Престиж беглеца

      В следующий раз мы встретились почти через год. В 1978 году опять произошли какие-то проблемы с принятием чемпионата мира в Москве, поэтому было решено провести этот чемпионат тоже на Филиппинах, только теперь в маленьком курортном городке Багио. Теперь я был уже не один, а вместе с еще четырьмя аккредитованными журналистами и двумя независимыми. Это помимо моего отца и сборной, которая явилась в полном составе. Боб Армстронг сломал ногу, но всё равно полетел, а потом бесился весь чемпионат, что не может сходить на пляж и хотя бы помочить ноги.       Дмитрий больше не был самым молодым в сборной, кто-то из верхушки пропихнул туда то ли своего сына, то ли внука, шестнадцатилетнего парня. Играл он для своих лет просто великолепно, я был уверен, что на следующих юниорский нашей сборной не сдобровать, но взрослым пока уступал.       Я так скучал по Дмитрию, и понял это, только когда увидел его, читающего в холле гостиницы. В этот раз его тоже заставили жить в фольгированной палатке внутри номера, поэтому он старался проводить как можно больше времени вне его. КГБшник снова стал только один, видимо, Дмитрий доказал свою верность партии. На груди сиял значок ВЛКСМ.       В тот год Стейси всё-таки смогла договориться с собой и устроить праздник по поводу помолвки, но уже в ноябре, когда красивые листья остались только на страницах журнала. Хизер вместе с мамой несколько дней их вырезала и раскрашивала гуашью, чтобы всё было красиво. Но по поводу свадьбы мы так и не договорились друг с другом. Стейси хотела сначала закончить колледж, чтобы получить диплом на свою фамилию, перед тем, как станет второй миссис Уилсон. В мои обязанности входило теперь накопить на квартиру, а лучше дом, недалеко от дома её родителей, чтобы моя будущая теща могла приходить в любое время и помогать с детьми. Стейси была одна в семье и хотела много детей. Хотела детей от меня. Мы даже уже выбрали имена, как сейчас помню, почти все были французские и напоминали собачьи клички.       Я благодарю Бога, что мы с ней не спали. Один раз мы со стыдом пытались заняться чем-то вроде петтинга, когда нам было по семнадцать, но я позорно кончил в штаны, как только почувствовал внизу чужую руку. А в семидесятые всё обычно заканчивалось мужским оргазмом, некоторые даже не знали, что существует женский. Спустя много лет я понимаю, что не хотел тогда детей, может, лишь немного хочу сейчас. Я хотел порадовать Стейси, быть удобным и полезным для неё. Быть нормальным.       Мы обсуждали с Дмитрием возможность усыновления еще тогда, когда гей-браки не были легальны в Штатах, но оба мы понимали, что главный ребенок моей жизни — Дмитрий, он не в состоянии заботиться полностью о себе, ему постоянно буду нужен я. Вслух я этого не сказал, но думаю, что всё полностью наоборот.       — Добрый день, мистер Ланков, — мой отец нагло подсел к Дмитрию на завтраке. Мне приходилось ходить за ним хвостиком, потому что вокруг папы в тот чемпионат постоянно что-то происходило. Чекист, охраняющий Дмитрия, сидел за соседним столиком и агрессивно пялился на нас, но я тоже сел, растерянно улыбаясь.       Дмитрий, казалось, еще больше похудел. Перед ним стояли две пустые чашки кофе, одна полная и пепельница. Он курил вонючие советские сигареты и перечитывал учебник по шахматам, не обращая внимания на весь мир. Но когда мы сели рядом, то ему пришлось оторваться, громко захлопнув тяжелую книгу.       — Доброе утро, — сказал он, поправляя очки.       — Вы читали анонсы и предсказания на этот чемпионат? — был всего лишь второй день, когда произошел этот разговор. — Филиппинцы принимают ставки. Говорят, вы можете занять второе место, юноша.       — Могу, — холодно ответил Дмитрий. Папа лукавил, все газеты ставили на то, что Дмитрий станет чемпионом мира, если не случится чудо. Он мог выиграть любого западного игрока с закрытыми глазами, основная проблема для него была в советских.       — Мы вас отвлекаем? — поинтересовался папа. — Я хотел попросить об одной совместной фотографии, мистер Ланков, до начала сегодняшних матчей. Ваш… tovarich будет не против?       — Кто? — Дмитрий удивленно изогнул бровь.       — Tovarishch, — поправил я отца, кивая ему за спину на чекиста. Дмитрий пожал плечами и обернулся, спрашивая у него. Чекист закономерно отказал, я почти не расстроился, а папа нацепил жалостливую мину.       Через три часа ему пришлось повторить выражение лица, когда Дмитрий опустил очки на кончик носа. В этом году после хороших результатов на внутренних матчах и неплохих тренировок, папа надеялся занять одно из призовых мест. Однако, другой американец дошел до финала. Мэттью Розенфельд был евреем до мозга костей, не ел свинину, отказывался играть в субботу, возил с собой Тору с серебряным трезом, уже тогда он имел два гражданства: США и Израиль. Не трудно догадаться, что с Бобом Армстронгом они не ладили. Мэттью был всего на шесть лет старше меня. Мы до сих пор в хороших отношениях, он несколько раз делал попытки обратить Дмитрия в настоящий праведный иудаизм, но каждый раз они разбивались, не успев начаться, пока не переехал в Израиль окончательно. Он периодически играл то под одним, то под другим флагом, в зависимости от того, кто платил больше и предоставлял лучшие условия. Мэттью не стеснялся торговать собой, как самая залихватская женщина легкого поведения. В отличии от них, он умел делать дипломатам так хорошо, как никто другой, и действительно владел уникальным талантом.       Перед финалом Мэттью заперся с отцом и еще двумя членами сборной, за исключением Боба Армстронга, в номере на сутки с тремя блоками сигарет и всеми учебниками по шахматам, что мы привезли с собой. Мне пришлось подружиться с членом французской сборной, чьи окна выходили на ту же сторону, что номер Мэттью, и пробраться туда по карнизу с дорогим фотоаппаратом, чтобы запечатлеть их раздумья.       Одна из этих фотографий ушла с аукциона за десять тысяч долларов, организованных на последний юбилей Мэттью. Не так давно, на склоне лет, он женился на такой же праведной соблюдающей еврейке, которая на старости порадовала его пятью милыми кудрявыми детишками. В доме они говорят только на иврите. Дмитрий рассказал, что во время подготовки к финалу, ему тоже запретили выходить из душной палатки, только в туалет и обратно. Члены сборной, включая того мальчика, ютились рядом, воспроизводя всё новые и новые матчи. Только в ночь его оставили одного, Дмитрий опустошил содержимое скудного мини-бара. Около двух суток перед финалом он питался только литрами кофе, сигаретами и алкоголем, ни разу не взяв в рот ничего твердого. Так что нет ничего удивительного в том, что произошло позже.       На финале журналистов было больше, чем наблюдающих. Впервые за почти десять лет американец добрался до финала, все хотели запечатлеть и быть запечатленными в такой знаменательный день. Дмитрию в тот год исполнилось двадцать пять, он был самым молодым претендентом на звание чемпиона мира за всё существование ФИДЕ, но не получил и капли той славы, что Мэттью.       Для самого Дмитрия такое тоже было само собой разумеющимся. Ставки поднялись многократно, он боялся за маму и не мог проиграть. С другой стороны, бывший чемпион и сокомандец Дмитрия хвалился, какую машину ему выдали за победу.       — Первые седые волосы у меня появились, когда я понял, что значит «выдать квартиру», — вспоминал Дмитрий. — Конечно, это полностью соответствует коммунистической идее, что у тебя нет ничего своего, но… Но государство может «выдать», а может и «забрать» всё нажитое. Страх передался мне с молоком матери, но думаю, что он был обоснован. Мне просто повезло не проигрывать.       — Ты прилагал для этого усилия. Огромные, нечеловеческие. Рисковал своим здоровьем, как физическим, так и ментальным, — добавил я ласково. — Тебе не повезло, ты сам этого добился. Двенадцать часов за шахматной доской ежедневно, это не просто удача.       — Всего лишь двенадцать. Перед моим первым чемпионатом СССР я тренировался по восемнадцать, только короткие перерывы на сон и еду. Это действительно было сложно, а после этого каких-то два раза по шесть с перерывом на большой обед — ерунда.       — Вечно ты себя недооцениваешь, — я не удержался и чмокнул его в висок. Дмитрий опоздал на две минуты согласно регламенту. Мэттью успел дать перед игрой штук пять интервью, но я был среди немногих, кто ждал Дмитрия. Я сел на советскую часть в первый ряд, всё еще немного нервничая от соседей по местам, но пропустить такое я не мог.       Если честно, то филиппинцы принимали ставки 1 к 8, что Мэттью выиграет. Все шансы были на стороне Дмитрия, и даже сам Дьявол, потому что Бога такое бы точно не заинтересовало. Но я всё равно не мог не спросить:       — Мистер Ланков, как вы оцениваете свои шансы? — это по счастливому совпадению оказался последний вопрос перед началом.       — Неплохо, — произнес он с акцентом и поправил пиджак. Финальная партия длилась уже почти четыре часа без перерыва. Пару раз Мэттью просил принести ему кофе, не отрываясь, а Дмитрий даже воды не пил. Мне казалось, что все взгляды мира были направлены на шахматную доску. Шли они вровень, американская сторона уже начала терять терпение, а советская — интерес. Дмитрий говорил, что для них необходимо установить доминацию на доске в первые тридцать-шестьдесят минут, иначе матч считается заранее проигранным, некоторые уже покинули свои места, чтобы не смотреть на «позор советской нации». Дмитрий не смог и уже не сможет, по их мнению, сделал две довольно критические ошибки, которые сам потом же разбирал, но благо одну Мэттью тоже не заметил.       Все следили за доской и тикающими часами. Было слышно, как в коридоре летит муха, даже солнечные лучи из окон выдавали звук. Если возможно использовать мозг на все сто процентов, то это был именно такой момент. Я в первый раз видел Дмитрия сомневающегося.       На секунду я перевел взгляд на его лицо, как вдруг заметил, что по губам стекает красная полоса. Через мгновение, первые капли крови упали на стол. У него пошла кровь из носа от давления.       — Мистер Ланков? — это заметил жюри еще до того, как вторая капля упала на деревянный стол. — Мистер Ланков, всё в порядке?       — Всё нормально. Дайте салфетку, — он вытянул руку, не отрываясь от доски. Жюри растерянно посмотрел на организаторов, и уже собирался взять салфетку у подошедшей ассистентки, как кровотечение заметил Мэттью.       — Боже, вы в порядке? — он резко нажал стоп на часах, не сделав хода. — Мистер Ланков, Дмитрий, что с вами?       — Всё нормально. Дайте салфетку и продолжим, — Дмитрий откинулся на стуле и прикрыл нос пальцами. Кровь шла всё активнее, струясь между пальцами, пачкая рукав белой рубашки и черного пиджака. Я не мог на это смотреть, вскочил, положив камеру на место, в то время, как другие активно снимали. От вспышек камер я злился сильнее.       — Я не буду играть с тем, кто истекает кровью! — заявил Мэттью, вставая. Дмитрий снял очки и положил их на стол, глядя на соперника, и абсолютно ровным голосом произнес:       — Так сдавайтесь.       — Врача! Нужен врач! — крикнул Мэттью. Один из охранников мероприятия попробовал поднять Дмитрия за рукав, но тот вцепился в стул второй рукой.       — Сдавайтесь, — повторил он. — Я готов продолжить игру. Но если вы боитесь проиграть раненому, ваше право.       — Боюсь, вы не можете продолжать игру в таком состоянии, — сообщил подошедший жюри. Я отпихнул филиппинца локтем, подходя ближе.       — Я могу, — сопротивлялся он. — Дайте, blyat’, салфетку.       После за этот мат партия не погладит Дмитрия по голове, но она стала всемирно известной. Люди, не связанные с шахматами, знают его по этой фразе и фотографии, которую сделал один немецкий репортер.       Дмитрий закрывал нос правой рукой, а левой кружил над доской, будто собираясь сделать ход. Очки он столкнул локтем на пол.       Я быстро нагнулся, чтобы поднять их, пока никто не наступил. Я не догадывался, насколько плохое у него зрение, но думал, что достаточно плохое. На самом деле он буквально не видел дальше собственного носа. Он даже не пытался носить линзы, когда они появились, сохраняя традиционно узкую прямоугольную оправу, которую всегда можно было опустить и взглянуть на человека поверх них.       — Дмитрий, это я, — сказал я негромко по-русски, очень надеясь, что мой акцент не сильно заметен. Услышав знакомый голос, он слегка расслабил плечи.       — Скажи им, что я в порядке. Дайте салфетку и продолжим, — быстро попросил он. Сейчас без очков он выглядит, как слепой новорожденный котенок, но тогда он был моложе и походил на пантеру. Серые глаза не терпели непослушания. Я попытался сказать им, но меня не хотели слушать. Порыскав по карманам, я не нашел даже бумажной.       Дмитрий выглядел бодро и довольно буднично, не считая хлещущей из носа темной венозной крови, которая уже падала на пол и полностью испачкала рукав. Но как только к нему подошел недовольный филиппинец в белом халате врача, я заметил, как Дмитрий резко потерял цвет лица и закашлялся. Тогда я не знал правду, подумал, что кровь попала ему в рот и начало тошнить. У меня бывало такое пару раз, но чтобы так сильно, еще никогда.       — Что вы ели сегодня? — очень коряво спросил врач, а Дмитрий согнулся. — Вы ели сегодня?       — Не понимаю по-английски, — на одном дыхании сказал он и закашлялся. Врач обменивался хлесткими комментариями с организаторами, то ли на филиппинском, то ли арабском, и постоянно активно жестикулировал. Я опустился перед Дмитрием на колени, чтобы заглянуть в его лицо.       — Он спрашивает, что ты ел сегодня. Ты ел сегодня? — перевел я. Врач быстро сориентировался и встал за моей спиной. Краем глаза я заметил, что совесткая сборная в срочной порядке ретировалась из зала с лицом, полным презрения к человеческому организму, а ни один из чекистов не спешил на помощь претенденту на звание чемпиона мира.       — Ел, — быстро сказал он, глядя мне в глаза. Второй рукой он забрал свои очки из моих пальцев и натянул на кончик носа, придерживая средним пальцем.       — Что ты ел? — я настаивал. Когда Дмитрий не ответил, скривив рот, я перевел следующий вопрос растерянного врача. Я знал, что на «коллективном юге» так себе с медициной, но не думал, что настолько. — Ты пил алкоголь сегодня?       — Нет, — так же коротко ответил он. Спрашивать дальше я не решил, грубо поднимая его за плечо.       — В туалет. Надо умыться, — коротко сказал я врачу. Вспышки фотокамер светили прямо в лицо Дмитрию, который по-детски зажмурился. Я чувствовал, как дрожала его рука. Но благо от назойливых фотокамер быстро избавились сотрудники советских спецслужб. Потом я узнал, что они просто силой отняли два фотоаппарата и еще один сломали случайно.       — Полотенце, лед, — я будто отдал врачу распоряжение, которое он побежал выполнять, а потом повернул голову к Дмитрию, которого пришлось тащить на себе: — Сплевывай кровь. Иначе тошнить будет.       Как только мы переступили порог узкого мужского туалета на первом этаже, его вырвало желчью. Дмитрий не успел склониться над унитазом, но после ему стало очевидно лучше. За мной в дверном проеме появилась голова КБГшника:       — Ty scoro? — требовательно спросил он.       — Desyat’ minut, — Дмитрий вытер ладонью рот и подошел к раковине, резко включая воду. Я подошел и поднял очки, которые он уронил в красновато-желтую лужицу. Я боялся, что стекло треснет, но ему повезло. Доиграть партию слепым Дмитрий бы не смог. Чекист зыркнул на меня:       — Etogo ostavit’?       Дмитрий удивленно обернулся, заметив, что я всё еще здесь, и коротко кивнул. Кровь почти остановилась. Чекист всунул мне белое отельное полотенце и ведерко со льдом, плотно закрыв за собой дверь. Снаружи постепенно утихали голоса.       — Ты ел сегодня? — я перешел на английский. Дмитрий завернул лед в полотенце и приложил к голове. В одиночестве ему становилось лучше. Ну, или наедине со мной. Холодная вода молча уходила в раковину. Я включил соседнюю раковину и промыл его очки. После он много удивлялся, почему мне не было противно, но я не понимаю, почему должно было. В его желудке не находилось ровным счетом ничего.       — Нет, — он покачал головой. Он нагнулся над раковиной и умыл лицо, кровь стекала с пальцев. Рубашку и пиджак он испачкал. Я подошел рядом и расстегнул верхний слой мокрыми пальцами, снимая, ослабил галстук. Дмитрий вытянулся передо мной, глубоко дыша.       — Ты пил?       — Да. Много, — он прикрыл дрожащие веки. Я убрал с щеки выпавшую ресничку. Дмитрий выглядел, как провинившийся школьник у доски, который честно-честно учил.       — Умойся еще раз, — попросил я, держа в руках пиджак. — И замочи рукав, кровь быстро отстирывается, когда свежая.       — Я знаю, — он сунул правую пол поток воды, в раковину полетели первые алые капли.       — Дмитрий, — я вспомнил, куда клонил врач. Он выключил воду и посмотрел мне в глаза, но не так, как умел. Сейчас передо мной был юноша, уровнивший важный значок в раковину, а не монстр, снившийся шахматистам в кошмарах. Дмитрий очевидно был напуган, и это произошло после того, как он увидел человека в белом халате. — Ты принимал наркотики?       — Нет, — жестко сказал он и отвернулся. Уже тогда нам не нужны были слова, чтобы понять друг друга. Он тяжело вздохнул и выключил воду, чтобы отжать рукав. Белая рубашка была безбожно испорчена. — Я никогда не принимал наркотики осознанно, Уильям. Никогда. Я алкоголик, но не наркоман.       — Осознанно, — я выделил это слово.       — Никому не известно, на что способна советская сборная, — он помотал головой. — Я не поэтому испугался. В детстве… У меня была эпилепсия. Один раз я упал прямо на чемпионате. Думал… Думал, что оно повторяется, нога даже начала дергаться. Этого нельзя было допустить.       — Спасибо, что рассказал, — мне стало так неловко. Я облизнул губы и прижал его пиджак к груди. Уже тогда было понятно, что это самая личная часть жизни Дмитрия. Ныне никто из живущих, кроме меня, не знает об этом.       В юношестве этого удавалось скрывать. Советские и американские врачи тех лет справедливо считали, что у детской эпилепсии есть два вида развития: либо она прекратится сама, когда человек вырастет, и тогда лечить не надо; либо она не прекратится сама, когда человек вырастет, тогда тоже лечить не надо, а только научиться с этим жить. У Дмитрия не было приступов с семнадцати, когда он чуть не выбил себе зубы, но страх остался навсегда. В спорте об этом не знали, но скрыть от одноклассников оказалось сложно. Им не нужен был лишний повод, чтобы дразнить его, но Дмитрий всё равно его дал.       Больше всего в жизни он боялся и боится до сих пор — это потеря контроля над телом. Потому что слишком часто видел, как через это проходила мать, а потом сам становился заложником судорог, хоть это и разные вещи, Дмитрий всегда воспринимал, как единое.       Несколько лет назад, у младшего сына Хизер случился эпилептический припадок, мальчику было около семи лет. Он плохо поел, плохо спал, перевозбудился, перенервничал накануне. Хизер отдала его в секцию профессионального плавания, мой племянник в первый раз занял призовую строчку, мы поехали отмечать в кафе, а потом продолжили на квартире у Хизер и её последнего мужа.       Том упал на пол, пускал пену ртом и бился в конвульсиях, все кинулись ему помогать. Ткнуть в зубы ложку, чтобы не остаться без языка, положить подушку под голову, перевернуть на бок. А Дмитрий замер, как стоял, с банкой пива в руках, неотрывно глядя, как мальчик трясется. Я никогда, ни до, ни после, не видел его таким: просто замершим, пялящимся в одну точку. Как человек, который увидел что-то по-настоящему страшное. У людей перед инсультом такое лицо.       Я отвел его в сторону и усадил на кресло вместо того, чтобы помочь Тому, вокруг которого было достаточно помощников. Или вместо того, чтобы успокоить Хизер, которой стало плохо с сердцем. Отец Тома и его старший брат отвезли его в больницу, когда судорога закончилась, с плаванием пришлось завязать. Но Хизер до сих пор припоминает мне, как я, который всегда оставался самыми трезвым в стрессовой ситуации, бросился к Дмитрию, а не к маленькому мальчику. Мне самому иногда стыдно. Но у Хизер много детей, а Дмитрий у меня всего один.       Тома оставили в больнице на ночь для того, чтобы взять анализы утром. Дмитрий сам приехал к нему в самое открытие больницы, он рассказал, как стоит с этим жить. До этого я не знал, но он до тридцати лет всегда возил с собой маленькое полотенце, чтобы в случае припадка положить его в рот. Достаточно маленькое, чтобы не перекрывать доступ воздуху, но и достаточно мягкое, чтобы сохранить и зубы, и язык. У Дмитрия никогда не было лекарств, а Тому их выписали целую кучу. Наверное, поэтому тот припадок стал первым и последним, а Дмитрию пришлось физически взрослеть и просто ждать. Он даже молиться не мог, потому что не верил в Бога.       — Я сохраню твой секрет, — пообещал я, положив руку на плечо. Мне хотелось обнять Дмитрия больше всего на свете. Мама научила, что хорошие объятия помогают от всего, как и поцелуй в лоб убирает большую часть физической и душевной боли.       — Спасибо, — он похлопал меня по руке и обернулся. — Очки, пожалуйста.       — Ты выиграешь? — наивно спросил я, помогая ему одеться. Я знал, что Мэттью не может не воспользоваться возможностью, наверняка, уже собрал целый консилиум с моим отцом, чтобы решить, как выбираться из брошенной на доске ситуации.       — Скорее всего, нет, — Дмитрий покачал головой и расстроенно опустил глаза. — Мистер Розенфельд — очень хороший игрок. У меня мало шансов, я недооценил его. Мы все недооценивали его.       — Я верю в тебя, — я поправил галстук на его шее и улыбнулся, чувствуя, что краснею. — Хочу, наконец-то, съездить на чемпионат в Москву. Она красивая весной? Покажешь мне Красную Площадь?       — И медведей с водкой и балалайкой, — он осторожно коснулся моих рук. Я сам не заметил, как он заключил меня в мягкие объятия. Мне казалось, мы одного роста, но Дмитрий был выше на несколько сантиментов, а парадные туфли добавляли еще.       Объятие длилось всего пару секунд, но я ответил. Не мог не ответить. От него пахло кровью, потом, сигаретами и дешевым мылом. Самый прекрасный запах в моей жизни. Стейси пахла цветочными духами, красной помадой и свежескошенной травой. Но и вполовину не была так желанна, как он.       — Удачи, — я похлопал его по спине и разжал руки. — Уничтожь нас. Спорю на сто баксов, что Мэттью обделается, если ты на него посмотришь этим взглядом. По рукам?       — Баксов у меня нет. Давай на упаковку жвачки? — он протянул руку. У Дмитрия улыбались только глаза. Я с радостью пожал руку.       Дмитрий стал чемпионом мира в двадцать пять. Матч продлился чуть больше четырех часов, около часа после перерыва. Папа сел рядом со мной и на ухо комментировал каждый ход Мэттью, который они выверяли по слогам в подсобке. Но уже спустя десять минут, папа резко осунулся и потерял уверенность.       В шахматах главное — это насколько шагов вперед ты видишь игру. Побеждает тот, кто предугадает поведение соперника на более далекое будущее. Мэттью казалось, что он знает Дмитрия хотя бы до конца игры, что он загонит его в ловушку, но Дмитрия невозможно было предсказать. За два хода до финала он опустил очки на кончик носа и придвинулся вперед, вынуждая Мэттью громко ойкнуть.       — Шах и мат, — Дмитрий растянулся в улыбке змея-искусителя. Но не того, что предлагал Еве запретный плод, а тот, что пришел к Адаму после изгнания и забрал его старшего сына в Ад. Дмитрия Ланкова многие сравнивали с Каином.       — Я… — сглотнул Мэттью, безумно дергая ногой под столом.       — Шах. И. Мат, — максимально раздельно произнес Дмитрий. Но Мэттью не сдался, и сделал последнюю ужасно стыдную, но попытку.       Дмитрий опрокинул его короля с нескрываемым удовольствием. Каин не просто убил Авеля, он вкусил его плоти. В зале раздались аплодисменты, вернувшаяся половина советской сборной встала, они обнимали друг друга и крепко целовали в щеки. Даже кто-то из чекистов прослезился.       На награждении я видел, что Дмитрий смотрел только на меня. Мне удалось сделать несколько удачных снимков, но дело было не в этом.       Кажется, именно в тот момент всё и началось. Я понял, что жить без него уже не смогу, а он наконец-то нашел того, кто всегда будет рядом. Хотя бы мысленно. Нам не помешали ни разница менталитетов, ни языковой барьер, ни предостережения со стороны всех знакомых. Смотря на легкую вежливую улыбку, которую его заставляли подавить, я вдруг понял, что хочу поцеловать эти губы. Меня как током ударило. Я чуть не уронил камеру.       — Всё в порядке? Ты слишком радостный какой-то, — спросил отец меня по дороге домой. Будто не он отмечал с Мэттью второе место, словно американцы вновь высадились на Луну.       — Я просто… Я счастлив за Дмитрия, — сказал я, не глядя в глаза отцу.5       — Коммунистическая шлюха, — буркнул сзади Боб. Никто из нас не знал, насколько сильно он прав.