Задыхаясь от отчаяния

Этот день должен был привнести в тоскливую жизнь в этом поместье лишь позитивные эмоции. Литературный вечер в конце дня заставлял спокойствие мягким теплом разливаться по телу, пробираясь под кожу и змеёй подползая к самому сердцу. На завтраке и обеде главной причины его головной боли не наблюдалось. Фредерик лишь наблюдал за людьми вокруг. Кто-то общался между собой, а кто-то просто сидел в стороне с отрешенным выражением лица, словно и вовсе был далек от этого места и людей, находящихся тут. Тишина ни на миг не посещала обеденный зал, как хорёк никогда не познавший прелесть полета. Композитор относился к одним из немногих, кто просто слушал других и спокойно пил чай, поданный ему. У него не было здесь знакомых, не было тех, с кем он мог бы перекинуться хоть парой слов. Должно быть, Фредерик так бы и сидел за столом и без особого участия ковырялся вилкой в салате, который был так заботливо приготовлен местным поваром, пока не заметил фотографа, что спокойно разговаривал с Марией. Казалось, охотник сразу заметил его взгляд и повернулся к нему, чтобы улыбнуться и кивнуть в знак приветствия. И наконец закончился обед, прошла и головная боль и несколько матчей перед тем как измотанный композитор направился в музыкальный зал. Только ранее хорошее настроение испарилось так же быстро, как и появилось ранним утром. Конечно, художник говорил ему, что пригласил на их вечернее чаепитие еще одного человека искусства, который стал заменой танцовщице, что временами их посещала. Однако никто не предупреждал его, что в кресле будет сидеть тот, кого он даже видеть не желал. Композитор ожидал услышать в свой адрес множество ядовитых слов, таких, которыми Орфей постоянно его осыпал при любом удобном случае, но в этот раз такого не произошло. Писатель просто добродушно поприветствовал его, прерывая беседу с Эдгаром. Руки музыканта тряслись, напряжение сковало тело, он не мог отвести взгляда от человека напротив и демоны снова стали пожирать его разум, разрывая голову на части. Нельзя подать виду, что что-то не так, а делать вид, что всё в норме было намного сложнее. — Я сыграю, - предложил Крейбург и подошел к инструменту, наконец оборачиваясь к коллегам спиной и позволяя себе сморщиться от невыносимой боли. - Вы ведь не имеете ничего против? Пусть моя игра станет фоном для вашего разговора. После его слов по помещению разлилось эхо тихой мелодии фортепиано. Она была подобно слегка прохладной морской воде, что омывала ноги, когда стоишь на берегу. Успокаивала и дарила комфорт, разгоняя мысли как ветер, что гонит мрачные тучи. Мягкий морской бриз - именно так можно было назвать эту мелодию. Композитор собирался играть её весь вечер, а если понадобится - готов был просидеть здесь и ночь, чтобы не заводить разговоров с человеком, к которому он не ощущал ничего кроме презрения. Однако и этому не было суждено сбыться - легкое касание заставило его ошибиться нотой и прекратить игру, а протянутая чашка чая в руке и вовсе впасть в такой безумный ступор, что Фредерик не смог даже отнять рук от белых клавиш. Орфей спокойно ждал, когда предложенный напиток примут, будто он был самым хорошим дворецким известного аристократа, а затем он сел рядом и начал разговор. Говорил он мягко, неторопливо, будто перед ним сидел маленький испуганный зверек, которого не в коем случае нельзя спугнуть. И Фредерик повелся на это: напряжение вмиг прошло, тело перестало быть таким тяжелым как раньше и Крейбург позволил себе лёгкую ухмылку. Чем больше он пил чай, тем более расплывчатым становилось воспоминание о том вечере. Все, что он мог вспомнить - спокойный голос, что рассказывал невероятные истории и мягко касался его руки. Он помнил как еле еле переставлял ногами из-за головокружения, шатался и держался за что-то теплое, что было для него верной опорой, помнил