Сломанные запястья

Никакого стремления к излишней чистоте у Кевина никогда не было, просто его раздражала грязь, которую можно было увидеть. Так что, никакой пыли или мокрых разводов, заляпанных зеркал или ржавчины на металлических поверхностях. Но вот никакая сила не могла заставить его разбирать, расставленные по всем комнатам, коробки. Бессонница — страшная вещь, которая и привела его к нелепому сидению на полу гостиной, разбирая вещи, которым слишком много лет. Выкидывать — полезная способность, коей он не обладал. Потому, оставалось бродить по годам своей жизни. Ничто не заставило бы его выкидывать старые игрушки Ами, которые отличались своей своеобразностью, тут была и эпоха кукол и каких-то монстроподобных пушистых существ, увлечение старьем в виде йо-йо и домино, первая шахматная доска — неожиданное желание восьмилетней девочки, ради чего пришлось напрягать свой мозг снова и снова, пока не пришёл Джереми и не избавил его от этого мучения. Кажется, всё, что для Кевина казалось чем-то мутным, вроде шахмат или караоке или масляных красок — Нокс понимал великолепно и занимался этим даже с большим энтузиазмом, чем его дочь. Маленькая жутковатая кошка со стеклянными глазами и нерабочей, к счастью, кнопкой для мяуканья хранила довольно кровоточащее по сей день воспоминание. Это был первый месяц с их переезда. И им двоим было тяжело. Новый город, новая квартира, абсолютно новый уклад. Кевину нужно было привыкать к работе помощником тренера, попутно выискивая школу для Амелии. Единственной радостью было то, что он отправлял пятилетнюю девочку в первый класс, так что, не было излишней драмы в потере друзей в другом штате. Наладить передвижения ребёнка далось куда легче, чем куча документов, чтобы поменять её фамилию. Да, это было импульсивно и, возможно, последствий в сильной жажде изменений, но Кевин хотел, чтобы у неё была именно его фамилия ко всем прочим аспектам единоличной опеки. Ами едва было пять, хотя она и была смышленой и безостановочно разговаривала, но Кевин не мог объяснить ей, что значит единоличная опека, и почему у неё больше не фамилия её мамы. Никто и никогда не будет готов к грустному детскому личику и прямолинейному вопросу «мама меня не любит?». Это разбивало сердце снова и снова, потому что сказать да или нет было провальным. Из-за этого приходилось подбирать формулировки вроде: она очень занята, не все могут быть родителями, это совсем не твоя вина. Он не знал, как можно не любить её, когда его попытку сказать, что он не может заменить ей обоих родителей, но очень постарается, был прерван маленьким пальчиком на его губах и простым «тебя всегда достаточно». Так что, да, он мог позволить себе быть сентиментальным и сказать «проси, что хочешь». Если Ами хотела пугающую кошку, то у него просто не было выбора. Наверное, имело смысл разложить старьё хотя бы по категориям, потому что хранить вместе с игрушками, журнальными вывесками и детскими поделками пушистые наручники было довольно странно. Это была история из категории смех сквозь слёзы. С яростью и истерикой, что в итоге привело к хохоту над абсурдностью ситуации. Были свои минусы в переезде на ту же улицу, где жили его друзья. Иногда это приводило к неожиданным появлениям Жана. В тот раз он был рассержен, ругался по французски и наматывал круги вокруг дивана, беспощадно тряся странную розовую коробку. Это было что-то с подозрительным названием «коробочка удовольствия», которую его друг приобрел, поддавшись спонтанному шоппингу. Сначала Кевину было смешно наблюдать за передразниванием, когда перед ним трясли предметами с наклейками вроде «свеча с ароматом страсти» и «смазка со вкусом диких ягод», но когда перед ним блеснуло что-то розовое и пушистое улыбка померкла, как и всё хорошее настроение. По сей день, Дэю неизвестно сколько историй Жан не рассказал до конца, сколько раз