Дом В Котором (сегодня я думаю о)

Сегодня я думаю о Македонском. О Македонском у которого едкое раздражение плещется на дне чайных отчаянных глаз, о Македонском у которого руки в крови, на голове гнездо, а в голове сплошное «успокойся» красной бегущей строкой. Македонский спокоен. Македонский спокоен пока молча драит пол в Четвёртой, пока делает бесконечный кофе, вытряхивает пепельницы, таскает бутерброды, меняет Толстому белье, помогает Лорду сесть, под недовольное возмущенное бормотание Сфинкса, мол «не надо помогать, пусть учится сам» Македонский смотрит на Сфинкса из-под растрепанной челки, тянет Лорда на себя, губы в тонкую белёсую линию и идёт понуро делать Табаки кофе. Македонский спокоен. Красный Дракон крепко спит. Никаких чудес — Македонский обещал. Я думаю о Македонском, который выменял на это обещание себе иллюзию покоя, почти своровал у судьбы — пару месяцев тепла, безопасности, громкого смеха, доверительных объятий — кусочек беззаботного детства для ребёнка, который всегда был не к месту и в итоге оказался там, где место для всех запартаченных ещё на стадии сборки. И там оказался Табаки с его заговорщицким шепотом, там оказался Лорд и Сфинкс и Слепой и Горбач и все все все кто научил его заново улыбаться, позволил снова думать о себе как о хорошем человеке — Македонский знал что это ненадолго, потому что все это не в первый раз, да Шакал? Македонскому снятся толпы лысых людей в белых одеждах и с раболепским обожанием в глазах, он просыпается резко, но тихо — просто открывает глаза и смотрит в стену, дышит внимательно и размеренно, по привычке начинает молиться, будто бы в чем-то виновен и должен выслужить прощения, но он не виновен. И никогда не был. Это все дурацкое волшебство, так ведь Сфинкс? [Но Македонский обещал обещал обещал обещал…] Я думаю о Македонском, которому нервно и колко, которому вязко и безысходно, которому до сбитого дыхания и искривлённого в плаче рта, обидно так, что хочется топнуть ногой и запричитать одну из молитв-песенок из арсенала Табаки, но Македонский просто перестаёт улыбаться. Македонский перестаёт улыбаться — Волк выглядывает из-за его плеча. Македонский становится тише — Волк мельтешит где-то у него за спиной. Македонский смотри на Слепого и предупреждение вязкой субстанцией запечатывает все слова у него во рту — Волк смотрит из каждого зеркала. Я думаю о Македонском и его отчаяние пахнет рыбой, жирными пальцами, криком, ненавистью, розгами, ударами — если закрыть глаза, то его безумный дед оказывается рядом и смотрит почему-то как Волк — жадно, обвиняющее, щерится сытым оскалом падальщика, требует чудес, но чудеса умеют давать сдачи, раз сам Македонский не хочет — волшебство разберётся само, выбрав его инструментом, так ведь, Ральф? Так ведь? Ведь поэтому вы его пустили домой, пошли на поводу у полубезумного трикстера в теле мальчишки-колясника? [и нихера не поняли. вообще нихера не поняли] Я думаю о Македонском, у которого россыпь веснушек, заразительный хохот и свитер не по размеру. Я думаю о Македонском, у которого тихий голос, глаза в пол, и покусанные до мяса ногти. Я думаю о Македонском, который был бы рад делать выбор, но его не научили, поэтому он не даёт выбирать никому тоже, отделяя себя от вынесения приговора кривой слабой улыбкой, опущенными плечами, погасшей искрой где-то в самой глубине глаз. О Македонском, который знал все с самого начала. *** — Ты боишься меня, Македонский? — Сфинкс смотрит навылет, хмурит брови, улыбаться понимающе. Македонский сморит и думает — боюсь. Думает — но не тебя. И в ярко зелёных глазах Сфинкса, который думает что что-то знает о Македонском, отражается Красный Дракон. Красный Дракон, который умеет ждать.