лицо, но не мог вспомнить свое отношение к этому человеку. И всё чаще он ощущал горький привкус на языке, когда на обеде пробовал свой облепиховый чай. В их вечера теперь всегда приходил писатель и постоянно он отвлекал Фредерика на себя разговорами. Они были обо всём на свете и достаточно быстро смогли исправить их натянутые отношения. С каждым новым вечером что-то менялось. Фредерик всё чаще общался с другими, предпочитая писателя. Этот человек оказался на удивление интересным собеседником. Они могли разговаривать часами о чем-то очень важном, или же о разных мелочах, которые даже не стоили тех часов, потраченных на их обсуждение. Рядом с Орфеем ему стало комфортно, иногда весело, и часто их диалоги были лучше, чем хорошо прописанная книга. Тот был всегда внимателен к нему, он никогда не забывал тем предыдущего разговора, не уходил в свои мысли. И было самое главное, что глубоко привязал Фредерика к этому человеку: Орфей извинился за свою грубость и наконец стал действительно открыто с ним разговаривать, более не обращая внимания ни на что, кроме человеческих качеств музыканта. Теперь он ждал их встреч с нетерпением, лёгким, словно порхающие где-то внутри бабочки, трепетом в груди. Он искренне радовался, когда его писатель лично приносил ему поднос с ароматным кофе и глубоко любимой Фредериком французской выпечкой. Хотя на самом деле, когда это произошло впервые Крейбург очень удивился. Кофе с выпечкой он всегда находил на столе во время завтрака, после того, как ответил дворецкому, какую еду он предпочитает. Он понятия не имел откуда писатель узнал об этом, пусть он и не появлялся на общих завтраках, предпочитая одиночество большой компании, но все же Фредерику было крайне приятно получать такое внимание со стороны близкого друга. Сам композитор тоже мало их любил. На общих завтраках было, пожалуй, слишком шумно для комфортного времяпровождения, а потому он мог легко понять отсутствие романиста на этих небольших мероприятиях. Два огромных стола, тесное соседство с другими, чересчур громкими людьми. Никакого личного пространства и спокойствия. Часто у Фредерика жутко болела голова от всего этого шума. Однажды Орфей подарил ему его любимый парфюм. Он всегда пользовался только одним, который на протяжении долгих длительных лет был его фаворитом. Однако теперь он не имел возможности выйти в свет и приобрести себе еще один флакон. И было вполне ожидаемо, что тот, который он притащил с собой, у него быстро закончился. Тогда, на одной из вроде бы привычных встреч писатель вытянул из кармана аккуратного пиджака красивую коробку и будто б невзначай всучил ее в руки Фредерика. Тот же кидал н коробку подозрительные взгляды, гадая, что может быть внутри, но увидев знакомую упаковку обрадовался. Прежде чем распаковать подарок полностью, он кинул взгляд на Орфея, задавая немой вопрос: “Откуда у тебя эта вещь?”, На что получил лишь странную ухмылку на лице собеседника и загадочный ответ: “Секрет”. Теперь этот человек всегда был рядом. Как то раз романист предложил композитору обедать вместе с ним. После одного обеда такие встречи продолжались и Крейбург в скором времени перестал приходить в общий зал. Теперь он находился в приятной, даже уютной атмосфере, слушал рассказы Орфея, у которого каждый день в голове была новая история, которую он рассказывал спокойно слушающему и иногда комментирующему музыканту. Писатель словно поселился в зале искусств, он приходил туда к Фредерику часто, сидел рядом, за письменным столом и слушал его музыку. Иногда с ними был Эдгар, чьё присутствие часто портило ДеРоссу настроение. Через некоторое время в зале осталось только фортепиано и письменный стол. Отчего-то это слегка беспокоило пианиста ведь демоны в его голове безумно любили пустые помещения. Романист внимательно вслушивался в его мелодии, задерживая взгляд на фигуре