house of memories

Ё Хан чувствует на своей спине пристальный, наполненный отвращением, взгляд надзирателя, будто красную мишень прямо между лопаток и позвонков. Он, будто остриё клинка, скользит вдоль хребта, просчитывает возможные варианты, как тихо обвить шею пальцами и свернуть горло, пока кадык будет дёргаться под кожей. Мужчина стягивает с плеч синюю, неприятную на ощупь, ткань, что уже породнилась за эти месяцы. В глаза бросается закрашенная красным нашивка с его номером, которая изначально лишь веселила. Нашивка смертника. Пальцы напоследок оглаживают испачканную сокамерниками ткань, после подхватывая с пыльного стола принесённую чёрную футболку. Мужчина не сдерживает мимолётную улыбку, когда загривка почти касается хриплое дыхание великовозрастного сотрудника, отвратительно смердящего чем-то похожим на чеснок и табачный дым. — Это ещё не конец, Кан Ё Хан. — мужчина даже не пытается скрыть пренебрежительные нотки, когда Кан поворачивается лицом, наклонив голову на бок. Смотрит, как на тявкающую зверушку, что пытается прыгнуть выше своей головы и рычать на зверя, что находится на верхушке пищевой цепи. — Я очень на это надеюсь, Минджи. — вздёрнув подбородок и ухмыльнувшись, Ё Хан огибает мужчину, видя краем взгляда, как у надзирателя раздуваются ноздри от тяжелого дыхания. Его веселит вся эта показная справедливость, все шепотки за спиной и забавные милые прозвища, что навешивают на него ярлыками и желтыми стикерами прямо на лоб, как японские талисманы шикигами: монстр, убийца, зверь. Четыре месяца тянулись чрезмерно долго, были наполнены похожими днями и действиями, но даже это забавляло Ё Хана. Он знал судебную систему от и до, поэтому, даже когда оказался не в камере одиночке, предназначенной ему — не особо удивился. В этой стране нет праведности и истины в последней инстанции, а вручи каждому в руки косу и увидишь, как падёт человечество. Ё Хан не верил в Бога, но понимал, что если тот и существовал, дав людям руки, то они лишь взяли в него оружие. Он наградил их любовью, а они очернили её жуткой похотью, переросшую в желание обладать тем, что тебе никогда не принадлежало. Насильники, убийцы — каждый из рода человеческого. Лишь дай свободу воли, сбрось оковы закона с рук и увидишь, как когда-то человек превратится в жадное, изголодавшееся животное, что будет идти по следу, чтобы вцепиться в глотку жертвы, чувствуя, как пасть обволакивает густая металлическая жидкость. Жадность, желание, зависть — лишь стимул, точка отсчёта, когда человек тонет в изобилии собственной греховности. Ё Хан же принимал и возводил до максимума каждый свой грех: ярость, когда с нажимом проводил лезвием ножа по горлу трепыхающейся в его руках жертвы; гнев, когда окунал чужую голову в ледяную воду, видя забавные лопающиеся пузырьки на поверхности от последнего выдоха; и даже похоть, когда впивался сухими губами в открытое горло своего оленёнка до ярких отметин. Каждая его жертва — коррупционер, детоубийца или насильник, что ползали в ногах и скулили побитой собакой, обещая дать любые деньги за свою жизнь, что не стоила даже мешка риса. Пока их кровь омывала пальцы мужчины, они видели в нём Бога и Дьявола, что проводит последний и самый честный суд. Суд без прокуроров и продажных адвокатов: лишь факты и брошенные в лицо фотографии людей, чьи судьбы они сломали. На них были счастливые улыбки, кадры с пикников и детских аттракционов, но Ё Хан видел за всей этой стеной благополучия искорёженные души и глаза, бледные и мутные, наполненные солёной влагой. Дни в тюрьме тянулись скучно и однообразно, хоть и не вызывали особых опасений, но засыпая на полу в изоляторе, куда попадал с определённой периодичностью, Ё Хан жалел лишь об одном — рядом