Муравьиные круги

      На ужин не пошел никто.       Признаться, я об этом немного жалел. Остаток вечера прошел как в тумане – от «Горной сосны» сводило зубы, адски жгло гортань, и нечем было перебить этот горький привкус полыни, въевшийся в самые десна. Единственная верная тактика, что мне открылась путем проб и ошибок – чередовать с прохладным «Хвойным». И я, так сказать, дочередовался.       В спальне было шумно, темно и тесно. Сабантуй давно перекочевал с кроватей на пол, и теперь невозможно было выйти в туалет, не запутавшись в ничьем одеяле и не своротив ничью пепельницу. Свет приглушили до одного ночника. В тарелке подсыхали бутерброды, скапливались корочки апельсинов и коптили благовония. Тут и там толкались с любимыми чашками и топорщили острые локти. Горбач терзал гитару, хороня культурную ценность Джо Перри в аккомпанементах заурядного капустника, Волк курил в форточку, Слон спал. Остальные подвывали гитаре. Или россказням Шакала – когда гитара надоела.       О том, что с нами есть Слепой, нужно было еще догадаться. Все это время он лежал ничком на своей кровати, притворяясь ветошью, и наматывал нитку свитера на палец. В одной и той же позе. Несколько часов подряд. Я всякий раз косился в его сторону – не ушел ли он, как всегда тайком уходил под ночь? – и всякий раз находил его черную макушку в ворохе пледов. В полутьме приходилось высматривать подолгу: среди той безбожной свалки, что он устроил на своем ярусе, его было почти не видно.       Может, из-за него, а может, по множеству других причин Лося старались часто не упоминать. Когда я спросил, почему он уволился, я понял, что сделал это зря. Большинство отвели глаза.       – Все воспитатели уволились, – за всех ответил Волк. – Кто-то сразу, кто-то из-за директора. Так что мы теперь под Ральфом. Если и он не даст винта.       – И что тогда делать?       – Что делать? Жить с песней, – встрял Табаки. – Уповать на аффирмации. Протирать лицо кубиками льда. Что нам еще остается делать?       Я видел, как менялся их взгляд. Их слова звучали бодро, но паузы схватывались чудовищной тоской, и я больше о нем не спрашивал. Что ж… Я всегда в глубине души был к этому готов – что он однажды оставит нас и просто уйдет. Все были к этому готовы. Каждый в этой комнате. Потому что каждый этого боялся – с самого первого дня. И тем не менее, факт, что место воспитателя занял Ральф, казался ненастоящим. Временным. Будто его назначили только понарошку, только пока не вернется Лось. А я чувствовал: он никогда не вернется.       Впрочем, были и хорошие новости. У нас появилась электроплитка, и мне на ней демонстративно пожарили глазунью из одного яйца. Нетрудно было догадаться, откуда она взялась: Волк героически молчал на своем подоконнике, покачивая «Хвойный», а в глазах – по хитрому угольку. Эх, «прагматичная форма лунатизма»... Ярых ее противников, по крайней мере, здесь не наблюдалось – и бог с ней. Мне даже провели экскурс в часть техническую, и я узнал, что если включить вместе чайник, плитку и кофеварку, коротнет проводку во всем Доме и нагрянет Ральф, который твои пальцы на чем-нибудь из этого поджарит, так что делать этого не стоит ни в коем случае.       После пятого «Хвойного» я уже вместе со всеми ненавидел Ральфа, и эта ненависть настолько сплочала, была такой всеобъемлющей в своей теплоте, что если бы он сюда заявился, я бы искренне кинулся обнимать его за то, что он у нас есть…       После шестого предметы стали расплываться.       Я обнаруживал себя в тех местах спальни, где еще миг назад не находился. Посреди диалогов, начала которых не мог вспомнить. Толкующим о вещах, о которых рассуждать не привык.       И что-то происходило со стенами.       Легчайшие колебания. Мерцание пространства на краешке зримой периферии. Будто рябь отражений на гладкой поверхности озера. Я пытался поймать их в фокус, но они ускользали, как мушки в глазах, оставляя только дрожь в кончиках пальцев и стойкое ощущение, что пока я гоняюсь за ними, я упускаю что-то более важное прямо у себя под носом…       – Кажется, ему хватит, Табаки.       От знакомого голоса по спине прокатился озноб. До самых позвонков – как слабый разряд, пропущенный через затылок. Настолько я не ожидал услышать этот голос прямо сейчас. И прямо сзади.       Слепой произнес это негромко, только для ушей Шакала, но сам, казалось, находился так близко, что я при желании мог прикоснуться к нему спиной.       – Если в твои планы входило украсть его трезвым, стоило действовать решительнее, – проворковал Табаки, назидательно подняв палец. – Помимо тебя, дитя мое, здесь развелось очень много загребущих лап. В таких делах клювом не щелкают!       Но бутылку «Сосны» от моего стакана все-таки убрал.       