«Кажется, я всё порчу,
всё небезопасно и неаккуратно
Я говорю не то.
Подожди, я слова забираю обратно!
Вещи внезапно стали такими хрупкими
Не отвлекай, я думаю над поступками»
Дайте танк (!) — иммунитет
В комнате пусто, не считая раскладушки, выбитого окна, полупустого шкафа, столика и дремлющем на нем ребенке. Ребенок в редкостные часы спокойствия спит всегда. Когда за выбитой оконной рамой не свистят выстрели, не трещат как по стеклу крики умирающих невинных, когда за стеной не раздается очередная ссора за бутылку дешёвого пойла. Волосы лезут в лицо, щекочут нос и раз из раза будят мальчика. Он совсем ребенок, он терпит эту проблемцу, слабеньким потоком ветра сдувает словно баранью прядочку и вновь засыпает. Худощавый мальчик всегда терпел проблемы. Не пытался решать, просто на время от них закрывался и ждал, когда они его вновь настигнут. За стеной послышались подозрительные шорохи, скрип древних, погрызанных паразитами половиц и тяжёлое дыхание. Впрочем, в комнату всегда сначала заходит алкогольный едкий запах, а уже потом обладатель мерзкого дыхания. А Джисон спит. Врёт, он проснулся, но опять надеется, что на него бесчувственные бешеные глаза взглянут без привычной ненависти, что он разберёт в них сочувствие, хоть что-то человеческое. Если надежда умирает последней, то Джисон не умрет. Мужчина кричит что-то про то, что он опять прохлаждается, сидит без дела и лучше бы пошел хоть чем-нибудь занялся. Странно слышать это от того, кто всю свою ничтожную зарплату спускает на бутылку водки. — щенок, ты меня хоть слушаешь? — он хватает Джисона за загривок и резко дёргает, потому что силенок у алкаша не хватит поднять даже маленького ребенка. Хан вздрагивает и поджимает губы, надеется на лучшее привычно и молится всем, в кого верят и в кого нет. Может, а может? — игнорировать вздумал?! — пьяное дыхание мажет по щеке, Джисон морщится. Его небрежно, словно вещь или какую-то плешивую надоедливую дворнягу сталкивают с ветхого стула. Спина с четко различимым позвоночником встречается со стеной, на которой уже штукатурка потрескана и осыпается. На голову Хана прямо сейчас. Мужчина оскаливается, точно животное в бешенстве и неожиданно сворачивает в другую комнату. Джисону все равно хочется спать, хочется плакать, хочется исчезнуть. Скрыться от людских глаз, не бояться не проснуться и не надеяться не попадаться на глаза родителям, попадая "домой". Он читал в рассказах, ему байки рассказывали когда-то — по другому бывает! Он не врёт! Хотя и знать наверняка не может. Может, в настоящем доме должны принимать, улыбаться при виде твоей фигуры, волноваться за твою жизнь, за тебя. Целовать в лоб, успокаивать во время грозы, которой Джисон так боится. Может, дома должны любить? Дома к Джисону опять возвращается отец. В его руке сверкает в темноте полупрозрачная бутылка, содержимое которой слегка блистает в свете звёзд на донышке. Хотя, бутылка тут же ставится на трухлявый стул. — ты хоть одну пятерку сегодня на занятиях получил?! Нет, конечно! Ты Чертов эгоист, который даже о семье подумать не может! Ты должен в будущем нас с матерью содержать, а ты... Ты даже не учишься! Как ты будешь работать?! Ты ничего не добьешься, ты сгниешь, как все твои друзья в сраном будущем, тебя собаки разнрызут и твои кости обглодают! Идиот, просто идиот! Ты хоть о матери подумал раз?! — кричит мужчина, замахиваясь. «— а она обо мне хоть раз подумала?» — вертится в мыслях, но не позволяет уйти даже на корень языка. Джисон пожалеет, если эта мысль станет чуть громче. Он жмется к стенке, как к груди единственного