пианиста чуть дольше, чем он должен. Казалось, он был очарован видом музыканта, что, прикрыв веки, был полностью. погружен в мелодию, отдавая инструменту все свои чувства и эмоции, что ощущал. Орфей просил его научить, а Фредерик никогда ему не оказывал. Он показывал своему другу ноты, старался научить его нотной грамоте, а лишь затем показывал как играть. Должно быть, писатель единственный, кто действительно его слушал. В одной из, так называемых “игр”, что регулярно организовывал барон поместья, его единственный верный друг прикрывал его собой, получая удар и позволяя Фредерику убежать как можно дальше. Писатель после удара падал, жертвуя собой ради пианиста. Фредерик всегда чувствовал себя виноватым, и с каждой игрой в его груди только укоренялось это чувство, проросшее в сердце кустарником шиповника. Шиповник мешал ему дышать, сдавливая грудь и путая все мысли в голове. Единственное, что он мог сделать, чтобы отблагодарить писателя, это играть на своем инструменте и проклинать свой посредственный талант. Другие, как ему казалось, уже начинали недобро шептаться за спиной Крейцбурга, они косо смотрели на него, а если им приходилось оказываться в одном матче с ним, все как один разочарованно вздыхали. Все таки все желают, чтобы в их команде был тот, кто сможет вовремя пожертвовать собой, принять удар и спасти, потянуть время для других. Фредерик же не мог ничего сделать их этого списка. Он всегда жался к стене, когда рядом был охотник, старался спрятаться, чтобы не попасться на глаза, а если охотника рядом не было - он занимался расшифровкой и напевал знакомые мелодии себе под нос. Он и вовсе забывал о том, что происходило за пределами его маленького скромного мира. Лишь после завершения декодирования он обращал внимание на то, что произошло за то время, когда он находился в своих мыслях. Его мало волновало то, что о нем говорили другие, все свое внимание и время он уделял только одному человеку. На этаже, где жили все выжившие словно стало прохладнее. Пианиста часто игнорировали, его будто не существовало для жителей поместья. Когда он приходил в общий зал, на него смотрели с недовольством, словно он испортил их жизнь. Находится под сотней недовольных глаз было невозможно, они словно мысленно пронзали его чем-то острым. Ранее раздражающие пожелания доброго утра или спокойной ночи стали звучать в сторону Фредерика все реже и реже, до тех пор пока он не стал слышать их только от своего верного друга. Некая обида поселилась в сердце пианиста, смешиваясь с горькой тягучей тоской. Гулкое чувство опасности следовало за ним по коридорам, когда он выходил из своей комнаты, словно другие могли его догнать и выгнать отсюда. Переживания и нервы сказались на его сне. Под глазами вновь легли глубокие темные круги, пальцы вяло проходились по клавишам инструмента. Руки слегка дрожали, а мелодия прерывалась, когда музыкант выжимал не ту ноту. Мимо писателя не прошло его состояние. Орфей всегда находил решение его проблем, решая их только на стадии зарождения. Иногда это пугало, но Фредерик сам многое рассказывал своему другу, так что не было ничего удивительного в его осведомленности. Крейбург чувствовал себя безопасно только рядом с этим человеком. Тепло, исходящее от тела романиста могло согреть промерзшую в ненависти душу музыканта. Его стала чаще посещать улыбка и даже раны, что он получал больше его не беспокоили, пока он был рядом с писателем. Ему стало комфортно просто слушать тишину и находясь рядом, хотя раньше она не была такой тихой и безмятежной для его больной головы. Теперь это не было секретом, хотя бы потому, что об этом знал один человек. И когда правда всплыла наружу, писатель от него не отвернулся. Он остался с ним рядом, на лице его не было отвращения или презрения, которые Фредерик так боялся увидеть. Писатель заставлял его душу