Задыхаясь от отчаяния

После того дня Фредерику показалось, что началось лучшее время в его жизни после того, как его родители выгнали его из дома. Тихие, пустые и холодные будни наполнялись теплыми, мягкими и такими родными объятиями. Прикосновения, столь нежные, что напоминали материнские, такие, что хотелось просто прижаться к руке и закрыть глаза, утопая в воспоминаниях о детстве. Небольшие редкие, вследствие их положения, подарки, стали для него лёгким наркотиком, необходимым как кислород утопающему в небесной голубизне моря. Они проводили вместе слишком много времени, чаепития, принятие еды, все возможное свободное время Орфей уделял только ему одному, утягивал из общих помещений, скрываясь где-то в коридорах чтобы не видеть чужих пренебрежительных взглядов. Спокойные вечера под тихую мелодию фортепиано, сменялись встречами в саду, во время сумерек, а затем перешли на длительные ужины друг с другом. Композитору казалось, что все, что писатель заработал со своих матчей уходило на то, чтобы каждый их вечер проходил идеально, и как бы много Фредерик не думал, как бы не старался, у него не получалось отплатить Орфею тем же, всего, что он делал было недостаточно, чтобы покрыть все расходы писателя. Хотя, даже то, что он делал, слишком часто проваливалось с крахом. И во всех ситуациях главным пострадавшим оказывался тот кому все и предназначалось. Мерзкое чувство вины лишь сильнее вилось вокруг хрупкой души музыканта. Темы для их разговоров никогда не заканчивались. Было ли дело в том, что Фредерик в основном слушал что ему рассказывал писатель, или в том, что Орфей слишком сильно любил делиться своими задумками с молчаливым собеседником, они не могли рассказать всё за один разговор. Их совместные вечера всегда были для Фредерика чем-то поистине особенным, мягким и теплым, тем, что могло согреть его без одеяла, а утром он часто видел на прикроватной тумбочке кофе и круассаны на завтрак с небольшой запиской с посланием, написанным каллиграфическим почерком: «Доброе утро». Пусть это и было слишком слащаво, но музыкант не мог не оценить столь приятную заботу от Орфея. Он не задавал вопросов. Все было так, как должно быть и парень в это верил. Но чем дольше шли столь приятные времена, тем чаще композитор стал ощущать холод вдали от своего коллеги. Все чаще его посещало чувство паранойи, будто все вокруг желали его смерти. Он понятия не имел, откуда это чувство пришло к нему, но голоса в голове все чаще говорили альбиносу, что никому в этом месте он не должен доверять, что все желают его смерти. Только тут невозможно умереть и как бы никто не пытался — всё было бесполезно. После продолжительного общения с романистом он забывал о других на время, совсем ненадолго, лишь несколько часов, по истечению которых он снова был заперт в своей комнате, вынужденный сидеть у небольшого ночника, бессмысленно пялясь на теплый свет. Фредерику казалось, что люди вокруг начинали распускать слухи и строить теории, и что даже не думали выяснить все от человека о котором говорили. Со временем Фредерик оборвал все связи и с теми, с кем он, казалось бы, нашел общий язык. Он не нашёл себе места в командах, в матчи ходил только когда его отправляли туда, но только там Фредерика просто игнорировали все, кроме охотников. Однако даже с их излишней озабоченностью пианистом, который невероятно сильно им мешал скоростью расшифровки, Крейбургу всегда удавалось спастись целым и невредимым. Со временем это поселило в сердцах выживших зависть и обиду. Они все чаще игнорировали композитора, могли кинуть в его сторону несколько оскорблений, ведь фредерик почти не помогал им в матчах лишь мешался под ногами. На двери его появлялись записки. Это были проклятия, оскорбления, унижения. Все эти слова болью отзывались в чувствительном сердце музыканта. Он с раннего утра