Престиж беглеца

      Эту главу я хотел бы посвятить Людмиле Семеновне Ланковой, потому что не могу сделать это на всю книгу. Между 1976 и 1979 у меня было несколько шансов приехать в Москву, как я и обещал Дмитрию, но страх постоянно был сильнее. И хоть всех безумно интересовали партии на советской земле, которые оставались заперты за Берлинской Стеной на многие годы, ни один американский журналист не хотел случайно стать заложником советской власти.       У нас есть две фотографии Людмилы Семеновны, которые кто-то сохранил по старой памяти. До конца жизни буду жалеть, что не встретился с ней при жизни. Как бы я не любил Дмитрия, никто не сможет любить его больше, чем она. И он тоже это знает. Всегда знал.       Людмила Семеновна выросла в семье еврейской интеллигенции, дома её звали Элачка, как вспоминали немногочисленные выжившие знакомые. В 1937 она потеряла почти всю семью, не успев узнать, да и сама Элачка навсегда перестала существовать, осталась только Люда, которой посчастливилось родиться с прямым носом. Она родилась в 1933 году и застала Вторую Мировую, но Дмитрию ничего не рассказывала из того периода. Если американские ветераны и дети войны любили делиться воспоминаниями, то советские солдаты и дети, заставшие разрушения и повальный голод, предпочитали молча протирать памятные медали и ходить по праздникам на кладбища, а не в бар. Эту боль целого народа мне никогда не понять, поэтому я больше не буду затрагивать её из уважения.       За два года до рождения Дмитрия она познакомилась с Александром, такого же происхождения, врачом, намного лет старше её самой. Дмитрий говорил, что мама не любила вспоминать то, как они были вместе, но иногда после нескольких рюмок водки в тяжелый воскресный вечер у неё удавалось узнать немного. Оттуда Дмитрий узнал, что его отец был врачом у кого-то из партийной верхушки.       Людмила только узнала, что беременна от мужчины, который так красиво за ней ухаживал и добился её руки. Они жили в большой квартире в центре города только вдвоем, потому что по работе ему полагались привилегии. В начале 1953 еще никто не думал, что Сталин может умереть, что он такой же смертный и такой же человек, хоть и старый. Людмила рассказывала, что за одну ночь её выгнали из квартиры в одной ночнушке, а её мужа избили у неё на глазах люди в черных кожаных пиджаках. Кто-то из знакомых пустил её переночевать в подвале, впускать жену изменника родины в квартиру было слишком опасно. Дмитрий рос внутри неё, Сталин скончался, наступила «хрущевская оттепель». Ей выделили работу в школе помощницей учителя немецкого, от которого она научилась этому языку, а с рождением сына она переехала в маленькую коммунальную комнату в свежепостроенной хрущевке.       Она брала всю работу, которую ей давали, с радостью. Дмитрий рассказывал, что помимо знания немецкого и французского, она часто заменяла учителей истории и географии. Только свой значок ВЛКСМ постоянно теряла, а на партийные мероприятия не ходила, всегда находя причину. Дмитрий помнил, как часто она брала учеников на дом, они сидели на кухне и занимались под чай и тихое радио из соседней комнаты, пока Дмитрий делал уроки и читал шахматные учебники в спальне. Прошло не так много лет, но и не мало, чтобы Дмитрий открылся мне полностью. Это то, что снилось ему в кошмарах, я не мог не заметить.       Иногда к Людмиле Семеновне приходил высокий взрослый мужчина в милицейской форме и с приглаженными черными усами. Тогда она выгоняла учеников из квартиры и долго пила с ним чай, Дмитрий слышал, как они разговаривали через стенку и знал, что ему нужно успеть доделать все уроки быстрее. Когда слышались шаги в комнату, он быстро заползал под кровать, закрывал глаза и старался не думать, не слышать, не существовать.       Больше всего на свете он боялся, что мужчина в форме его заметит и изобьет, как отцы одноклассников колотили их.       Чаще всего он слышал, как кровать над ним трещала, как милиционер пыхтел, а мама глотала слезы, но не всегда. Иногда мужчина клал её на живот на столе напротив кровати, и Дмитрий все видел.       — Мне было лет десять, взрослый уже совсем, — вспоминал он, сжимая в дрожащих руках чашку чая. Я обнимал его со спины и старался унять дрожь и не расплакаться самому. Дмитрий отказывался ходить к психологу и психиатру, а я не настаивал. Может, зря.       — Тогда я заполз под кровать с фонариком и учебником по литературе, думал, что когда они заснут, то смогу немного почитать. Он всегда оставался до утра, иногда мне приходилось спать под кроватью на полу, но с возрастом это перестало быть удобным, я вползал к рассвету… Я ждал, что они упадут на кровать, и он залезет на неё, которая никогда не отказывала. Чтобы защитить меня. Мы все понимали, что без его покровительства, ей бы не разрешили брать учеников на дом, не разрешили работать в школе, выгнали бы из партии… Но в тот раз, он повалил её на стол, а я не успел закрыть глаза. А потом не мог отвести взгляд. Я смотрел в её пустые глаза и видел свое отражение.       — Так вот откуда это, — я нежно провел кончиками пальцев по его плечу, а второй рукой забрал чашку, которая уже выпадала из ослабших рук. — Мне жаль, Митя. Мне, правда, жаль. Твой взгляд…       — Называй меня так почаще, — он обернулся и уткнулся носом мне в ворот, начиная плакать. Я гладил его по спине и молча утирал собственные слезы. Взгляд, полный боли, ненависти, бессильной злобы и не христианского желания жестоко мстить передавался по наследству, но не так, как я думал.       Людмила Семеновна ласково называла его Митя, никогда не Дима. Я не очень понимаю, как формируются сокращения имен в русском, но первый вариант мне тоже нравился больше, нечто ласковое и нежное.       — Что случилось потом, расскажешь? — спросил я, когда вздрагивания утихли. Дмитрий вытер щеки рукавом толстовки и прижался ко мне крепче. Без очков он выглядел, как олененок.       — Спустя еще три раза он ударил её, а она ответила, огрела его чугунной сковородкой по спине. Соседи вызвали милицию, они забрали маму на два дня, но потом она вернулась, сказав, что всё будет, как раньше. Она выглядела так плохо, не могла сидеть и ела только кашу на протяжении нескольких месяцев, которую я готовил. Ей сломали лодыжку, она неправильно срослась, и она хромала до конца. Потом она работала уборщицей в школе и продолжала редко брать учеников на дом. Зато он больше не приходил.       — Мне так жаль. Я люблю тебя, — я поцеловал его в лоб и прижал к своей груди.       Не так давно Дмитрий прошел возраст сорока восьми лет, возраст, в котором его мать схватил инфаркт. И хоть мы сделали все возможные обследования, и врач сказал, что ему стоит быть бережнее к печени, а мне — к почкам и уровню сахара, Дмитрий всё равно ждал смерти. Ждал, что она закинет косу над его шеей в любой день, внезапно в мозгу появится тромб, у него найдут терминальную стадию рака сердца, собьет автобус или упадет самолет. Но всё обошлось, сейчас он намного старше. В тот год смерть действительно подобралась близко, третий ребенок, девочка с зелеными глазами, Хизер скончалась, прожив восемь чудесных лет. Она всегда была болезненной, в пять лет у нее в первый раз нашли саркому в костях, своего рода рак, в шесть она осталась без руки, но к восьми смерть догнала. Только оставшиеся дети помогли Хизер жить дальше.       Но до этого по хронологии еще безбожно далеко. Хотя тогда нас тоже везде преследовала тема старухи с косой.       В следующий раз я встретил Дмитрия спустя год, в Белграде, в ныне почившей стране Югославии. Тогда отношения между СССР и Югославией были тесными и почти родственными. В ночь с 1976 на 1977 год скончался великий гроссмейстер Марко Ристич, который почти стал чемпионом мира. Лет ему было уже прилично, старик покинул этот мир от возраста, как написали в газетах. Но мой отец знал его, и через общих знакомых подтвердил слухи, что старик мучился от ужасной боли и покончил с собой, только отметив главный атеистический праздник.       Дмитрий знал его лично, Ристич часто бывал в СССР. Им даже удалось сыграть несколько партий, итоговый счет остался 6-2 в пользу гроссмейстера. Дмитрий многому у него научился.       Тогда Югославия нуждалась в деньгах и связях, и правительство решило устроить ряд дружеских матчей по шахматам имени Марко Ристича. Деньги с призовых и прав снимать матчи пойдут на «помощь бедным сербским, хорватским и боснийским детям». СССР не мог не принять участие, а Соединенные Штаты хотели продемонстрировать дружеское отношение и уважение к смерти. Как будто не они будут бомбить эту стран через каких-то двадцать два года.       