Зверь

Вальтер держит, пока Штирлиц не прекращает дрожать. Час, может, два?.. Кажется, часы отсчитали лишь минут пятнадцать. Шелленберг просто не может смотреть на него в таком состоянии, как будто ему тоже больно от одного только зрелища. И Вальтер упускает тот момент, когда перебирается совсем близко, крепко обнимает Штирлица, а тот тяжело дышит ему в плечо. Его колотит. Но Штирлиц не сдвигается с места. Когда дрожь унимается, Вальтер осторожно поворачивает голову и пробует рассмотреть его лицо. У Штирлица всё плечо в крови, одежда порвана местами, но крови слишком много… чтобы она принадлежала ему. — У нас… — кое-как выговаривает Штирлиц. — Время есть. Мало. Вальтер всё понимает. Если Мюллера уже ищут, не найдут, то рано или поздно вернутся к нему, пускай он и отрицал, что видел своего подчинённого сегодня. — Бежать нужно. Из Берлина. Из Германии. Штирлиц говорит коротко, так у него всё лучше получается. Его и колотит меньше. Вальтер качает головой. — Не спорьте, — отрезает Штирлиц. — Я вас отсюда вытащу. — Право, как же? — усмехается Вальтер. У него, конечно, есть путь к отступлению. Только на него, через Швецию, только… он молчит. Если не признавать себе, что он больше не хочет следовать своему плану, то себе он не врёт. Впрочем. Выберется сам. Штирлиц — советский агент, война почти проиграна, нечего тешить себя надеждой в 1945-м… Может, ещё встретятся. Если успеют, нет, Вальтеру как будто с каждым днём лучше, поэтому он больше не обследуется. Настолько легче становится всегда перед последним ухудшением. Шелленберг знать не хочет. — Зачем вы меня спасли? — вдруг спрашивает Штирлиц. — Могли отдать меня гестапо, когда узнали. Могли передать меня сейчас. Ему уже лучше, раз болтает. Вальтер молчит. Штирлиц делает выводы, понятные только ему самому. Но времени у них оказывается даже меньше, чем Вальтер рассчитывал. Всё происходит слишком быстро. Дверь распахивается, внутрь бросаются двое, сверкают оранжевые глаза, выстрел по касательной, крики из которых Шелленберг понимает, что арестовать собирались уже его. А здесь и Штирлиц рядом нашёлся. По чьему приказу, до кого успело дойти, что у них были полномочия арестовать его?..Чёрный мех. Хвост. Вальтер вскрикивает даже слишком поздно, когда его уже подхватили как куклу и утащили через «всё». В них стреляют автоматной очередью. Готовились, видимо, что бы там не натворил Штирлиц в гестапо: впечатление он произвёл. Глухой рык, Вальтера забрасывают на спину, значит, это было, мол, держись. У Шелленберга так дрожат руки, что остаётся лишь вцепиться и зажмуриться. Огромный зверь раскидывает людей как игрушечных солдатиков. Выбивает пару дверей, их задевает, Вальтер не чувствует боли, впрочем, кровь в ушах стучит так громко, что он уже ничего больше не чувствует. А Штирлиц, вернее, вот этот чудовищный на самом деле зверь, ведь Вальтер по размерам уверен — это не оборотень. Это зверь. Штирлиц вытаскивает его из здания, распугивает народ на улицах, они после бомбежек и не такое видали, но сейчас по улицам несётся огромный чёрный зверь. Вальтер жмурится и крепко обхватывает его спину руками. Густая чёрная шерсть щекочет лицо, хоть как-то приводит в чувство и не даёт отключиться от происходящего, всё больше похожего на пьяный сон. Штирлиц сворачивает за угол. Они в пригороде. Заброшенный двор, который, наверное, разбомбили неделями до того, следы свежие… Штирлиц аккуратно укладывает его на землю, нависает сверху, сверкают оранжевые глаза, и вот уже огромная морда скалится — но привычными человеческими