***
Взрывы. Свист пуль, едва не задевающих острые скулы и конечности. Стоны и плач, сворачивающий уши в тугую трубочку. Олег бежал и бежал, стирая ступни в кровь, вгоняя в нежную кожу сотни, тысячи осколков, приправленных грязью и болью умирающих «во благо» людей. Дрожащая капля алого пота прочерчивала нервную дорожку по кровоточащему виску, заползая за ворот и мерзко щекоча вздувшуюся вену на шее. Ноги не держали, надламывались тонкими сучка́ми: он спотыкался о изуродованные, истоптанные трупы и сталкивался с теми, кому только предстояло слиться в финальном поцелуе со Смертью, отдать дарованную Жизнь за чьи-то цели… Сердце скулило бродячей собакой, выламывая рёбра огромной мохнатой лапой. И Волков боялся, до ужаса, до дрожи в поджилках: что выпрыгнет, остановится и он не успеет, не успеет… Тёплая влага забиралась под ресницы, склеивая их тяжёлым мороком, пробираясь к мозгу, штурмуя его не хуже, чем «наши» позорных «обезьян», замедляя мыслительные процессы, откидывая грубым носом ботинка цель — линию, где заканчивается кошмар и смерть. Место, где… дом. Лишь бы успеть, лишь бы успеть… Заветная белесая, блестящая полоса: только бы дотянуться, переступить, перепрыгнуть, дойти… доползти. — Возьми меня с собой… — Надсадно прохрипели в затылок, мёртвой хваткой вцепившись в предплечье, не защищённое тканью, повисшей лохмотьями. То был парень из их отряда: глаза воспалённые, лицо — красное на белом из-за расчёсанных комариных укусов, на подбородке и губах — болячки и гной. По колену питоном расползалась кровь из глубокого ранения. Звали его то-ли Джейсон, то-ли Джек, то-ли… Да какая, к чёрту, разница, как его там звали! Олег с гримасой гневного испуга сбросил с себя заходящуюся в судорогах ладонь того, кого считал товарищем… и был таков: Волков пружинистым шагом, срывающимся в бег, приближался к вырисовывающемуся домику с голубой крышей. Едва очертания обветшавшей двери стали чёткими, солдат ввалился внутрь, рухнув на колени. — Мама! — Сиплый свист и плачущие, детские отголоски резко контрастировали с чумазым небритым лицом и слипшимися волосами, присохшими к разгорячённому лбу. — Мама… — Схватившись за голубое, в цветочек, платьице, Олег наконец понял в чём дело, почему мама до сих пор не сжимает его в объятиях: Нежный шёлк оказался обычным куском серой второсортной ткани, из коей делали рубашки в больницах. Алиса Волкова — мама, любимая, самая лучшая на свете мамочка. — Таких не носила. Волков несмело поднял взгляд: перед ним стоял Сергей Разумовский — рыжие волосы, веснушки, глаза. Синие-синие. — Олежа, — ласково улыбнулись обкусанные губы, в то время как руки — тёплые и неожиданно мягкие, — помогали подняться, удерживая за плечи. — Ты пришёл, я так тебя ждал. — Ждал? — Ни шёпот, ни голос и ни сипение — едва читаемый скрип. Но Серёжа считывал. По глазам, по трещинкам на губах, по испуганной растерянности во взгляде. — Конечно же ждал, Олеж, — нежно-нежно, обхватив осунувшееся лицо руками, стирая большими пальцами копоть с щёк, касаясь в целомудренном поцелуе лба. Так правильно и хорошо. — Я тебя всю жизнь ждал, Олеж. Но больше не придётся, правда? Не зная, не веря в происходящее, Олег, на всякий случай, глупо кивнул, не отрывая опьянённого взора от неземного перелива лазури напротив. Шершавые костяшки мягко поглаживали суровую линию подбородка, погружая в транс. Олег чувствовал себя зверёнышем, диким волчонком, впервые на своём веку познавшим ласку и любовь, и теперь желавшим всласть насладиться чужим теплом, снисходительностью в уголке улыбающегося рта… Олег Волков отдался во власть приятного наваждения, шагнув навстречу и неумело обняв хрупкое тельце, казавшееся ему в данную секунду самой надёжной стеной. — Вот так, молодец, — поцелуй, пахнущий мёдом и солнцем, упал в районе рассечённой брови. — Всё будет хорошо. У тебя, у меня, у нас. Я люблю тебя, Олеж. — Любишь?.. — Олег прикипел к красным губам, необратимо приближающимся к его собственным и уже совершенно не осознавал смысл произносимых им слов. Все слова и гибнущие там, за чертой, «друзья», и — Боже, прости… — мама, утратили ценность, всякое значение. Значение имело лишь то, что Волков, обняв длинную шею, линией жизни ощущая как дёрнулось в ожидании адамово яблоко, слепо поддался вперёд. — Я… я тебя… я то… я… Щелчок. Лицо, руки, глаза окропили брызги крови. Одна попала на верхнюю губу. Олег механически смахнул её языком. Больно. Сергей Разумовский, прижав ладони к сквозной дыре в грудной клетке смотрел на Волкова с мрачной разочарованностью, вмиг пропитавшей пролитую кровь, охладив тепло в улыбке, погасив пламя любви в океане. — Почему ты не остановил их, Олег? — Плохо упрятанная за горечью ненависть ветала в загустевшем воздухе, оседая на лёгких толстой плёнкой. — Почему ты ничего не сделал? — Я… я не мог… — В сердце, преодолев кожу, мясо, раздробив кости, вонзилось остриё тщательно отточенного ножа. — Почему ты мне не помог?.. Почему