В 1977 году Белград был цветущим городом, куда я давно мечтал поехать. Отец и еще три почетных члена сборной согласились принять участие, а я выступил со стороны официальной газеты сборной.       — В знак уважения к покинувшему нас гроссмейстеру, американские шахматисты будут играть без флага, — сказал предводитель делегации в первый день. Это была очень жесткая и жестокая провокация, вынуждающая советскую сборную играть под флагом ООН. Это был не лучший выход, но как более близкая к Югославии страна, они должны были показать не меньший жест. Хотя все знали, что даже благотворительные матчи советы воспринимали, как последний бой.       Дмитрий незаметно кивнул мне, когда мы пересеклись в коридоре отеля в первый день. Чекист не отходил от него больше.       Всё шло хорошо и спокойно, Дмитрий обыгрывал соперников, едва ли вникая. Но он не мог отказать себе в удовольствии нагнуться над столом и опустить очки на кончик носа. Поэтому я старался занимать место за спиной Дмитрия, чтобы не ловить этот взгляд даже периферийным зрением. Большинство поступало, как и я.       Отец долго на меня ругался потом, что я писал о Дмитрие больше, чем о наших игроках, но Белград привлекал меня куда больше, чем дружеское унижение всех западных игроков. Югославские шахматисты оказались лишь немного лучше советских, но в отличии от них, ходили без телохранителей и совсем не говорили по-английски.       Это был третий день из восьми, когда мы пересеклись снова в туалете. Дмитрий только что закончил последнюю партию за день и собирался немного погулять по городу со своими товарищами, развеяться и выпить. Я имел примерно те же планы, но учитывая, как плохо спал ночью, решил всё же посидеть еще денек в гостинице.       — Zdravstvuy, — сказал я, улыбаясь. Он похвалил мой русский, над которым я долго старался. Дмитрий был в приподнятом настроении. Он снял очки, отложил их на край раковины, чтобы умыть лицо. Я стоял рядом, мы полушепотом на перемешанном языке обсуждали последнюю его партию. Он играл с сокомандником, там было, на что посмотреть. Ушли в ничью, хотя Дмитрий мог дожать.       Дальше, я помню, было как в замедленной съемке. Он выключил воду и отряхнул руки, провел холодными пальцами по лбу и волосам, слегка растрепав прическу. Но тут маленький винтик от значка на его груди отсоединился. А отверстие в раковине было новым, еще не успели поставить защитную перегородку.       За мгновение Дмитрий слепо ткнулся рукой в белую раковину, но было поздно. Значок хорошего советского юноши отцепился и пропал в трубе. Лицо Дмитрия за секунду изменилось на чертовски испуганное. Он нацепил очки и закусил губу, и не сразу вспомнил, что я стою рядом. Совать туда пальцы было бесполезно, мы оба слышали, как металл ударился о металл в сифоне.       — Suka… Suka-a-a-a, — взгляд Дмитрия метался по раковине, как будто ему в спину уже утыкалось расстрельное ружье. Тогда я узнал весь запас матов на русский. Он перешел на русский, позабыв всё остальное.       — Что делать? Блять, как… Сука! — он шептал под нос, беспомощно дергая раковину вверх. Позже я узнал, что в Москве можно было купить такой значок в любом киоске, многие не носили их вообще, но заграницей, даже в странах социалистического лагеря, это было настолько обязательно, насколько только можно.       — Спокойно, — сказал я, накрыв его холодные пальцы своими. Он побелел за считанные секунды. Я благодарил Бога, что моего знания его сложного языка хватило, чтобы помочь. Дмитрий остановился в ругательствах и затравленно посмотрел на меня.       — Я позову сантехника, он разберет… это, — я не вспомнил слово «раковина». Дмитрий отчаянно замотал головой.       — Нельзя. Никого нельзя. Нельзя, — с трудом говорил выговаривал он на-английском с еще более режущим акцентом. — Они скажут им. Им говорить нельзя. Плохо будет. Мне. Плохо.       — Хорошо, — выговорил я по слогам. Он выдохнул, когда понял, что я понял его. — Тогда я найду инструменты… Не включай воду, никого не впускай. Две минуты, — для наглядности я показал на пальцах. Дмитрий кивнул, бледнея с каждой секундой. Позже он скажет, что вряд ли с ним бы сделали что-то плохое, потому что это был всего лишь добрососедский матч в дружественной СССР стране, но крошечная вероятность последствий пугала его до рвоты. Я же успел нафантазировать себе самые худшие ужасы и стереотипы о злых КГБшниках, поэтому действительно отправился искать подсобку.       Я не знаю, что было бы, если бы кто-то меня заметил. Подсобное помещение стояло в одиночестве, а вход прикрывала только пыльная табличка на сербском. Я никогда не разбирал раковину и трубы, но пару раз видел, как это делал отец. Пойти к нему у меня даже мысли не возникло. Дмитрий многим рисковал, доверившись мне, поэтому не стоило втягивать лишних американцев. Он не придумал ничего лучше, чем запереть дверь изнутри, и когда я постучался, Дмитрий открыл не с первого раза, пока я не подал голос.       — Я отключил воду, — сказал он, растерянно указывая на развороченные внутренности труб. Он повесил пиджак на самый чистый кручок и закатал рукава, но выглядел также испуганно. Мне почему-то казалось, что у него сильные руки, но они были такими худыми и белыми, будто он никогда не видел солнечного света, а про витамины даже не читал. Короткие черные волосы выделялись, мне захотелось провести по ним пальцами, узнать, мягкие ли они. Я знал, что у него холодная, как у ящерицы, кожа и близко расположены капилляры, но почему-то всё равно хотел потрогать.       Казалось, можно просто сильно надавить, и останется синяк. Это оказалось правдой. Дмитрий до сих пор постоянно ходит, покрытый синевато-желтыми отметинами, потому что забываясь, влезает лбом в дверной проем или задевает всю кухонную утварь бедрами. Мне нравится проводить по его синякам пальцами и целовать самые милые из них. Ну, то есть почти все.       — Тебя никто не видел? — настороженно спросил он на русском, когда понял, что я засмотрелся. Я покачал головой и опустился на колени перед сифоном.       Сантехника была вся новенькая, получилось откручить нужный вентиль довольно быстро, чтобы получить доступ к внутренности сифона. Помимо мокрого значка с Лениным, там же расположилась одна женская золотая сережка. В мужском туалете это выглядело странно. Потом я узнал, что сокомандник моего отца снял проститутку в первый же день и совокупился с ней прямо на этой раковине сутки назад.       — Спасибо… — Дмитрий бережно схватил значок, прижимая его к груди, и потрепал второй мокрой рукой меня по волосам. Поняв, что сделал, он покраснел, и поджал губы. Я понял по глазам, как давно ему хотелось это сделать.       Собрать эту штуку оказалось сложнее, чем разобрать. Поэтому я поставил всё в относительно приемлемое состояние и сунул под низ инструменты, поднимаясь. На коленках джинс остались мокрые пятна. Короткое облегчение Дмитрия прошло, когда он понял, что помимо самого значка, еще и внутреннее крепление для него потерялось. Он уже опустился, чтобы запачкать свои новенькие брюки, отглаженные по стрелкам, но я поднял его за плечо. Волосы на коже оказались мягкими и почти прозрачными. От моего прикосновения, по Дмитрию пробежали мурашки. Он нахмурился и указал на обратную сторону значка, сообщая, что это надо найти.       — Погоди, — я достал из заднего кармана упаковку жвачки. Боролся с тягой к курению, как мог, заранее взяв в Югославию годовой запас. Отец и Дмитрий могли курить всё, что возможно запихнуть в сигаретную бумагу, но я куда более избалован, меня тошнило от любых, кроме Marlboro в красной упаковке. Как я тогда не понял, что гей, не знаю.       На жвачку Дмитрий смотрел, как на седьмое чудо света. После чемпионата он пошел в специальные магазины в Москве, где можно было потратить валюту, но там жвачки не было. Он не пробовал её еще много лет после.       Я вытащил последние две капли из упаковки и положил на ладонь. Одну я положив в рот, начав жевать, чтобы показать Дмитрию, как нужно. Но он не брал сам, только вежливо закусил нижнюю губу. Очки съехали на кончик носа, балансируя из последний сил.       — Смотри, — я взял маленькую пастилку кончиками пальцев и ткнул в его губы. Дмитрий послушно открыл рот, глядя куда-угодно, только не мне в глаза. По щекам растянулась красная полоса, затронувшая даже уши.       — Жевать, не глотать, — сказал я осторожно на русском. Мои пальцы на секунду задержались на его губах перед тем, как я опустил руку. Второй я поправил его очки, возвращая их в устойчивое положение. Дмитрий не возражал. Когда мы уже жили вместе и всё было хорошо, я узнал, что он никогда никому не позволял трогать его за переносицу. А мне можно было с первого раза.       — Потом она размякнет, — объяснял я, подбирая русские слова, пока Дмитрий самозабвенно жевал. — И ты приклеишь значок с другой стороны. Понял?       Он кивнул, а потом долго благодарил меня на всех языках, которые вспомнил, включая сербский. Дмитрий может поздороваться и поблагодарить на шестнадцати языках, чем очень гордиться сейчас. Он учил их ровно настолько, как и мой отец, чтобы просто поздороваться с конкурентом и попрощаться.       — Давай, — я похлопал его по плечу. — Ты тут уже слишком долго, твои будут волноваться. Еще увидимся.       — До завтра. Спасибо, — он промокнул горящие щеки холодной тыльной стороной ладони и вышел, сжимая значок в мертвой хватке и активно работая челюстями.       Я кое-как замел следы и помыл руки, а сережку оставил демонстративно лежать на раковине. Но только выйдя из туалета, я едва не столкнулся с нашим сокомандником, Бобом Армстронгом. Он играл хуже отца, хоть был не моложе, это был первый его год в сборной, которая просто хотела похвастаться игроком с не самым светлым тоном кожи. До черного ему было далеко, но ближе, чем любому из нас. Помимо цвета кожи и не самых отвратительных навыков в игре, он ненавидел большевиков, коммунизм, евреев и геев, считая их почти одной сущностью. Разумеется, он проиграл Дмитрию в пух и прах.       Боб презрительно оглядел меня с ног до головы:       — Ты там ему отсосал что ли? — презрительно и с наигранным черным луизианским акцентмо спросил он, пялясь на мои мокрые колени.       — Я… Поскользнулся, — я развел руками и хотел пройти мимо, но Боб крепко сжал мое запястье, а второй рукой шлепнул по щеке, заметив, что я жевал жвачку.       — Ага, конечно. Только попробуй что-нибудь вытворить, коммунистическая шлюха. Я за тобой слежу, — он грубо отстранил меня и ушел в туалет, а я едва не рассмеялся на весь коридор.       В этот раз мне достался номер с отцом, я не мог позволить себе возвращаться под утро, да и не хотелось. Я читал путеводитель по Белграду, который оставили на столике в номере, когда папа вошел и хлопнул меня газетом по спине.       — Ну привет, коммунистическая шлюха, — сказал он, посмеиваясь. Я выбрал себе кровать у окна, поэтому отец просто проходил мимо, чтобы закурить. Он достал где-то сигареты «Беломорканал», которые пахли, как смерть, поэтому я пересел подальше от окна. Как Дмитрий курил их больше пятнадцати лет и не сгорел от рака легких, я не знаю. Папа же просто любил экзотику.       — Только Стейси не говори, — я усмехнулся и закинул ноги на ногу. Колени уже высохли, а жвачку я выкинул. Солнце уже садилось.       — Да. Мне пришлось объяснять Бобу и про неё. Он не поверил, пока я не показал вашу фотографию в бумажнике, — папа кинул в меня шляпой, не глядя. — А кстати, почему ты не носишь кольцо обещания?       — Это ты спрашиваешь или Боб? — я растянулся на кровати и надел его шляпу. Она мне никогда не шла, но в ней было забавно. — Потерять боюсь, ты же меня знаешь. И Стейси знает, она не против. Даже мистер Томсон не против, так что…       — Вы уже выбрали дату свадьбы? — Стейси готовилась даже к празднику по случаю помолвки слишком долго, так что вопрос имел смысл.       — Когда вернемся, то скорее всего уже выбрали. Она хотела осенью, — вспоминал я. — У нее день рождение тридцать первого августа, так что не раньше середины сентября, но не позже начала ноября. Она хочет, чтобы всё было украшено желто-оранжевыми листьями.       — Красиво, — папа хмыкнул и замолчал.       Только когда я пишу это, то замечаю, что у Стейси было день рождение тридцать первого, а у Дмитрия — тридцатого августа. Она была младше его на год и один день, а казалось что на целую вечность. Хизер говорит, это потому что меня тянет к «сукам», что переводится с гороскопа, как «девы», но я никогда не верил и не разбираюсь.       — А что вы там делали в туалете? Подрались что ли? — спросил папа через несколько минут молчания, выкинув окурок на улицу.       — Я поскользнулся, он помог мне встать, я дал ему жвачку. Всё, — скороговоркой выговорил я. Врал я ужасно, до сих пор не научился, но папа верил всему подряд. Очень по-американски.       На следующее утро мы с отцом пришли завтракать раньше всех. Я хотел поснимать его до матчей на крыше, откуда открывался вид на город. Не для газеты, для семейного альбома, но папа увидел на одном из столов в столовой шахматную доску и залип. Я не сразу понял, что он воспроизводит одну из его вчерашних партий.       Я уныло пил кофе с какой-то сербской котлетой, пока папа молча сражался сам с собой. Я бы сфотографировал его, но аппарат оставил в номере.       Дмитрий встал перед нашим столиком, молча наблюдая. Папа остановился, увидев над собой тень. На груди Дмитрия сиял значок, поэтому я слегка улыбнулся. Он меня игнорировал, глядя на доску.       — Dobroye utro, — произнес отец, указывая для Дмитрия на свободное место напротив. — Partiyu?       — Нет, спасибо, — ответил он по-английски, начав смело передвигать фигуры. — Коня вот сюда, а черную ладью сюда, и будет шах за три хода.       — Может, в быстрые шахматы? — предложил отец. — Для меня честь играть с самым молодым чемпионом СССР. Только если ваши очки останутся на месте, юноша.       — Нет, спасибо. У нас сегодня нормальный матч, — напоследок он передвинул одну пешку и прошел мимо.       — Погоди, — я встал и пересел напротив отца. Чекист следил за каждым движением Дмитрия, поэтому он очень рисковал, но оставить партию не законченной не мог. А я уже тогда знал ключ к сердцу любого шахматиста, а особенно Дмитрию Ланкова, хоть и не придавал этому значения:       — Я не понимаю, почему так. Можешь объяснить?       Дмитрий взял одно кофе и быстро вернулся ко мне, положив руку за спину. С последней нашей пьяной встречи, он значительно улучшил словарный запас в английском, но не акцент. Папа потом признался, что не понимал доброй трети его речи, а я ловил каждое слово. Дмитрий оказался хорошим учителем, не высокомерным и готовым объяснять столько раз, сколько потребуется. Я всё равно ничего не понял, но позволил ему выиграть две партии моей рукой.       В тот «дружественный» чемпионат он выиграл с большим отрывом, финальный матч не продлился и часа. Дмитрий наклонился над столом и опустил очки на кончик носа, как его хорватский противник сдался. Представители Югославии обещали, что чемпионат имени Марко Ристича будет проводиться каждые два года, но это был первый и последний раз. Сразу после распада Югославии, Дмитрий всё же сыграл один благотворительный матч в Сербии, но это было почти целую жизнь спустя. Две новообразованные страны предлагали ему гражданство за игры, но он отказался, не дослушав.       — Когда ты стал чемпионом СССР, — спрашивал я. — Ты говорил, вам дали квартиру с мамой. Она перестала работать уборщицей?       — В Союзе нельзя было не работать, статья за тунеядство, все должны быть трудоустроены, — говорил он. Я положил ему голову на колени, Дмитрий ласково перебирал мои волосы и массировал затылок. — Но работать она стала меньше, почти не брала плату с учеником на дому, занималась с ними ради удовольствия. Периодически приходил участковый, но никто не посмел бы обвинить несчастную мать советского гения. Тогда она наконец-то могла расслабиться, мы жили в разных комнатах, я не тревожил её без повода. Мы ходили вместе за продуктами, чтобы она не таскала тяжести, иногда она просто вытаскивала меня гулять, когда была хорошая погода.       — Ты думаешь, она была счастлива в те годы? — я снял с него очки и положил их себе на грудь. Дмитрий смахнул с моей щеки выпавшую ресницу, и с грустью ответил:       — Нет, она не могла быть счастлива в той стране, — ответил он быстро и с уверенностью. Дмитрий думал об этом.       — А ты?       — Если бы… — он запнулся, переходя на русский. Сейчас мой уровень намного выше, почти свободный. — Если бы не ты, я бы остался там гнить. Если бы я никогда не встретил тебя, я бы даже не подумал, что бывает по-другому. Я бы никогда не узнал… ничего бы не узнал. Даже вкус жвачки.