Я сдвинулся вполоборота, чтобы разглядеть, как бледная рука в болотно-зеленом свитере нашаривает в одеяле пепельницу. Вдавливает в нее окурок. Мягко забирает стакан из моего протеза. Как долго он сидел рядом? Неужели он действительно застал меня врасплох?       – В Табаки погибает хороший сомелье, – в свое оправдание сказал я. Непослушный язык с трудом ворочался во рту.       – По-моему в нем столько всего уже погибает, – проворчал Горбач, не отрываясь от струн, – что скоро не хватит места для кого-то живого.       Табаки еще пуще засиял от удовольствия.       Я хотел что-то добавить, но почувствовал, как Слепой тянет меня за край футболки. Я обернулся – и не нашел его рядом. Он уже впотьмах пробирался к выходу, не дожидаясь меня. Так себе похититель. Пришлось его догонять.       В тамбуре было тихо. Дымное марево, подхваченное сквозняком, лениво рассасывалось под тусклым светом плафона. Осев на холодный пол, я особенно мощным нахлестом ощутил, насколько пьян. В висках бухали теплокровные удары.       Слепой опустился рядом и прислонился лопатками к двери.       Мы помолчали. Вместо приветствия. Тишина Слепого – одна из немногих, что могла служить камертоном для моей собственной, и я, наконец вырвавшись из шума спальни, старался ее подхватить и удержать.       Совсем ничего не говорить...       Он выглядел не лучше тех бродяг, что встречались мне на обочинах Чернолеса. Рукава свитера, изодранные до состояния лохмотьев, свободно болтались вокруг запястий. Неопрятные волосы спадали на лицо. Дышал медленно, но поверхностно. Привыкал к моему запаху? Ждал, пока я наконец что-то скажу? Или ему просто так же осточертел этот прокуренный воздух, как сейчас мне? Ребра сдавило тягостным ощущением, что там, среди жухлой травы межей Изнанки, в километрах и километрах тряски по разбитым дорогам, я растерял способность читать нечто более важное для меня, чем послания стен Серого Здания.       Алкоголь пульсировал в затылке. Дыхание Слепого вводило в транс. Еще немного – и я заснул бы прямо здесь.       – Если честно, я так долго говорил с тобой у себя в голове, – признался я, нарушив тишину первым, – что теперь не могу придумать, что тебе еще сказать.       Уголок его губ слегка дрогнул. Хотя, может, это было лишь игрой моего воображения.       – Тогда говори, что чувствуешь, – предложил Слепой. Голос у него был сиплый и какой-то неустойчивый, будто он и правда молчал целыми днями.       Что я чувствую?       Я сполз на пол и уперся виском в паркет. Холодный и приятный. Напротив у стены выстроились в ряд зимние ботинки. И, среди них, рядом с красивыми берцами Волка – мои. Старые, потертые, с растрескавшейся на носках кожей. То есть, конечно, совсем не кожей. Я смотрел на них, и было до того странно осознавать, что они все это время просто стояли здесь. Меня носило черт знает где – а они вот, под вешалкой, наряду с остальными ждут зимы. И моя куртка тоже… Какими словами передать это ощущение Слепому? Я ведь раньше как-то находил для него слова?       От этого всего стало горько. Словно я, вечность проболтавшись в космическом нигде, наконец ступил на твердь родной планеты и обнаружил, что отвык от ее гравитации. Механика ее притяжений отпечаталась у меня на подкорке – стоит только сделать шаг, как она всплывет из памяти, обретет устойчивость и станет такой же естественно-незаметной, как способность дышать… Только вот какой шаг мне нужно сделать, чтобы вспомнить все это? Шаг куда?       Измученное сознание подсказывало: во первых, подальше отсюда.       – У меня голова раскалывается, вот что я чувствую, – сказал я. – А еще в глазах мельтешит. И в мыслях суфлирует голос Табаки. – Я чуть повернул голову, чтобы было удобно видеть острые колени Слепого, белеющие в прорезях джинс. – Я хочу сказать… Ты можешь меня куда-нибудь засунуть так, чтобы меня никто не нашел ближайшие часов двенадцать?       – Не вопрос.       Он с готовностью поднялся на ноги. Я аккуратно, без резких движений, сел. Потом так же аккуратно встал за ним, прочесав спиной дверь.       Я не особо следил, куда мы идем, но путь оказался достаточно коротким, даже слишком: вот я щурюсь от света гудящих ламп, под ногами проворачивается узкая полоса паркета – медленно и неподдатливо, словно это я собственными шагами толкаю весь коридор; а вот я уже лежу в сумрачной комнате, на матрасе с колючим покрывалом, и Слепой, полностью черный в свете дверного проема, маячит на заднем плане и звенит пустыми бутылками. Впрочем, возможно, мы отклонялись от курса, чтобы свернуть к кулеру с водой (и, по всей видимости, без единого стакана в держателе стаканов), потому что шиворот моей футболки гадски промок, а еще я припоминал, как Слепой что-то пил из ладоней. А может, это мне уже приснилось – с трудом верилось, что подобные предметы роскоши вдруг очутились в этой дыре.       Я хотел с ним поговорить еще. Спросить об этом и о многом другом, но не успел. Ничего не успел – я отключился, как только опустились веки.