Задыхаясь от отчаяния

После того злополучного дня Фредерик и правда стал лучше заботиться о себе, бессонница и кошмары отступили, наконец возвращая парню здоровый, насколько это было возможно с его патологией, цвет лица. Только он и вовсе перестал появляться в и без того пустых коридорах поместья. Лишь пару раз он мелькал в общих залах, навострив уши и с интересом слушая слухи, что распространяли другие выжившие. Но чем чаще он появлялся на глаза, тем более ядовитыми становились слова одного конкретного человека. Эта личность его раздражала, но в силу своего воспитания, он не мог как-либо ответить на очевидные провокации. Орфей словно испытывал его терпение, которого с каждым монологом писателя становилось всё меньше. Однако хотя композитор старался не выходить из выделенной ему комнаты, он все же большее количество времени старался проводить в саду поместья. Он мог несколько часов сидеть на одном месте, наблюдая за птицами или редкими насекомыми. Пианист их вовсе не любил, скорее даже ненавидел, но находил давно ушедшую Эвтерпу в невероятном просторе природы и живности в ней. Несмотря на легкие весенние морозы, он наслаждался теплыми мягкими лучами солнца с раннего утра, а когда еще немного потеплеет, Фредерик планировал выбираться так же в лес, чтобы набраться вдохновения так же у звуков соснового леса. Следы вдохновения тихонько вели его по мрачным коридорам поместья прямо в зал с прекрасным инструментом. Он знал эту дорогу наизусть, мог найти столь ценное помещение даже с закрытыми глазами. Это было его небольшое сокровище, сидя за которым он не обращал внимания даже на бездушные тени, что сгущались вокруг него каждый раз в безмолвной тишине. Лишь люди искусства могли встретиться с ним в этом зале. Конечно в основном это был небезызвестный в этом месте Антонио, что играл на скрипке, устремив свой взгляд далеко за окно, Фредерик подбирал мелодию под звучание чужой игры. Это было их приветствие, что говорило намного больше, чем простые слова. Вместе с ним и еще некоторыми творцами он проводил литературные и музыкальные вечера. Они обсуждали произведения, иногда писали небольшие рассказы, но больше всего по душе Фредерика приходились вечера, когда он и скрипач собирались ближе к ночи и играли, подстраиваясь под манеру игры другого, создавая новое произведение, звучащее намного лучше, чем все то , что написал друг отца парня. Нотная тетрадь была полностью заполнена, а на встречах Антонию вместе с Фредериком играли, вносили правки и композитор даже поверил в то, что у него получится завершить тот идеал, что от него требовали родственники. Однако скоро их встречи стали проходить все реже и реже, так что произведение так и оставалось незаконченным. Он привык к жизни в поместье, проведя в нём достаточное количество времени. Обретенные знакомые помогли ему на некоторое время вырваться из меланхоличных серых будней. И композитор смог избегать встреч с писателем, что вызывал в его сердце неприятное раздражение, и хоть количество подобных пересечений не было сокращено до абсолютного нуля, Фредерик был рад уже этому. Множество различных произведений, что он писал, пианист хотел отослать своей семье. Хотя это и были всего лишь небольшие черновики, Фредерик считал их достойными, сравнивая с тем, что он писал в прошлом. Он всегда оставлял свою нотную тетрадь в зале с фортепиано, каждый день возвращаясь туда и дополняя новыми нотами. Пианист оставлял её на крышке своего инструмента, не переживая, что кто-то проявит столь сильное неуважение, что возьмет личную вещь пианиста. Но он совсем не ожидал, что когда в очередной раз посетит ставший ему за это время родным зал в целях практики, в одном из кресел обнаружит человека, которого так долго и упорно избегал. В груди что-то болезненно сжалось, заволакивая пианиста желанием трусливо сбежать, лишь бы не слышать и не видеть этого человека. Он так и застыл в проходе, осознав, что скрыться за дверьми сейчас будет выглядеть по-детски, а притвориться статуей - решение гораздо более приятное. Внезапно его взгляд упал на руки незваного гостя и голову Фредерика словно пронзила стрела. Внутри вмиг поднялась волна злости и страха, захлестнувшая рассудок парня. Ему стоило догадаться, что не следовало всё же оставлять столь ценную тетрадь и письмо в зале. То, что писатель пробрался в его обитель, и тем более посмел взять его личные записи без разрешения и в наглую читать перед ним, было той гранью, которую ранее никто не смел пересечь. Пианист смотрел на человека напротив, словно тот был его злейшим врагом, он позволил себе грубо выхватить свои вещи из рук старшего и бережно сложить их, встав полубоком к тому, кто потревожил его