срывал листки с двери и прятал их в дальний ящик небольшого стола, пряча от Орфея, чтобы не загружать его лишними переживаниями. Однако не всегда композитор мог встать пораньше, чтобы сорвать очередную пакость своих товарищей по несчастью. Орфей ворвался в комнату ранним утром, сжимая в руке очередную «доброжелательную» записку, что не снял с двери пианист. Последний вздрогнул от неожиданности, когда дверь распахнулась и на кресло у стола приземлился писатель. Он выглядел хмуро, с недовольством и даже злостью рассматривая сонного человека напротив. Растрепанные длинные белые слегка волнистые волосы словно снег рассыпались по плечам парня, дополняя собой жемчужную кожу и чуть слезящиеся от раннего пробуждения глаза. Орфей рассматривал долго, словно зачарованный внешним видом пианиста, он словно потерял дар речи, начав говорить только отвернувшись. — Я смог договориться с бароном и мне выделили небольшую комнату, — сказал тот, слегка небрежно откидывая записку в дальний угол стола. — Я решил, что будет лучше, если мы будем жить вместе. — Господин Орфей, вам не кажется, что невежливо врываться в чужую комнату ранним утром без стука? — теперь настала очередь Фредерика смотреть со злостью. Он поднялся с кровати, одним легким движением заправил большое, почти плюшевое одеяло и выпрямился, стоя спиной к писателю. — Разве это не грубо? Мне нужно собраться, прошу, покиньте мою комнату. Писателю не оставалось ничего, кроме того, чтобы послушаться композитора и покинуть помещение, храня в голове образ жемчужного человека. Сам жемчуг же наконец смог спокойно потянуться и накинуть на себя рубашку, легкую, слегка помятую, как бы он её не хранил. Малиновое пальто быстро оказалось на плечах, а голубой галстук и столь ценная брошь с гербом его семьи — Василька, был завязан уж сильно быстро, он мог завязать его даже с закрытыми глазами, но пытаться бы не стал. Распущенные волосы снова были собраны в аккуратный низкий хвост, а глубокие синяки под глазами припудренны почти белой пудрой. Писатель стоял в дверях с серьёзным выражением лица, складки на одежде и слегка потрепанные волосы выдавали то, что он явно шёл к нему очень быстро, или даже бежал. Романист быстрым шагом сократил расстояние между ними и схватил композитора за запястье, слегка сжимая его и ведя прочь из комнаты. — Орфей, с чего ты решил, что мы должны жить вместе так внезапно? — Композитор спрашивал его неуверенно, следуя за писателем вдоль по коридору. Орфей сжимал его запястье до ноющей боли в руке. Он хотел выдернуть свою руку из крепкой хватки человека рядом, чтобы не чувствовать тупую боль, распространяющуюся по всему телу вслед за еще более резкими движениями человека.— Отпусти меня! — Мы скоро придем, потерпи ещё немного, совсем чуть-чуть. — ДеРосс говорил тихо, пытаясь успокоить, только его рука сжималась сильнее на чужом запястье, вызывая сдавленный стон от боли. Он словно и вовсе не замечал, насколько сильно давит на нежную кожу в своей ладони, не осознавал, что после таких действий на запястье его дорогого композитора останется море синяков, что будут ныть и ещё долгое время не сойдут. — Не вырывайся, мы скоро придем. Множество пролетов осталось позади. Они оказались на лестнице перед запертой дверью. Орфей повернул ключ и отворил проход на новый этаж. Однако не остановился: он повёл Фредерика дальше, вдоль очередных запутанных коридоров. Он не давал Крейбургу смотреться по сторонам, вел его только вперёд, в конце концов чуть ли не переходя на бег. Остановились они у очередной двери, коих было бесчисленное множество в этом особняке. Писатель снова достал ключ, но в этот раз другой, и открыл комнату. То было большое просторное помещение, обставленное дорогой мебелью, сделанной из красного дерева. Большая, на вид такая мягкая кровать находилась напротив входа, однако