ты мне не помог? Почему?! Голос этот давил отовсюду, напирал из каждого угла тесной комнатки, –вращающейся как в центрифуге, — отзываясь писком, скребя искривлёнными длинными когтями по корке мозга. Почему? Почему?. Почему… Он, Олег, будто бы даже уменьшился в размере, становясь крошечным человечком, для которого опасно каждое воздействие внешней среды, который не способен защитить себя, не то что… ПОЧЕМУ ТЫ НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ?! Деревянные, прогнившие доски растаяли под ним, Волков провалился в пожирающую бездну, не чувствуя падения. Темнота была сплошь и рядом, без малейшей лазейки, сопровождаемая неестественной тишиной. — Почему ты мне не помог? — Донеслось из пустоты до слёз знакомым голосом. — Почему… Почему.***
Олег Волков подскочил на матрасе, усеянный росинками холодного пота. Пропитавшаяся испариной рубаха обтянула грудь. Вид у него был клинически нездоровый, а бегающие, взбесившиеся зрачки едва ли добавляли Волкову положительных баллов. Не обращая внимания на непонятное нечто, скрутившее гортань, одним мощным захватом сгрёбшее в охапку внутренности, потрошащее и сжимающее их безжалостно, до вспышек под веками, до спазмов и онемения коленей, Олег свесил ноги с кровати и нетвёрдой походкой поковылял к выходу из палаты. «Свежий воздух. Да мне просто нужно подышать свежим воздухом и всё пройдёт… » — почти скуля, уговаривали солдата остатки здравомыслия и хладнокровия, когда он, проходя мимо одинаково закрытых дверей остановился у одной приоткрытой. Палата Сергея Разумовского, не нуждающаяся в цифровом обозначении. Её хозяин сидел на одной из постелей, поджав коленки и потягивал что-то из ярко-оранжевой, под стать волосам, баночки, вдумчиво глядя в окно, словно за решётками ему виделось что-то, кроме проблеска луны и тени деревьев. — Ох ты ж… нельзя же так пугать среди ночи! — несмотря на реплику, удивлённым и уж тем более испуганным Серёжа не выглядел. Нервозность с поличным выдавал один ноготок, отбивающий ритм по жестянке. — Ты чего не спишь, 20 минут третьего. Ответом ему послужил короткий треск кровати — Олег уселся на самый край, вжавшись в металлические прутья. — Ясно… — тихий вздох не был ни раздражённым, ни уставшим: а каким-то даже всепонимающим… родным. Тряхнув макушкой, Разумовский полез под койку и достал чуть запылившуюся банку, аналогичную той, из которой сам губил время от времени напиток. — Угощайся. — Где ты взял эту гадость? — тихое шипение открывашки было вполне созвучно с теми звуками, что издавал находящийся в прострации Олег. — Во-первых, никакая это не гадость, Фанту на сыворотке делают, — фыркнул Сергей и показательно отхлебнул добрую половину своего сывороточного добра, причмокнув губами. — А во-вторых, спёр с кухни, это несложно. — А ты не только хиппарь, но и вор. — А я вообще полон сюрпризов… — озорство постепенно снизило свой уровень, уступая место чему-то новому, пока потеплевшие глаза, улыбаясь, следили за тем, как Волков большими глотками пил «гадость», как будто то была живительная вода. — Рассказывай давай, что случилось? — вскинутая тёмная бровь. — Пить с такой постной рожей Фанту — приступление, и за него тебе придётся отплатить мне честным ответом. Да и… — Рот изломился в печальной полуулыбке. — Разве ты хоть раз зашёл ко мне просто так? Липкий стыд пятнами покрыл шею и уши Олега. А может и не только стыд: Разумовский придвинулся ближе, касаясь мизинцем его бедра. — Мне сон приснился. «Зачем, зачем? Разве это правильно — открываться фактически незнакомому человеку?» А что правильно? Убивать людей за деньги правильно? Или стыдиться доставать фотокарточку матери из-за боязни даже так посмотреть ей в глаза теперь считается одной из заповедей всевышнего? Или, может, мечтать об этом же самом парне холодными ночами, на утро просыпаясь в луже собственной спермы, но упорно не желая пересилить ослиное Волковское упрямство для разговора — это правильно?.. Что вообще в жизни Олега Волкова было правильнее того, как смотрели на него синие глаза рыжеволосого хиппи? Пусть во сне, а не наяву, пусть. Или… Пальцы поглаживающие колено Олега вдруг несильно на нём сомкнулись в беспокойстве: — Кошмар? — Тёплые и мягкие… — Это смотря с какой стороны посмотреть. — Волков дёрнул уголком губ в претензии на усмешку. Поглаживания восстановились, прогоняя страх при пробуждении и оставляя другое чувство, до этого часа неизведанное и новое. Пустая банка сжалась в кольце рук. Как же хорошо… — До этого момента мне всегда снился один и тот же человек: мама. Она была мне ближе всех. Но сегодня это была не мама… — А кто же? — Дыхание обожгло влажную щёку, мягкие губы вскользь коснулись кожи… Наверное, игнорировать вопросы Разумовского входит в не самую хорошую привычку, но мысли эти, прихватив с собой сон и набат в ушах, отошли на надцатый план, когда Тёплые и Мягкие пальцы коснулись линии подбородка, а горячий воздух остановился на тонких губах.