Цена твоего молчания

      Хлопок двери отрезает Такемичи от шума на улице. У него в ушах снова шумит кровь, прилившая к покалывающим вискам. Она же прерывает любую мысль, какая только способна сейчас проскочить в его сознании. Тяжело оперевшись спиной о дверь, Такемичи прикрывает веки, по кусочкам собирая себя заново. Медленно, методично и, самое главное — не торопясь, он медленно восстанавливает то, что обрушилось, словно карточный домик от одного только имени, резанувшего по ушам больнее, чем должно.        Такемичи не знает и знать не хочет о том, почему он узнает об этом сейчас, на следующий день после того, как впервые увидел человеческий труп собственными глазами. Ему тошно и хочется исчезнуть, провалиться сквозь землю, словно его никогда не существовало, но нет, он должен по частицам собрать себя снова, как делал множество раз до этого. Беспокоило одно — сможет ли он сделать это в следующий раз? Сможет ли найти в себе силы восстановиться? Сможет ли собрать в кулак остатки воли и расставить все по местам, склеив хрупкую конструкцию в надежде на то, что она больше не рассыпется прахом на еще более мелкие детали, цепляться за которые становилось труднее с каждым разом?        Винить в случившемся Майки смысла и вовсе не было. Он не знал, что за собой повлечет безобидное пояснение, а Такемичи не расставил нужные границы для того, чтобы это предотвратить. Гораздо проще было в очередной раз воскреснуть из пепла, чем объяснять малознакомому Майки все, чтобы он в действительности понял, иначе это не имело бы никакого смысла. Вряд-ли Сано заботят чужие чувства больше собственных и вряд-ли он станет соблюдать правила, смысла в которых не увидит и смысла в которые не сможет вложить сам Такемичи.       Прерывисто выдыхая, Ханагаки медленно скатился на пол, опуская голову и пытаясь не забыть о дыхании. Возможно эта новость так повлияла на него по причине того, что сегодня ночью он бился в истерике после лицезрения трупа. Скорее всего так и было, но углубляться в это Такемичи не хотелось. Ему и без того до отвратительного тошно. Он знал себя достаточно хорошо, чтобы знать — этой реакции не должно было быть как таковой. Он не должен рассыпáться в пыль от одной только мысли об этом, не должен сейчас сидеть с опущенной головой, словно случилось что-то невероятное. Этого стоило ожидать. Но Такемичи облажался. Снова.       Достав мобильник и откинув крышку, он напечатал смс на номер Изаны:       «Серьезно? Манджиро — твой брат?»       Такемичи поморщился. Эмма Сано была связующим звеном между Изаной и Майки, которые никогда не встречались, если верить словам Курокавы. Такемичи вообще не должен был знать о существовании Эммы: эта информация была получена им случайно в тот момент, когда Изана пытался порвать несколько фотографий на мелкие кусочки. Такемичи одним только чудом отговорил его, следом получив вымученное пояснение; на потертых, в нескольких местах надорванных фото была изображена его сестра — блондинка с фарфоровой кожей и карими глазами, на солнце казавшимися почти что янтарными.       Изана приоткрыл ему душу рассказав о том, что именно она является младшей сестрой того, кто иногда забирал его на редкие прогулки из приюта. Такемичи видел Шиничиро всего несколько раз. Они ни разу не говорили, и Такемичи даже не был уверен в том, что тот знал о его существовании. Хотя, быть может, Изана про него рассказывал, раз уж он и Шиничиро — братья, а Такемичи — друг Изаны.        Сам Изана о нем распространялся крайне доброжелательно, чем поразил Такемичи и Какуче, слушающих его крайне внимательно. Множество рассказов о Шиничиро все еще были живы в голове Такемичи. В отличие от самого Шиничиро, который умер несколькими годами ранее. Известие об этом поразило его до глубины души, стоило увидеть мрак, затопивший сиреневые глаза Изаны. Такемичи стало больно, будто он сам потерял старшего брата, пусть одна только мысль об этом заставляла его внутренне сжаться и мелко затрястись от страха, что это действительно может случиться.       