происходило то, что заставляло его забиваться в угол при виде таких романтических мелочей, вроде красных роз. Но, было понятно, что Моро пришёл к нему именно из-за наручников. Из-за такой маленькой вещи, с легко-открываемым замком. Просто было похоже на то, что отпечаталось тьмой на его сердце и шрамами на теле. Ещё пару лет назад можно было заметить легкое прикосновение к запястьем, чтобы убедиться, что он не скован. Кевин знал о своём бывшем сокоманднике достаточно, чтобы с легкостью поверить в его любовь к обездвиживанию и жестокости в сексе. Не было ничего человечного и любящего в том, кого сквозь зубы, Кевин должен был называть братом. И не было ни одной причины винить юного иностранца без семьи и средств к существованию, который ответил на настойчивые и роскошные ухаживания. Зная, почему Кевин имел возможность напиваться с Майлзом, пока жил в гнезде, растоптало его. Тогда он радовался, что может хоть ненадолго избавиться от этого невыносимого присутствия и избежать боли, но после, сложно было сказать, что он не винил себя в эгоизме, ведь, когда Он не изводил Кевина, это был Жан. Тогда, грустные размышления о прошлом были прерваны вихрем жизнерадостной энергии, ведь брошенные на пол безвкусные наручники заметил вошедший, конечно, же без стука и со своими ключами, Джереми. День перестал хранить в себе гнетущую непроходимую тоску после вопроса: «Так Ами наказывает своих кукол?» И эта бездна на какой-то момент перестала утаскивать их двоих. Хватило просто шутливой несерьезности Джереми — самого стабильного из них. Что-то вроде всплеска зависти зарождалось в груди Кевина, понимая, что Жан нашёл того, кто готов вытаскивать его со дна каждый день много лет подряд, не злясь и не расстраиваясь, просто утаскивая в свои объятья, словно мог спасти своего возлюбленного от всего мира. И он действительно мог. Но они были разными, Кевин давно не верил, что его можно спасти. Размышляя о том, выкинуть ли столь неуместную вещь, отошли на задний план, когда перед глазами появилась маленькая блестящая вещь. А за ней на дне было обнаружено множество ярких кругов. Жетоны за трезвость. Абсолютно безвкусная, покрытая золотыми блестками фишка с подписью 24 часа. Маленькая награда за такую же маленькую победу. Месяц, три, очаровательно-фиолетовая за 6 месяцев трезвости. Каждая из них носила гордую гравировку о верности самому себе. Вполне возможно, что первые полгода в Малибу Кевин вывозил только за счёт цветных жетонов и бесконечной ярости. Он не мог пить, поэтому был занят каждую минуту, работая, разговаривая с Амелией и доставая Жана и Джереми своей случайной рефлексией. Они никогда не обсуждали это, но с момента, как они стали практически соседями, Дэй ни разу не видел, чтоб его друзья пили или у них дома вообще был алкоголь. Тогда это казалось жалостью, на что его отец глухо рассмеялся и сказал, что он бы никогда не смог проявить к нему столько солидарности. Медитативное рассматривание всех своих «медалей» было прервано простым и закономерным «я снова не могу уснуть в этой жаре» от Аарона. Это определенно было чем-то новым для Кевина. Две недели постоянных переписок, пара выкуренных на крыше сигарет, за что Дэй получил похвалу так, будто его искусил старшеклассник. Он был взрослым, он точно не закурил перед парнем из-за того, что тот сказал, что выдыхать дым — это сексуально. Это не было резким сближением, они оба дрейфовали на многих темах, глупо замолкая, когда их тайны были слишком близки к раскрытию, но это было довольно комфортно. Маленькие привычки Аарона почему-то дарили необоснованную радость. Это была ерунда. Как он странно держал кисть, выгибая запястье, предполагая, что Кевин не будет смеяться, потому что знает, что такое освоить вторую руку, но игнорировал моменты, когда Дэй всё же не скрывал улыбку. Как забавно он морщился, рассматривая маленькие