крепкого защитника. Впрочем, так и есть, все равно со спины так его никто не ударит. Худощавые детские ручки закрывают голову, прижимают ноги ближе к груди. Не ощущают безопасности рядом с собственным отцом. Он сквозь пелену слез и под толщей воды из криков отца видит в дверном проходе мать. Под пленкой слез ему мерещится какое-то сочувствие в ее холодных глазах, тяга помочь с каждым днём умирающим все больше сыну, призрачные секундные движения сложенными на груди руками. Будто это не ей плевать, будто нечто ей не дает сорваться с места и защитить ее. Джисон на это надеется, по крайней мере. — пап, не кричи, пожалуйста. — еле шевеля губами шепчет Хан, смотрит куда-то в сторону, смаргивает нежные, унижающие его слезы. — я сегодня...пятерку по окружающему миру получил... — он поджимает холодеющие губы. чувствует, как дрожат руки, как дрожит тело. В горле точно клубок ниток стоит ком страданий и бескончной душевной боли. В носу будто иголкой тычут нарочно, больно, соль сыпят на рану, ещё больнее. Он не может больше говорить, ему больно банально дышать, глаза щипет, словно залитые перцем. Сквозняк пробирает все тело, пробегается по позвоночнику. — в глаза мне смотри когда я говорю! — шипит мужчина и бьёт ладонью по дрожащей, бледной и покрытой синяками коленке. Джисон издает характерное "ай!", хватается за больное место. Оно уже краснеет, жжет, будто к нему прижали горящую спичку, а может и наждачкой прошлись раз десять. Слезы заполняют сереющие понемногу глаза, на лице возникает гримаса боли в виде расплывчатых губ и бровей, сложенных в домик. Джисон пытается потереть рукой колено, чтобы не так жгло, но делает только хуже. Пытается предпринять хоть что-то, в отчаянии лижет место, где скоро появится уродливый синий синяк. Потому что отец не жалеет, отец бьёт со всей силы. Будто на равных. — мать, посмотри, какого сопляка вырастила! Ноет от одного удара! — хватает сына за шиворот, смотрит в краснеющие, маленькие, полные надежды в собственных родителей, глаза. Но разбивает их, словно бутылку алкоголя в ссоре с матерью. — а ты чё ревешь?! Как девочка, фу, смотреть на тебя тошно! Он бросает Джисона на пол. Хан царапает о скрипящие половицы коленки и клянётся, что где-то получил занозу. Кровь теплит хладеющие конечности хотя бы с внешней стороны. Будь в городе отопление, все было бы лучше. — пап... Не Хан Джисон, не улыбчивый в будущем парень, не влюбленный отчаянно в солнечного сироту, не имеющий настоящей, любящей и ценящей его семьи. Это маленький ребенок с уродливо большими в его глазах щеками, с мерзкими зубами, с россыпью синяков на юном теле, побитый со всех сторон и всеми, брошенный самой жизнью и отрезанный от счастья мальчик. Мальчик, что отползает в ближайший угол от своего же отца, прижимает дрожащие в ужасе конечности к себе в надежде исчезнуть и спастить. Жмущийся к первой же протянутой руке, даже если да со всей силы ударит. Доверяющий каждому встречному так, будто знает его всю свою жизнь. Если к его виску приставить пистолет и сказать, что если он сам лично нажмёт на курок, то получит сладости, он нажмёт. Нажмёт, а после смерти не поймет, что же сделал не так. Будет винить себя и видеть тебя самым святым на свете все равно. Мальчик, что шепчет бледными голодными губами: — не бей, пожалуйста. Он доверится. Поверит вновь, приходя домой. Будет думать, что его могут полюбить за ещё одну пятерку, что на него взглянут с улыбкой, а не разочарованием за новую грамоту или медаль. До нового удара в новом дне будет надеяться, что его не ударят, а после — что хотя бы не убьют.