Именно тогда идея о создании безобидного королевства под названием Поднебесье переросла в то, что существует сейчас — в одну из крупнейших байкерских банд Канагавы, расположившейся Йокогаме и стремительно распространившей свое влияние. И Такемичи соврет если скажет, что не приложил к этому руку. Именно он когда-то с небывалым энтузиазмом поддержал идею создания королевства — места, в котором главенствующей фигурой станет никто иной, как Изана, а следом за ним свита верных друзей, в число которых не смог войти Эиджи, отнесшийся к этой идее со скептицизмом.        Несмотря на то, что старший был против, Такемичи все равно поддерживал Изану, разрываясь между братом и друзьями, которые встали по разные стороны баррикад. Такемичи же стоял ровно в центре, пока его словно канат перетягивали каждый на свою сторону и Ханагаки чувствовал, что скоро он откажется от сопротивления и окажется на одной из сторон, чего допускать ему ужасно не хотелось. Одна только мысль об этом приводила его в ужас. Предать одного из них казалось вынесением себе смертного приговора без шанса на помилование, ведь в этом случае он убьет себя сам без лишних размышлений и попыток прервать поток страшных мыслей и навязчивых желаний. Такемичи не сможет жить с мыслью о том, что он предал близких, кто доверял ему беспрекословно и кому доверял он сам, не боясь протянуть обнаженное сердце на раскрытой ладони, залитой горячей кровью.        Именно поэтому он не хотел ввязываться в дела Тосвы — он уже являлся одним из тех, кто основал Поднебесье и сомневался, что Изана просто так отпустит его. Он не хотел выбирать сторону, просто не хотел. Раньше он надеялся, что Эиджи примет его выбор и хотя бы раз уступит, но теперь надежды не было совсем, ведь Эиджи уже давно все для себя решил и Такемичи не сможет переубедить его, невзирая на крепкие братские узы. Эиджи любит его, доверяет, как никому другому, но не поменяет своего решения — Такемичи был в этом уверен и у него не было повода для сомнения. Он знал брата также как хорошо, как самого себя. И ему все еще не нравилась мысль о том, что у них есть секреты друг от друга, и они оба нарушили давнюю клятву.           Поднявшись с пола, Такемичи сунул телефон в карман, растерев лицо руками. Ему медленно, но верно становилось лучше, и все равно что-то душило его, перекрывая доступ к кислороду. Голова уже не кружилась, но и мыслей совсем не было. Видимо, что-то все же треснуло внутри, раз бесконечный поток размышлений резко прервался и Такемичи провалился в блаженную тишину, о которой до этих пор мог разве что мечтать.        Заходя в спальню, Ханагаки некоторое время смотрел на то, как Эиджи сидит за столом, чуть сгорбившись. Спустя менее, чем через минуту Такемичи приблизился, заглядывая ему через плечо и глядя в блокнот. На белоснежной бумаге черной ручкой выстраивались ломанные линии, складывающиеся в усеянную цветами равнину, на горизонте которой возвышались каменные изваяния гор, своим массивом загораживающих солнце. На бесцветном небе угловатые облака, сквозь которые пробивают себе дорогу отчаянные лучи.        — Красиво, – удивленно протягивает Такемичи. Эиджи рисовал не так много, но у него всегда получалось нечто невероятное и если бы не безграничная любовь к брату, то Такемичи начал бы завидовать. Он смотрел на то, как Эиджи выводит черные линии, штрихуя детали и делая контур местами насыщеннее. Тревожное настроение картинки чувствовалось через бумагу даже под неудобным ракурсом. Вдруг Такемичи вспомнил то, что совершенно вылетело у него из головы под гнетом событий, свалившихся слишком неожиданно для того, чтобы он сохранил важный момент в памяти: — Майки вчера сказал, что ты сам попросился в банду. Сказал, что «это не моя тайна» и ты расскажешь мне сам, если захочешь.       Эиджи мгновенно остановился, стоило Такемичи закончить мысль. Исчезло время, исказилось пространство. Часы перестали отсчитывать секунды, как перестало что-либо существовать за пределами спальни. Все прекратило медленно текущее существование, словно кто-то нажал на кнопку «стоп». Ничего не происходило. Остановилось дыхание, даже сердце перестало стучать, отбивая мерной пульсацией ребра. Такемичи надеялся лишь на то, что Эиджи скажет хоть слово, чтобы снова запустить ход времени, возвращая все на круги своя.       — Так и есть, – негромко произносит Эиджи. Часы возобновили работу, мерно стучало сердце и вернулся воздух, поступающий в легкие прерывистыми волнами. — Чем быстрее это случится – тем лучше. Я ведь рассчитывал именно на это.        — И что, он... Согласился? – с сомнением спрашивает Такемичи, глядя на то, как Эиджи возобновил работу над рисунком.        — Сначала посмеялся, конечно... Но потом, да, согласился.        Такемичи тряхнул головой, избавляясь от смутного ощущения тревоги, медленно поднявшегося по пищеводу и застыв комом в глотке. Он отшатнулся назад как раз в тот момент, когда Эиджи развернулся к нему на стуле, перед этим захлопнув блокнот и отложив ручку.        — Не доверяешь мне?       Такемичи опешил, округляя глаза. Вопрос был слишком неожиданным, чтобы он смог скрыть недоумение, слишком явно проступившее на лице. «Доверяю, конечно» — вертелось на периферии сознания, но Такемичи не смог выдавить из себя ни слова. Язык онемел, губы отказывались шевелиться, словно он был рыбой, которую выбросило на сушу и единственное, что он мог сделать — беспомощно таращить глаза.       — Не отвечай, – вздыхает Эиджи, поднимаясь со стула и глядя на Такемичи с холодным выражением в глазах. Это всегда пугало. Это доказывало их разницу в опыте и показывало то, насколько Эиджи может быть в сущности пугающим. У Такемичи снова появилось навязчивое чувство сбежать, чтобы оказаться как можно дальше от Эиджи, смотрящего на него с холодной отрешенностью, как было прошлой ночью, когда он расчетливо убил Риоту. — Я прошу тебя лишь об одном: не делай глупостей.        Такемичи поспешно кивает, сглатывая вставший поперек горла ком. Удушливое чувство ушло, стоило Эиджи отвернуться и не пронзать его ледяным взглядом, до дрожи в ногах пугающего и заставляющего желудок скрутиться в тугой узел.        — Я... Мне нужно прогуляться, – бормочет Такемичи, разворачиваясь и пулей вылетая из комнаты. Ему катастрофически не хватало воздуха и единственное, что могло исправить положение — свежий воздух без никотина, тяжело оседающего в легких и вынуждающего кашлять, пока осадок не вылетит вместе со слюной.       Обувшись и накинув ветровку, Такемичи выскочил за дверь, глубоко вдыхая свежий воздух, прохладой ударивший в лицо. На улице с медленным наступлением осени начинало холодать, но пока что не настолько, чтобы одеваться теплее в страхе получить обморожение.       Такемичи заставлял себя двигаться, с упрямством ступая по пустынной улице. Было только утро и скоро должна была вернуться Каэде, но это не имело особого значения. Он успеет вернуться к вечеру, а может быть даже раньше. Это уже в зависимости от того сколько он просидит в оцепенении на этот раз. Если случится что-то важное — позвонят. А сейчас его нет. Следы Такемичи заметает ветер, унося с собой едва ощутимый запах табака. Когда он вернется больше не будет иметь смысла продолжать бежать, потому что к тому моменту он измотает себя настолько, что с трудом сможет дойти до дома. В такие моменты Такемичи был благодарен за то, что у него нет средства передвижения, иначе все старания были бы напрасны, а соблазн слишком велик, чтобы не воспользоваться им.        Сорвавшись на бег, Такемичи позволил ногам унести себя как можно дальше. Так далеко, как только получится. И чем дальше — тем лучше, тем сложнее будет вернуться и тем больше энергии он потратит на финальные рывки, нежели на бесполезные переживания, которые стоит оставить на задворках сознания и не тратить на них те жалкие остатки нервов, какие он смог сохранить до этого момента. Пока в голове свистит ветер, он может быть уверен в том, что пока продолжается бег его не догонят посторонние мысли, от которых он тщетно пытается сбежать каждый раз. Но почему-то сейчас была уверенность, что сегодня он сможет, даже ценой онемевших от усталости ног. Какой бы ни была цена — он в состоянии заплатить.        