скульптуры, выставленные на первом этаже, шепча что-то вроде «Пигмалион уже не тот». Да, Кевин проводил время с настоящем ценителем прекрасного, который критиковал всё, что не вписывалось в его представления о вкусе. И кто мог винить его, когда ему дали возможность угадать, какая у Аарона эстетика, а он сказал — героиновый шик. Если его треснули по лбу, то Кевин помнил лишь то, что лицо Миньярда почему-то было очень довольным. Все эти маленькие черты, минимальные изменения в мимике и голосе погружали его только глубже, понимая, когда разговор стоило увести в другую сторону или вовсе закончить. Аарон мог часами говорить об оттенках и формах, но моментально замыкался, когда тема касалась его брата или употребления. Единственный раз, когда Кевин всерьёз напрягся был обычным четвергом, но ему не посчастливилось оказаться в долгу перед Кайлой. Он не был согласен, что напоминание поесть делало его должником, но всё же сидел в углу, вполуха слушая, что обсуждают на групповой терапии. Там Аарон выглядел наиболее мрачной версией себя, ему явно не были интересны чужие истории, а губы были пренебрежительно поджаты, возможно, слушать о страданиях богатых и выгоревших на самом деле тяжело. Но от него веяло холодом, который передавался окружающим. Со стороны было видно, как люди наталкиваются на эти заледеневшие глыбы его равнодушия. А потом, они снова оказывались вдвоем на крыше, где Аарон спрашивал Кевина о его команде и мнении о лучшем оттенке океана. Всё разом становилось нормальным, было ощущение, что настоящий он только для Дэя. Это делало всё особенным. Узел напряжения распутывался, когда по его предплечью вновь скользили решительные мазки ручкой, исписывая его кожу непредсказуемыми узорами и неразборчивыми словами. Если нельзя было усыпить тревогу, оставалось только глушить её, несмело поправляя чужие волосы и разглядывая мягкие тени, обнимающие лицо Аарона. То, что они переписывались ночами стало частой практикой. Если сейчас вновь три часа ночи, а они оба не спят, можно и ответить, а не нырять в содержимое коробки вновь. «Я думал, что ты привык к этому теплу». «Да, я почти привык, но в этой темнице нет кондиционера». «О, бедная пленница, когда заканчивается твоё заключение?» Этот вопрос давно преследовал Кевина, но вся их магия на двоих могла бы порушиться с ответом. Но когда он упускал возможность саботировать себя и разбиться о болезненную реальность? «Если надзиратель решит, что я в норме, то в начале сентября.» Значит, у них есть два месяца на что бы это ни было. Дальше, они разойдутся по своим мирам, а лето унесёт с собой все воспоминания. Как предсказуемо, не сказать, что Кевин хотел, чтобы Аарон вечно лечился. Просто знал, что на большем расстоянии и со своей рутиной — они просто расстанутся никем, как будто никакого знакомства не было. «Я бы хотел знать о тебе больше, красавчик. Ты бы рассказал мне что-нибудь ещё?» «Зачем тебе это?» «Чтобы слить всё прессе, конечно же. Что у тебя там может быть запрятано? Тайная жена, криминальное прошлое, я беру всё.» И, возможно, это было очередной чрезмерной реакцией, но это было импульсивным. Отключить телефон, пнуть несчастную коробку, облить лицо холодной водой. Чем он всё-таки занимается? Ради чего ему играть и выдавливать свои тайны тому, кого он через два месяца больше не увидит? Аарон — постоянный тревожный триггер, где непонятно, когда он серьёзен, а когда шутит. В нём подозрительно всё, от дыр в биографии до дотошного пристрастия к деталям о жизни Дэя. Это просто никогда не сработает. Возможно, стоит просто уволиться. Вероятно, он просто всегда будет один и в безопасности. Но утром жалости к себе поубавилось, а рабочий день продолжался, вынуждая его оказаться в том же здании и на той же крыше. Это было тем самым местом, где он решил, что может переехать. Ему предлагали работу, он мог позволить себе жилье рядом