатому мальчику беззубыми улыбками. Пастельные ящички с белыми ручками-кнопочками беззаботно дремали в детский час. Феликс не спал, никогда не хотел и ему разрешали. Иногда он гулял промеж рядов деревянных кроватей с синим постельным бельем в милый рисуночек, глядел на лохматые макушки. Многие укрывались по самый лоб. Но практически все во сне нежно прижимали к себе мягкие игрушки разных животных. Обычно в детском доме плюшевые животные были самыми близкими друзьями деток, выслушивали все, что не хотели другие. Точно успокаивали в дневном сне. На стенах иногда появлялись небольшие плакаты с мультиками. И плевать, что дети никогда их не видели. Они фантазировали, что могло происходить в этих мультфильмах. Сидели подолгу в одном большом кругу, обнимая каждый свою игрушку. И всегда, абсолютно всегда побеждало добро. Кроме реальности. Маленький Феликс всегда только слушал, иногда добавлял детали. Дети тут же поддакивали. Дети любили Феликса. Пусть он и был самым старшим из группы, он не чувствовал себя лишним. Уже в старшей группе, примерно лет в шестнадцать, ему просто повезло. Озлобленные подростки били друг друга об стенки, о пол, друг о друга. Не проходило ни дня без драк. Несколько просто успело добить. Но приют не закрывался, потому что снаружи было намного ужасней. Феликса не трогали никогда. Он до сих пор благодарит своих мертвых родителей за то, что подарили ему фамилию Ли. Ли и И здесь считались разными, но созвучными. Поэтому его из чистого уважения к вымершей династии не трогали. — Феликс! — Хенджин тряс его за плечи. — откуда он у тебя? — Феликс указал на потрепанного цыпленка. — а, это...мы с Джисоном недавно ходили в сиротский приют, я там нашел его. Он показался мне милым, вот и забрал. — это...моя игрушка. — Феликс шмыгнул вздернутым веснушчатым носом. — его Ббокари назвали... Мне его выдали в три года уже в приюте и...когда выгнали, не позволили забрать. А потом взорвалось здание рядом и затронуло сам приют. Хенджин взял в руки игрушку и протянул ее Феликсу. — тогда...это твое? — он слегка улыбнулся. Феликс не верил. Но забрал. Забрал, поблагодарил и ушел, забыв даже о том, зачем приходил.