трепетать, ранее забытое спокойствие вновь воцарилось в его треснутом, будто хрустальная ваза, сердце. Орфей словно заклеивал его старые раны. Всё эмоции и чувства были неправильные и мелодия в ля миноре могла красочно передать все его чувства, глубоко скрытые внутри. И если у других людей зеркалом души были глаза, то у композитора - оно было инструментом. В каждой ноте был скрыт смысл, подобно отдельному слову. Играя ноты и соединяя их друг с другом, он получал текст, будто каждая клавиша была буквой невысказанных слов. В его голове всегда было много слов и когда они переполняли его, выталкивая чувств наружу он играл. Обычно играл самому себе, в одиночестве сидя за игральным инструментом выплескивал все возможное в мягкий звук фортепиано. Теперь же с ним в одном помещении был человек, что с легкостью мог понять все его чувства, лишь бросив взгляд. За окном тихо трепетал лес, прохладный, уже осенний ветер, он проникал в помещение, создавая сквозняк, который нравился обоим, почему они не закрывали приоткрытую дверь. Один из них, писатель, занимался своими рукописями, увлеченно рассказывая музыканту обо всех своих идеях. А второй слушал, играя произведение своего отца для фона. Их крохотный мир занимал лишь одну комнату, в которой они проводили всё свободное от матчей время, разговаривая между собой. Этот мирок словно не подпускал демонов к Фредерику. Он мог наконец набрать в легкие побольше воздуха и выдохнуть, избавляясь от страха, что преследовал его. Тревога, страх и глубокая зарождающаяся печаль словно сорняк проросли в сердце пианиста, оплетая его сердце своими лозами именно в этот день. Наконец мелодия фортепиано затихло, как и писатель, что отвлекся, чтобы сделать небольшой глоток вина. И осознание своих скрытых под пленкой чувств пришло поздно и мир словно терял свои краски, Фредерик словно медленно сгибался под собственной паранойей. Слова так и рвались наружу надеясь, что встретят взаимность, а не разобьются о жесткую стенку их реальности. Он боялся только представить, как всё то, что у них было просто пропадает. Он чувствовал, словно падает в непроглядную темную бездну своих эмоций, будто кто-то затягивал его туда. Орфей же был спокоен. он словно держал всё под своим собственным контролем, совершенно не беспокоясь о том что будет дальше. Он лишь иногда бросал нечитаемый взгляд на композитора, то-ли отмечая что-то про него, то-ли ожидая чего-то. — Слушай, - Наконец решился на слова пианист, сделав глубокий вдох. - Я хотел тебе кое что рассказать. Писатель отставил бокал с вином в сторону и повернулся к своему часто безмолвному собеседнику. Он тихо усмехнулся, пристально следя за ним. Молчал, нервируя композитора только больше, и улыбался, глядя прямо ему в глаза. — В этом месте, - Фредерик запнулся, словно подбирал нужные красивые слова, чтобы его речь не звучала уж слишком резкой и грубой. - В матчах, в которых страшно даже просто стоять на одном месте, - он снова сделал паузу, надеясь увидеть реакцию Орфея, которой так и не дождался. - Ты, пожалуй, единственный, кто помогает мне сохранять рассудок. — Вот как? - хмыкнул писатель и наконец-то перестал сверлить взглядом пианиста. Он перевёл его в окно. Долгое время рассматривал лес, оставляя парня в напрягающей его голову тишине, доводя её до такой степени, что появлялся звон в ушах. - Пожалуй, мне тоже легче сохранить рассудок, находясь рядом с тобой. И даже боль не ощущается так сильно. Романист поднялся и подошел к Фредерику. Он одарил его мягкой, такой теплой улыбкой и наклонился, оставляя на белоснежной коже едва ощутимый поцелуй. Сердце пианиста на миг застыло, а затем забилось так сильно, что вот вот оно выпрыгнет из груди, пробив рёбра. Все это казалось неправильным, чем-то постыдным, странным, но из-за этого интимным. Это был только их секрет, который узнают только после их смерти.