чертами. — Пейте, — рычит Штирлиц и сует Вальтеру в лицо запястье. Его зацепило, тонкой дорожкой запястье окропляет кровь. — Вы с ума сошли?! — возмущается Вальтер. Спину прошибает резкая боль. Чувства приходят в себя, ему не больно… Как будто бы. Но встать он не может, и на боку стремительно пропитывает одежду кровавое пятно. — Вас задели, — рычит Штирлиц и снова тычет окровавленное запястье к губам Вальтера. Тот отворачивает голову. Штирлиц рычит, Вальтер замечает совершенно нечеловечьи острые клыки, которых не было секунду назад, и которые Штирлиц так же быстро убирает. Он прокусывает свою губу, разрывает до мяса и крови и резко подаётся вперёд, упирается руками по обе стороны от головы Вальтера… и целует в губы. Шелленберг теряется. Одно мгновение. Второе. Третье. Штирлиц целует настойчивей, если бы зубы звериные не убрал, Вальтер бы решил, что его хотят сожрать. Но Штирлиц хоть и целует напористо, но… осторожно, аккуратно, он только оттолкнуть совершенно не даёт, а так как будто и даже невыносимо нежно. Вальтер глухо стонет и закрывает глаза, отдаваясь ощущениям. Адреналин жжёт в крови. Пожалеет он потом, сейчас хочет и отдаётся во власть зверю, что сильнее его. Штирлиц сплетает вместе их языки, Вальтер отчётливо чувствует металлический привкус крови. С нотками… Как у его кофе. Почему это сравнение вдруг появляется у него в голове?.. Но. Это ведь. Что. Вальтер путается, воздуха уже не хватает, но Штирлиц не отпускает и продолжает целовать. И Вальтеру вдруг дышится легче. — Что… — шепчет он, когда Штирлиц, наконец, отпускает. У него на губе выступает кровь, но он не обращает внимания и осматривает бок Вальтера… вместо свежей раны оба находят свежий рубец. Да, травма есть, но как будто её оставили пару недель назад. — Что вы? — в ужасе выдыхает Вальтер. Стоило спросить «кто». Стоило. Штирлиц передёргивает плечами. — Вы слышали, — тихо замечает он, продолжая осматривать Вальтера. Принюхивается, но больше ран не находит, Шелленберг по выражению лица догадывается. — Немцы в ужасе прозвали мой вид «сибирским зверем». Нас зовут не так, впрочем, нас боялись и истребляли не только… Он говорит дальше. Вальтер не слушает. Он знает, да, вернее — ничего он не знает. Кроме того ужасного страха, который вселял в других нелюдей само упоминание этого «зверя». Их боялись оборотни, их обходили стороной чёрные маги. Поэтому люди про них едва что-то знали, нечисть одно время доносила друг на друга — но эти? Казалось, в Германии их никто и никогда не встречал. Он был у Шелленберга под носом! Столько лет… Их не брали пули. Размером с крупного медведя, эти чёрные звери могли в одиночку завалить целый полк. Штирлиц как-то заставил все раны на нём срастись. И Штирлиц его поцеловал. И… Вальтер хочет забыться и поцеловать его снова. Остальное вдруг теряет смысл. Разве что. Пальцы. Мелкие царапины. — Вы мне месяцами в кофе свою кровь капали?! — возмущается Шелленберг. — Когда уехал, пришлось порезать запястье и окропить кофейные зёрна. Я не знал, настолько будет эффективно, поэтому использовал больше крови. Вальтер кашляет. Он кровь пил. В кофе. Замечательно. Да-да. — Я не был уверен, как ваш организм поведёт себя, если дать сразу много, — признаётся Штирлиц. — Сносно, — рассеянно отвечает Вальтер, вспоминая выпитые три кружки. — Как выберемся отсюда… проверьтесь. У вас найдут или намного меньшую стадию, или вовсе ничего. Вальтер не верит. Впрочем, ему ничего другого не остаётся. Хм. У Штирлица кровь по губе стекает, не останавливается так быстро, но зарубцуется