не слышал тихого сопения Га Она. Тот всегда утыкался лицом в голую шею мужчины, тёрся носом и говорил, что не может уснуть, если не чувствует, как бьётся пульс под загорелой кожей. Он не видел своего мальчика так давно, но надеялся, что тот хотя бы пьёт свои успокоительные травы, от которых сам Ё Хан морщился и показательно зажимал нос пальцами, и спит больше четырёх часов в сутки. Ким Га Он — главный прокурор, обладающий большим уважением элиты и одобрением, идущим от высоких чинов, которые ещё не знают, что мальчишка и сам давно погряз во мраке. Вера в лучшее разбилась, как тонкий хрусталь, воткнувшись осколками во все внутренности, распарывая кожу и мышцы, когда ещё юный парень окунулся во всю черноту их страны, что была выкрашена яркими красками, наполнена туристами и рекламными щитами о светлом и надёжном будущем, а за все бравадой — гнила изнутри. Он должен был поймать главного серийного убийцу Южной Кореи, лично надев на его запястья наручники, но в итоге это сам Ё Хан обвернул вокруг его руки тонкую цепочку с небольшим серебряным крестом, как символ их верности, как признак принятия Кима за равного, за соратника. Перелистывая сотни листов уголовного дела, Ким ловил себя на мысли, что испытывает трепетное удовлетворение от созерцания содеянного одним единственным человеком. Всё выглядело, как показательные казни, как напутствие другим людям, что готовы были переступить порог и открыть дверь монстрам, живущим в недрах и тёмных углах в глубине души. Этот человек был монстром, бесспорно, но грамотно расставлял приоритеты, награждая каждого по заслугам: стигматами на руках или мягким поглаживанием по макушке. Ё Хан был лишь тенью в переулке, неуловимым сгустком, стоящим за спиной. Непойманный, безнаказанный, правящий адским балом. Они были по разные баррикады, стояли на противоположных берегах и никогда не должны были пересекаться, как параллельные прямые, но случай решил всё. Наведя пистолет, Га Он должен был засадить пулю прямо между черных глаз, но лишь убрал оружие в кобуру и протянул руку, столкнувшись с удивлённым взглядом. Это было инстинктивное желание, почти животное, грозящее переломанными лучевыми костями, но чего парень не ощущал точно, так это страха. Он будто видел перед своими глазами Бога и готов был приклонить колено, ведь если мир тонул в грязи, если страна превращалась в стухшее зловонное болото, если нет истинной справедливости, то Ким Га Он хотел бы быть на стороне победителей. В тот день для них всё решило одно прикосновение ладоней, пустившее ток по позвоночникам и сейчас Ким был для старшего личным солдатом и щитом. Подкуривая, зажав пальцами сигарету, Га Он уместился бёдрами на капоте авто, шаркая ботинками кроссовок по мелкой щебёнке. Он остановился в тени, подальше от здания тюрьмы, стараясь вглядеться в металлические ворота сквозь тёмные стёкла очков. Мужчина, выходящий из здания, вызывает только короткую ухмылку и что-то щекотное, ворочающееся в груди. Он сразу замечает нужного человека, кивает головой и идёт навстречу, перекинув спортивную сумку через плечо. — Снова опоздал, Ё Хан. — Но ты всё равно всегда дожидаешься, Га Он-а, — мужчина отбрасывает сумку прямо на пыльную дорогу, устраиваясь между приглашающе раздвинутых ног, давая закинуть руки на шею, а свои — обернуть вокруг тонкой талии, забираясь под распахнутую куртку. — Как и всегда. Звучит для них, как "я так скучал" и Ё Хан перехватывает сигарету из чужих рук, делает глубокую затяжку, поддаваясь вперёд и захватывая чужие губы своими, о которых думал каждую ночь, проведённую в изоляторе, попадая туда слишком часто. Он делится дымом, пропитанным вишнёвым привкусом, проникает внутрь рта языком между пухлых губ и блаженно почти