покой. — Мистер Крейбург, вам не кажется, что это было неуважительно по отношению ко мне? - писатель первым подал слегка встревоженный голос, но оттого он не звучал менее издевательски. - Хотя, должен признать, вы совсем не умеете не только уважать других людей, но и составлять из слов цельные и красивые предложения не в силах. Пианист свёл брови к переносице и сжал губы. Его лицо приобрело бледный оттенок, а ладони сжались в кулаки больно впиваясь ногтями в ладони. Он не понимал как этот человек мог так бесстыдно читать чужие письма при этом совершенно не скрывая своего презрения, критиковать их автора. — Эти письма предназначаются не вам, господин Орфей, - сдержанно произнёс Фредерик стараясь скрыть угрозу в голосе. Он вздернул подбородок, всем своим видом стараясь показать свое превосходство. - Вы первым нарушили мои личные границы — Знаете, я считал, что все композиторы талантливые и элегантные люди, что создают великолепные произведения искусства, - мужчина нагло его перебил. Он говорил достаточно тихо и спокойно, но проникновенно, так, что его хотелось слушать всё больше и больше. Его речам и улыбке хотелось верить, даже оскорблениям, что он произносил - Однако, как я вижу, ваши произведения совсем ничего не стоят. Теперь я понимаю почему вас вышвырнули, - продолжал говорить романист, не думая о том, насколько болезненными могли оказаться его слова. - Вот только то, чего я совершенно не могу понять - Как в семье гениев мог родиться человек подобный вам. Возможно вы и вовсе не их сын. Вам следует попробовать себя в чем-то ином и не позорить свою семью. В груди пианиста стало тесно от переполняющих его легкие обиды и гнева. Он мог терпеть любые нападки от этого человека, только эти слова, точно остро заточенный нож, пронзили его сердце, раскрывая еще не зажившие раны. Наконец, его безграничное терпение подошло к концу. В тихом помещении раздался оглушающий хлопок. Писатель совсем не ожидал, что всегда сдержанный композитор вдруг решит его ударить. Орфея это забавляло, но и пугало тоже, что-то было не так, и он никак не мог понять, что именно. Дыхание пианиста сбилось, он выглядел растерянно-потрясенным. На ресницах Фредерика выступила предательская солёная влага, чего он всегда стыдился. Развернувшись, Крейбург быстрым шагом покинул помещение. Писатель еще несколько секунд сидел в одном положении,с наклоненной на бок после удара головой. Он смотрел словно сквозь стены, мысли в его голове путались, каждый раз возвращаясь лишь к одному белоснежному образу. Он хотел встать и догнать пианиста, но он не понимал, зачем ему это понадобилось. Щека болезненно горела и Орфей приложил к ней ладонь. Холод от перчатки облегчил боль, охлаждая горячую после удара кожу. На белоснежной ткани расцвел опасный цветок яркого красного цвета. Жгучая боль, как ему казалось, из-за хлопка, оказалась лишь прикрытием для царапины от массивного кольца на руке композитора. Ранее Орфей собирался догнать парня, избегая мерзкого чувства вины, что медленно подбиралось к нему с дальних углов зала. Однако теперь эту противную эмоцию заменила другая, столь знакомая писателю - азарт, а вместе и ним и вдохновение. Он дошел до своего кабинета и сел за письменный стол, снова берясь за ручку и склоняясь над листом. Текст лился ровным потоком, но он не описывал ничего, кроме мелодии фортепиано и человека, что совсем недавно ранил его. Тусклые голубые глаза, что были словно пасмурное небо, предзнаменующее небольшой дождик, белые ресницы и такие же волосы, что добавляли шарма фарфоровой коже. Он вновь видел как вздымается грудь пианиста от учащенного дыхания, как сжимаются его ладони, как дергается его кадык от каждого слова романиста. Он не мог забыть тот растерянный и напуганный взгляд, которым Фредерик одарил его, когда увидел свои бумаги у него в руках. Так же не мог забыть выступившие слезы, которые никогда не проступали на столь чистых, словно только выпавший снег, ресницах. Ему нравились эти эмоции, эти перемены в выражении лица вечно печального человека, нравилось, но в то же время и невероятно злило. Отчего он так реагировал на такого человека? Орфей задавался этим вопросом весь оставшийся вечер. Каждая мысль о пианисте невероятно злила его, выводила из себя, так, что ему хотелось швырнуть всю свою рукопись на холодный пол. И когда он это сделал, писатель схватился за голову и уставился немигающим взглядом прямо перед собой. Однако сколько бы он не пытался, Крейбург всё никак не хотел покидать его мыслей, он будто бы поселился в его голове, выводя из себя, меняя местами все возможные и невозможные мысли, переписывая все его истории и разрушая его душу одним только своим существованием. От