с домом Жана и Джереми, здесь была великолепная школа. Только всё это не подталкивало к принятию решения, как этот вид. Его рука почти полностью зажила, хотя у Кевина и было понимание, что он никогда больше не будет играть, не будет звездой экси. Тогда, казалось истинным благословением, что он едва помнил свою мать, иначе ему было бы куда сложнее предать её память своим отказом от борьбы. Кейли не выбрала его приоритетом своей жизни, а Кевин сделал именно это. Ни один матч не сравнится с счастьем Ами. Выбор был единственным, а от того и казался таким правильным. Стоя на том же самом месте пять лет назад, он нашёл в себе силы откинуть прошлое. Его тянуло к бескрайнему горизонту, а легкие впитывали морской воздух. Ему хотелось возвращаться сюда, но точно не из-за очередного срыва, пить было непозволительной слабостью, простой жалостью к себе, способом выживания ребёнка, коим он уже не мог быть или не был никогда. В тот день, Кевин понял несколько вещей: он будет жить в Малибу, он больше не выпьет, он хочет увидеть океан с этого ракурса снова. И если других побед в его жизни не стало, Дэй вложился в то, чтобы реализовать свой план. Переезд и подработка здесь — в месте, где зарождалась его новая жизнь, были приняты им самим гораздо легче, чем осознание, что у него больше не будет средства избегания реальности. Он не будет так жалко утопать в своих страданиях, когда ему есть ради кого жить. Кажется, Кевин никогда не привыкнет к тихим и ощутимым появлениям Аарона. Он был таким маленьким, но стоило обратить на него внимание, и всё вокруг исчезало. Навязчивый, скрытный и жестокий человек никогда не думал щадить его, когда тянулся к нему и впивался пальцами в его щёки. Глаза горели решимостью, не отрываясь от его лица. Кожа плавилась от прикосновения, а грудная клетка нещадно сжималась. Почему ему ни разу не удалось оттолкнуть его? — Я сказал что-то глупое и напугал тебя или разозлил или ещё что, — Аарон говорил быстро, пропуская вдох, но сжимал пальцы всё крепче, останавливая попытку Кевина ответить. — Не говори ничего, можешь никогда ничего не говорить. Просто останься, ладно? Я не могу залезть тебе в душу, не знаю, что у тебя в голове, но мне нужны эти моменты. Так что просто, побудь тут, пока мы оба можем, да? Тянуться к кому-то — словно пробираться через джунгли, никогда не знаешь, что тебя ожидает: удушье, обезвоживание или укус дикого животного. Это против смысла и логики, вне самосохранения, это… Теплота чужих губ. Нечто о чем он думал снова и снова, а теперь просто разбился о реальность. Это было так легко. Наглый самоуверенный парень затыкал его попытки бегства и раньше, теперь делая это вот так просто — вжимаясь в него своим ртом. Если это известная схема, почему это так парализующе? Почему тревожный писк ни утих ни на секунду? Возможно, ему стоит просто поддаться. Стиснуть это лживо-хрупкое тело в объятьях, приоткрыть рот и сделать всё обыденным, страстным и незначительным. Он целовал слишком много людей, зная, что нравится большинству и не различая их теперь. Но разве Аарон был похож на других? Он собирался погубить его, пробиваясь через заученные движения языка и крепкую хватку на ребрах, отрываясь и шепча: — Целуй меня, как ты хочешь, а не как привык. И вот так просто что-то снова разрушилось в нём. Уже нельзя сказать, была ли это одна из сотен стен, за которыми он прятался или маска развязности. Кевин знал, чего хотел, когда его руки больше не сводило от напряжения, так мягко и реально ведя круги по спине, запустив пальцы другой в солнечные волосы и делая прикосновения губ тонкими, с наивными звуками, с мелкими мазками языка и желанием выдыхать в рот нечто, что чудилось облегчением. Нежность — словно сводная сестра страсти затопила всё, что он держал в голове. Почему-то целовать Аарона было невыносимо больно, почему-то он не мог остановиться.