урчит от ответной ласки и тела, что инстинктивно подается вперед. Разрывать поцелуй становится почти больно и, сняв мешающие очки, положив ладонь на щеку, мужчина скользит большим пальцем под правым глазом, замечая едва заметную синеву, — Плохо спал? — Не могу без тебя уснуть. Так что, если снова попадёшься, то я лично усажу тебя на электрический стул, обещаю. — младший фыркает, но поддаётся ласкающей руке, прикрывая глаза на секунду. — Если ты при этом сядешь ко мне на колени, то я не против, оленёнок. Га Он тихо смеётся, довольно морщится до появления ямочек на щеках и просто кивает. Он знает, что вытянет старшего из любой трясины за шкирку: потасует факты, уничтожит доказательства, даже если может лишится должности, уважения и полного благополучия, самолично повязав на своей шее удавку, — И всё же, постарайся больше не подставляться. Мне пришлось попотеть, чтобы вырулить всё в нашу пользу. Ладонь, покоившаяся на щеке, соскальзывает на шею и после путается в мягких волосах на затылке, пока младший млеет от тёплых прикосновений, а вторая рука не перехватывает тонкое запястье с аккуратным украшением. Губы касаются тонкой кожи, где видны синеватые венки, нарочно прижимая небольшой крест в районе сухожилий. День, когда Ё Хан поддался эмоциям, совершая ошибку, приведшую его в тюремную клетку, они запомнили оба и до конца своей жизни. Старший знал историю семьи Га Она, внутренне сгорая от томившейся в груди ненависти, но дать парню совершить суд своими руками позволить не могу. Видел, как тот сходит с ума, запертым внутри тела зверем, пока держал в одной руке уже пустую канистру с топливом, а в другой — зажжённую зажигалку. Ё Хан был убийцей, но позволить своему мальчику уподобиться ему — не мог. Оттащил, уберёг, завершил дело до конца, ведь его руки уже были в крови по самые локти, но пальцы Га Она, тонкие и чаще всего холодные, он не мог позволить окунуть в эту мутную бурду, когда-то являющейся человеческой душой. — Я просто не люблю, когда тебе больно. Чуть отстраняясь, только чтобы заключить лицо мужчины в свои ладони и поймать взгляд, Га Он срывается на шёпот, — Я знаю. Но, будь добр, возвращайся домой к шести вечера, а не через четыре месяца. Мужчина смеётся, утягивает в объятия и упирается подбородком в плечо младшего, позволяя себе прикрыть глаза. Он знает, что Га Ону было тяжело, когда его назначили прокурором для Ё Хана и хоть тот и держался на суде, гордо расправив напряженные плечи, но мужчина видел, как иногда дрожали его руки, пока он зачитывал список преступлений, стараясь не смотреть на своего мужчину, закованного в наручники. Многие считают, что у Кана нет сердце, но оно всё же каждый раз сжималось, когда голос парня срывался на хрип и ему приходилось делать большой глоток ледяной воды. Ё Хан подверг их опасности и эти месяцы считает праведным наказанием за свой поступок, но больше он не оступится, просчитает все ходы на десять шагов вперед, потому что ничего не имеет значения, кроме улыбки Кима, когда Ё Хан целует его пальцы, пока они сидят на большом диване в их особняке. Они должны были стоять спинами друг к другу, даже не соприкасаясь, быть двумя сторонами монеты и однажды столкнуться лишь для того, чтобы убить друг друга, но всё решил случай, касание ладоней и доверчивый взгляд мальчишки, что вызвал жгучий, но такой забытый, интерес в груди старшего. Ё Хан был монстром, которого Га Он ласково называл "зверёнышем", целуя с утра в лоб, и только ради этого мужчина готов сменить маршрут, ведь даже если для таких, как они, не существует счастливого конца, то Кан снова наплюёт на рамки норм и морали, создавая их новую реальность. — Собрал тёплые вещи, Га Он-а? Я слышал, что в Швейцарии холодно даже летом.