касания к маленькой царапине, к Орфею возвращались воспоминания о мгновении прикосновения. По всему телу словно прошелся разряд тока, согревающий давно уже промерзшее сердце писателя. Ему хотелось ощутить еще, но мечущееся сердце не позволяло ему ступить и шагу. Он знал, что все это было неправильно, однако словно помешанный он тянулся куда-то вдаль, к теплу. Романист знал - это не чувства. Ему просто нужны эмоции, нужен новый персонаж для старой истории, и только из-за этого он так реагировал, ничего более не было. Никакого тепла, лишь предвкушение от сюжета приходящего в голову романа. Ранее никто не смел трогать душу писателя. Он всегда был для других лишь секретом, тайной, к которой не мог подойти даже опытный детектив. А люди вокруг него были лишь пешками для его историй. Он лез в чужие головы, управлял мыслями и желаниями как ему вздумается, играл с людьми и не чувствовал ничего, кроме веселья. Пустые темные коридоры встречали его неприятной тишиной, что лишь нервировала романиста. За стенами мирно отдыхали остальные обитатели поместья, за окнами каркали черные вороны. Писатель остановился у одного из многочисленных окон, заглядывая куда-то вглубь ночного хвойного леса. Он завёл руки за спину, и глубоко вдохнул ночной воздух, ожидая, что это поможет ему успокоиться. Его взгляд пересекся с алыми глазами одной из птиц. Только та тут же спрыгнула с ветки, устремляясь куда-то вдаль. Орфей знал - пока он не убедится, его мысли не вернутся в порядок, будут лишь сильнее метаться из угла в угол, мешая соображать здраво. Романисту требовалось лишь проникнуть в чужую комнату и остаться незамеченным. Поначалу он был уверен, что желал догнать пианиста, чтобы увидеть его красные заплаканные глаза. Он желал увидеть как Крейбург, человек из знатного рода, вытирает слезы, прижавшись к прохладной стене. Внутри писателя поселилось жгучее желание еще сильнее давить на этого человека, чтобы увидеть больше эмоций этого человека. Он желал увидеть, как тусклые голубые глаза становятся серыми, как этот гордый человек опустив голову тихим голосом просит о помощи. Орфею было важно увидеть, что его замечают. Пианист уничтожил весь его контроль над ситуацией, заставил почувствовать себя пустым местом, и романист это так просто не оставит. Поведение Фредерика его забавляло: реакции, эмоции, каждый вдох и каждый взгляд. Детектив подмечал малейшее изменение в этом человеке, следил за всем, что он делает, изучал. Вновь рассматривая светло-серые длинные волосы, бледную, светлую кожу, дрожащие во сне ресницы, он убеждался, что не хотел бы, чтобы пианиста успокаивал кто-то другой. Ведь это могло означать, что у Фредерика было бы к кому обратиться, и весь эксперимент Орфея мог бы быть просто разрушен. Писатель стоял у кровати композитора и смотрел на него в тусклом свете причудливого ночника. Он касался мягких, на первый взгляд волос, проводя по ним так осторожно, насколько только был способен, чтобы не разбудить человека. Они оказались более грубыми, чем он предполагал, но оттого не становились ему противными. Романист некоторое время глядел на него, сжимая в руке прядь почти белоснежных волос. Рассматривая спящего композитора, Орфей задумался о том, отчего внешность этого человека так сильно запомнилась ему. Неосознанно руки потянулись к фарфоровой коже. Медленными, невесомыми движениями они поднялись от груди к шее, очерчивая каждый изгиб тела, будто надеясь запомнить его еще точнее, узнать все его слабые места, которые таким образом найти уж точно нельзя. Неторопливо пальцы добрались до столь хрупкой шеи и на миг остановились. Лицо Орфея посетила улыбка, вместе с ней руки сомкнулись в кольцо вокруг горла Фредерика и слегка сжались. Должно быть Романист был слегка не в себе, однако тепло, что распространялось по его телу вместе с прикосновением к чужой коже, опьяняло его, заставляло касаться дальше. Сдавленное мычание заставило писателя отступить на шаг и наконец разомкнуть руки. Он уставился на спящего человека словно влюбленный школьник, что не может принять своих чувств и оттого растерян. Тепло прошло, оставив от себя лишь ранее привычный, а сейчас такой странный мороз, что пробежал по коже неприятным тянущим чувством. Орфей бросил взгляд на композитора, такого спокойного сейчас, словно больше ничего в этом мире его не тревожило. Писатель вновь подошел ближе, в этот раз смелее. Он прикоснулся к щеке, едва касаясь провел по ней подушечками пальцев. Ресницы парня вдруг дернулись и это заставило писателя наконец оторваться от созерцания своей будущей игрушки. Он отошел в центр комнаты и, кинув на прощание последний безразличный взгляд, покинул помещение, идя вглубь пустых коридоров.