вскоре. Вальтер вынуждает себя не думать больше. Он тянется, касается лица Штирлица, притягивает ближе… не целует, хотя хочет. Он слизывает дорожку крови на подбородке. Если не задумываться, что он делает, то как будто… дышать легче. Колени не дрожат. Страх отпускает. Вальтер нахлынувшей эйфорией упивается. До последней капли, слизывает, пока кровь ещё идёт. Главное — не думать, что он делает. Кровь, которая исцеляет любые раны. — Так что, — тихо спрашивает Вальтер, — слухи про «полк мертвецов» на самом деле правда? Советский полк. Неужели слухи о полке, который расстреливали в упор, но мертвецы снова и снова шли в атаку — на самом деле не слухи вовсе, да и объяснялись, на самом деле, намного проще? — Нет. Не работает. Штирлиц отрешённо качает головой. — На всех не работает, только на одного. Вальтер поднимает одну бровь и ждёт объяснения. Штирлиц… что Вальтер заладил «Штирлиц» да «Штирлиц»? Он целовал этого мужчину. Каким бы то не было неправильным, Шелленбергу понравилось. В голове он может себе позволить звать его как угодно. Макс? Привкус не тот. Отто?.. Всегда остаётся шанс, что Штирлиц поцеловал его, чтобы Вальтер попробовал его кровь… Они оба могут притвориться, что так и было. Что поцелуй ничего не значил. Они оба могут притвориться, пока не один из них не признал обратного. Так, может, зря Вальтер его к обратному подталкивает. — Почему? — настаивает Вальтер вопреки крикам здравого смысла. Потому что проще, притвориться, что всё произошло, как произошло, «просто так». Потому что проще не признавать, что Вальтер не отдал бы его гестапо, даже если бы оно стоило ему жизни. Проще притвориться, чем признать, что он… что он. — У нас по-разному бывает, — говорит Штирлиц, но ведь прячет взгляд. — Смысл такой: зверь выбирает за всю жизнь одного единственного человека, которому он служит. Кровь зверя исцелит только его. Вальтер кивает. — Мой брат… он выбрал женщину, которую любил. Потому что любил её больше жизни, мой дед выбрал одного генерала, при котором служил и уважал больше жизни. Второе он добавляет спешно. Вальтер обращает внимание. Он может притвориться, что не заметил. Позволить, упустить. Для них обоих этот вариант — проще. — А я… — Штирлиц сам подписывает их общий приговор. — А ты? — настаивает Вальтер. — Что ты хочешь услышать? — вздыхает он и впервые за весь разговор смотрит на Вальтера в упор. — Правду. — Тогда я и то, и другое, — не упрямится Штирлиц. Макс?.. — Как тебя зовут на самом деле? Штирлиц пожимает плечами. — Максим? Максим Исаев. Юстас. Всеволод Владимиров, у меня имён было больше, чем… — осекается. — тему меняете, бригадефюрер. — Брось ранги. — Вальтер вздыхает. Ему ничего не стоит потянуться чуть выше и снова его поцеловать, только вот он больше не оправдается «слабостью момента». — Ладно, — подозрительно легко соглашается Штирлиц. — Вальтер, возвращаться тебе не стоит, тебя расстреляют. Хочешь того или нет, я тебя отсюда вытащу, потому что я люблю и уважаю тебя. Потом решим. Так достаточно понятно, мне надоело играть. — Нет. Штирлиц поджимает губы и отводит взгляд. — Во-первых, нет, потому что играть не надоело мне. Во-вторых, нет, потому что куда ты от меня денешься… Вальтер качает головой, плевать ему на всё. Он хватается за чужое плечо, тянется выше и сам целует Штирлица в губы. Потому что хочет. Потому что тоже любит. — Не скажешь, — не спрашивает Штирлиц, когда Вальтер отстраняется. — Да люблю я тебя, угомонись, — Вальтер закатывает глаза и целует его в нос. Остальное — потом. Им осталось из страны ноги унести.