Мимо проносились прохожие, транспорт и огромное множество рекламных щитов, в разнобой пестрящих зазывающими предложениями. Такемичи специально не смотрел на них, чтобы не отвлечься, ведь если он попытается вникнуть в текст, то поток мыслей накроет его с головой и выбраться из этого будет крайне проблематично. Даже если он продолжит бежать, а ступни сотрутся в кровь. Даже если он пробьет свою ногу острием ножа. Тревога все равно настигнет его и никогда не отпустит, даже если он потеряет сознание от болевого шока. Переключиться на боль больше не получится, старый трюк вышел из строя.       Остановился Такемичи не менее, чем через двадцать минут, что подсказал треснутый экран мобильника. Он оглянулся по сторонам, убирая телефон в карман. Эта часть города была ему знакома, что означало одно — он не убежал достаточно далеко, чтобы не знать местности. Он стоял около пустой детской площадки. Странным было то, что на ней ни одного ребенка, хотя сейчас лето и уже перевалило за 12 часов дня. Проходя вперед по площадке и гребя кедами песок, Такемичи окинул взглядом качели. На слабом ветру покачивались две пластмассовые сидушки на железных, местами проржавевших цепях, для безопасности обитых давно разорванной детьми черной резиной.          Такемичи часто был на этих качелях в детстве, промышляя подобными побегами с тех самых пор, как переехал сюда. Ему твердили из раза в раз, что он может потеряться и убегать из дома опасно, но Такемичи был слишком упрямым ребенком, чтобы слушаться. Зато Эиджи ничего не говорил — он брату доверял и не ставил под сомнения его решения, что было до приятного взаимно.        Плавно опустившись на одну из сидушек, Такемичи придержался руками за цепи, молча глядя себе под ноги. Курить не хотелось. К тому же, наверняка со стороны это выглядело бы странно. Такемичи внешне явно не тянет хотя бы лет на шестнадцать и он даже не знал, хорошо это или плохо. Дернув уголком губ он помянул Какуче со своими сигаретами. Хотя Такемичи сам был виноват в том, что завел себе новую привычку, явно не тянущую на что-то, хотя бы отдаленно напоминающую категорию «здоровое». Оставалось лишь надеяться на то, что он не заработает себе туберкулез или что-то похуже. Слепоту, например, как любили угрожающе писать на пачках. И все равно ведь покупают...       Ноги болели после длительного бега, за который Такемичи не позволил себе сделать даже малейший перерыв, заставляя себя бежать дальше, петляя между улиц и огибая силуэты людей. Только сейчас, опустившись на качели Такемичи понял, насколько устал. Ноги от ступней до бедер пронзали многочисленные иглы, раскаленные до предела. Разгоряченные мышцы нещадно пылали адским пламенем. Такемичи поджал губы, стараясь не беспокоить нижние конечности. Икры болели больше всего. Их словно скрутило болезненной судорогой, которая прошла, стоило расслабить до того напряженные ноги, но легче от этого стало не на много. В любом случае — именно этого результата он и добавился: жуткой усталости, от которой хочется лечь умирать раненым койотом.        Вытянув из пачки сигарету, Такемичи щелкнул зажигалкой, закуривая. Горечь тяжело осела в горле, заставляя закашляться и выступить на глаза свежие слезы, которые тут же были утерты огненным рукавом. Выдыхая облако дыма и зажимая между пальцев сигарету, Такемичи пропустил мимо ушей тихую поступь, а подняв глаза с удивлением наткнулся на холодный взгляд голубых глаз. С высоты на него взирали две льдинки, окруженные белесыми ресницами. Белые длинные волосы до самых плечей, черная маска на половину лица. Такемичи открыл рот и снова закрыл. Ему потребовалось некоторое время, чтобы в голове окончательно провернулась шестеренка и механизм победно щелкнул, запустив работу сквозь пелену смертельной усталости.       — Харучие?        Льдистые глаза довольно щурятся, с лица исчезает маска, открывая доступ к шрамам, тянущихся вдоль уголков губ. У Такемичи внутри все оборвалось, стоило только увидеть намертво впечатавшиеся в память отметины. Бледные губы со шрамами изогнулись в улыбке.       — Ты, как я вижу, даже не скучал по мне. Как досадно.