достаточно далеко от него. Небольшой письменный стол сбоку от кровати, фортепиано одиноко стояло у стены прямо напротив письменного стола, словно специально так, чтобы творцы сидели спиной друг к другу. — Это мой подарок тебе, — писатель опустил руки на плечи композитора и слегка сжал их. — Я взял на себя ответственность принять решение. Там тебе явно не место. — Господин Орфей, я не помню, чтобы просил вас помогать мне. — Фредерик повернулся к Орфею, бросая холодный взгляд в его сторону. Он вырвал руку из хватки мужчины и потёр запястье. — Разве были предпосылки, что я нуждаюсь в помощи? — Я давно заметил, что ты стал больше оглядываться, — взгляд его помрачнел, он слегка толкнул Фредерика в комнату. — Ты наверное не успел даже умыться. Тут все есть, а потом можешь выпить чай. Я скоро приду. Романист ушёл, не дожидаясь ответа. Он слегка захлопнул дверь, и через некоторое время торопливые шаги и вовсе затихли. Композитор наконец смог полностью осмотреть комнату, в которой оказался. Она была небольшой, однако обставлена со вкусом. Стол расположился у окна. Он уже был заполнен вещами Орфея. В основном это были черновые варианты его ранних произведений, несколько запасных чернильниц, книги и целая стопка писем. Пианист хотел в них заглянуть, соблазн был велик, однако он не смел прикасаться к чужим вещам В середине разместился небольшой стол, с двумя стульями. Искусно расписанная чашка из мягкого фарфора одиноко стояла на столе, ожидая, когда же человек в комнате наконец осушит её. Но Фредерик не торопился этого делать, остальные вещи и вовсе остались без его внимания. Он дернул ручку двери, что спряталась в стене недалеко от стола. За ней оказалась небольшая ванная комната в которой, казалось, находилось все, что только нужно было Фредерику. Даже одежда, что ранее была у него в шкафу. Сейчас пианист не задавался вопросом откуда она здесь, он скоро вернулся в комнату, устроился за столом и сделал глоток остывшего напитка. Нежный персиковый вкус чая приятно расслаблял, хоть и был холодным. Фредерик глубоко задумался о чем то своём, даже не заметил, как напротив него оказался Орфей. Отчего-то его компания сейчас казалась ещё более приятной, чем ранее. Крейбург улыбнулся даже как-то глупо, просто глядя на этого человека по телу расплывалось тепло, которое не дарил чай. Утро нового дня было столь тёплым, что не было совершенно никакого желания заниматься чем бы то ни было.Фредерик нежился под теплым одеялом, что в последнее время никак не хотело его отпускать. Кошмары, что мучили его уже на протяжении нескольких дней, наконец отступили, позволяя ему насладиться спокойными и мирными снами, что не позволяли ему пробудиться вплоть до обеда. Однако всегда, когда он просыпался, его приветствовал мягкий голос писателя и пропущенный завтрак. Мягкий поцелуй в лоб и кофе с приятным нежным вкусом. Романист всегда оставался рядом с ним, развлекая своей болтовней прежде чем уйти в неизвестном направлении. Пусть Орфей и говорил, что он уходит в библиотеку, Фредерик никогда не находил его там. Но даже несмотря на то, что композитор особо ничего не делал, отчего-то он невероятно сильно уставал и, возвращаясь в комнату после матча, почти сразу засыпал. Это утро было таким же как и остальные. Оно особо не отличалось от других таких же. Орфей зашел в комнату с подносом, на котором осторожно расположилась тарелка с французской выпечкой и чашка с кофе. Писатель лёгкой походкой подошел к Фредерику и поставил поднос на стол, принялся снова рассказывать о всё новых и новых идеях и задумках для своего нового рассказа, наблюдая за музыкантом, что слушал его с интересом, аккуратно завтракая. К сожалению, приятное пробуждение омрачилось мыслями о матче, на который Фредерик стал собираться, собирая белоснежные волосы в низкий хвост. Привычного малинового плаща рядом не оказалось. Фредерик принялся искать его по всей комнате. В глубине его души зародилась паника. Столь дорогая его сердцу вещь вдруг пропала, просто исчезла и он совершенно не знал, где ее искать. Орфей подошел к нему со спины и положил руку на плечо, как бы успокаивая, но в то же время нервируя даже сильнее. Он держал в руках черный плащ, абсолютно такой же, как и плащ Фредерика, только другого цвета. — Что ты ищешь? — Он осматривал шкаф, выглядывая из-за спины Фредерика, словно тоже искал то, что и сам пианист. — Свой плащ. Я оставлял его здесь вчера вечером, никак не могу его найти. — обеспокоенный взгляд мужчины пробежался по содержимому шкафа снова, будто потерявшаяся могла появиться там. — Ты его не видел? — Нет, не видел. Он разве не старый? Зачем ты его вообще носишь? — Это память, Орфей. Он дорог мне, я не могу просто так выбросить его. Фредерик наконец обернулся к человеку за спиной и обнял его, утопая в тёплых объятиях. Он хотел, чтобы этот момент длился дольше, однако писатель отстранился и стал рассматривать зеркало, что стояло недалеко от шкафа. — Ты ведь такой красивый. У тебя теперь столько невероятной одежды, которая может подчеркнуть твою внешность — Орфей шептал так, будто заговаривает, пытается загипнотизировать, чтобы в конце концов поглотить. — Почему ты ее не носишь? Я так старался чтобы подобрать ее для тебя, волновался по поводу размера, твоего удобства.- лицо мужчины приобрело более хмурый вид, а тоскливый взгляд прошелся по шкафу, что был заполнен нетронутой одеждой. — Прошлое должно оставаться в прошлом. Для того чтобы освободить место для чего-то нового нужно выбросить старое. После этих слов, Орфей отошел от композитора и достал из шкафа шелковую легкую зеленую рубашку с черными брюками с высокой талией. изумрудный цвет быстро оказался на мужчине, подчеркивая собой бледную кожу, выделяя ее с помощь. контраста. Черные брюки смогли очертить худощавую фигуру музыканта, а черный плащ поверх — дополнил весь образ. Последним штрихом оказалась лента, что орфей завязал в тугой бант вместо обычной резинки для волос. — Тебе нужно двигаться дальше, а не цепляться за обрывки прошлой жизни. Она уже прошла, тебе пора забыть о старой и присмотреться к нынешней. Наконец Фредерик взглянул в зеркало и пересёкся взглядом с аристократом. Настоящим, действительно элегантным молодым человеком. Шелковая ткань, дорогая, но приятная, словно изумрудный поток на снегу лежала на его коже, открывая вид на ключицу. Благодаря идеально подобранной длине брюк и пальто его силуэт становился намного стройнее и выше, придавая общему виду свой собственный шарм. Ему оставалось только принять то, что у писателя был отменный вкус в одежде. — Как тебе? — спросил орфей после того как завершил образ серебряной брошью в виде ворона с изумрудным камнем вместо глаза птицы. — Должен признать, у тебя есть вкус, — пробормотал музыкант в неком шоке, не смея оторвать от себя взгляда. Орфей достал из шкафа синий галстук и брошь с изображением голубого василька. Через некоторое время он также смог найти малиновый плащ, что не укрылось от глаз Фредерика, что всё утро искал столь ценную для него одежду. — Орфей, только не выбрасывай ничего. — Так тебе не понравилось? — Нет, что ты, — поспешно начал пианист, слегка приподняв руки так, словно он защищался от нападения дикого зверя. — Все идеально, просто. — Он замялся, опустив взгляд в пол. Фредерик не хотел как либо обидеть Орфея, но вещь, что он носил постоянно была ему слишком дорога, как воспоминание о своём прошлом, том, что было до попадания в это место. — прошу, оставь. — Хорошо, как скажешь. Писатель осторожно повесил пальто на стул, и туда же сложил рубашку и брюки. Однако его взгляд, направленный на потрепанный розовый предмет одежды не говорил о том, что Орфей отрёкся от своих слов.